Маленький лорд

Маленький скрипач закашлялся, застывая на мостовой. Тело давно мучала простуда, но юноша неизменно приходил на мостовую играть. Скрипач умел улыбаться так, как никто другой. Скрипач не любил унывать и чуть ли не пускался в пляс со своей скрипкой. Немного затертой, тронутой стариной. А ему хлопали, останавливаясь у мостовой и слушая его музыку. Он смеялся, не глядя на звонкие монетки в чехле от скрипки на земле. Рыжие волосы блестели искрами падающих снежинок, а глаза, казалось, светились счастьем. Отчего смеялся тот музыкант, куда уходил холодными ночами, и мыслью о чем он согревался? Или о ком? Скрипач успевал приходить на мостовую прежде, чем рассветало. В их стране снегов солнце вставало поздно, но до наступления рассвета мягкое сияние излучал будто бы сам снег. Музыкант топтался на одном месте, переминаясь с ноги на ногу, аккуратно ставил скрипку себе под ноги, боясь повредить инструмент. Расчищал снег ступнями в не раз пострадавших от вечной зимы сапогах. Подкладывал газету на камень мостовой, успевший покрыться тонким слоем снега за ночь, садился и ждал. Он всегда ждал зарю. Ведь именно тогда он распаковывал скрипку и начинал играть. Сначала всегда холодно, и чувствовалось, как мороз кусает щеки. Но Скрипач улыбался. Как-то слишком мечтательно, словно в нем было что-то от шутов при королевских дворах в эпоху средневековья. Было в нем еще и нечто от старых сказочных балаганчиков, света звезд и детства. Неважно, сколько было ему лет. Его легко можно было спутать с ребенком. Не стоит надеяться узнать возраст того, кто оказался на улице по такому печальному стечению обстоятельств. А потом, после холода - чуть уловимое тепло. К холоду, как сам Скрипач говорил, можно привыкнуть. Холоду просто одиноко, ему нужна горячая кровь, поэтому он старается пробиться сквозь уже чуть огрубевшую кожу, вызывая румянец, ему просто нужны улыбки, поэтому он стягивает краешки губ. Ему просто так мало зимы, поэтому он старается захватить в свои объятия еще и людские жизни. Джинджер всегда играл, полностью отдаваясь музыке. Он спешил согреться, напевая мелодии, что воссоздавал на скрипке. Ему особенно нравилось играть польку или трактирные песенки. Он не умел петь, его голос был хоть и красив, но тих. Его голос, как звон колокольчиков, отдавался в ушах говоривших с ним. Но ведь скрипка заглушает неясный звон маленьких колокольчиков. Джинджер начинал играть с рассветом, завидев вдалеке закутанные в шарфы и большие куртки силуэты. Он начинал с веселой, но негромкой мелодии, будто бы тихими мириадами нот проникающей в сознание, призывающей: просыпайтесь. Казалось, что мелодия ласкает слух, но не успокаивает. Одни проходили мимо, хмуро сводя брови, сжимая губы, кутаясь в плотные шарфы и кожаные варежки, а другие застывали, восхищенно разглядывая юного скрипача. Среди этих немногих утренних улыбок затерялась одна-единственная, самая важная. Пожалуй, самая дорогая и симпатичная Джинджеру. Улыбка веселая и по-детски простая. Почти такая же, как у него. Открытая. Но в ней не было озорства или тихой светящейся радости. В ней было что-то неповторимое. Как любовь. Похоже, но не то. Восхищение. Розовый вихрь волос выбивался из шапки, рот чуть приоткрывался от восторга, а глаза смотрели на скрипку, лишь иногда взгляд падал на самого скрипача. Джинджер любил ловить эту улыбку, и видеть, как смущенно опускались тут же глаза. Этому лицу не шло смущение. Джинджер часто застывал, вслушиваясь в шаги по снегу, но потом продолжал играть. Все же, какой-то неведомый страх пропустить это чудо с ярким вихрем фиалково-розовых волос был. Присутствовал. Даже как-то весело было ждать, играть с самим собой в игру: успей. Он успевал почти всегда. Джинджер играл в эти минуты особенно весело, радостно. Самому себе он напоминал довольного рыжего кота, льнущего к своему хозяину. Все это читалось в эмоциях, что он выражал своей игрой. Скрипке можно было все. И плакать, и смеяться. Пальцам, сжимающим смычок, тоже можно было все. Они отдавали все эмоции, затихающие в перестуке льдинок зимы. Джинджеру было некому говорить ни правду, ни ложь, но с тех пор, как он увидел Нозару, он стал играть лишь для него. Теперь он не имел права лгать, что играет ради людей, ради слушателей, монеток. Но скрипке, скрипке можно было соврать, соврать, через эмоции, что её музыка для всех, кроме него. Зато глаза, с ложью поладить никак не могли. Они смотрели всё чаще на него. На Нозару. Будто бы шептали, кричали, говорили всем своим взглядом, собой, что музыка принадлежит лишь ему. *** Нозару застыл, в сотый раз вслушиваясь в мелодию, и впервые - разглядывая с ног до головы её исполнителя. Сегодня он успел до того момента, как тот начинал играть. Скрипач почувствовал чужой взгляд и поднял голову, посмотрев на Нозару, изучая его фигуру в тонком осеннем пальто. Казалось, он улыбался - одними глазами, светившимися предвкушением будущей мелодии скрипки. Он засмеялся, приподнялся, сжимая скрипку, и сделал пару быстрых шагов к фигурке с растрепанными розовыми волосами, еще не спрятанными под тонкую вязку серой шапки, чтобы шепнуть: - Я ждал. А Нозару улыбнулся в ответ, закрыл глаза и выдохнул: успел. Конечно, он не старался успеть именно к нему. Нет, он вовсе не спешил поскорее умыться, позавтракать, скинуть в сумку этюдник с материалами и одеться. И забыл дома шапку, и потерял ключи где-то в сугробах он совсем не из-за лишней спешки. Нет. Он, скорее всего, спешил не к Джинджеру, вспоминая о нотках скрипки. Что он любил больше? Мелодию или эту улыбку? Он был уверен, что лицо Скрипача, когда он играет, стекленеет и застывает в улыбке, но глаза смеются, живые, как музыка. И если бы он мог сфотографировать его, каждую минуту игры, стенки комнаты Нозару были бы увешаны фотографиями Скрипача с ярко-рыжими волосами и светящимися глазами. Нет. Скорее всего, Нозару спешил не к нему. Нозару просто спешил, как всегда. Куда-то, не думая о последствиях, делая всё как-то по-детски непосредственно, не просчитывая, не продумывая мелочи. Джинджер не заиграл, а указал пальцем на небо. Звезды, поблекшие на фоне восходящего солнца, но светящиеся желтоватыми, розовыми и синеватыми огоньками. Нозару разглядывал небо, яркое, как капельки крови на снегу, синеватое небо. Звезды угасали, уступая место самой главной звезде. - Иди, а то опоздаешь, художник, – засмеялся Джинджер и завел первую мелодию. Неуверенную. Показалась, что она звучала с легкой хрипотцой, будто голос живого человека. Наверное, его скрипка уже была как живая. Его единственное утешение в этом огромном холодном мире. Так думал Нозару. Сам Джинджер просто был счастлив. Счастлив возвращаться к старухе с ярко-голубыми тенями на сморщенных веках и розовой вульгарной помадой на губах. Этот оттенок был противным, совершенно не похожим на цвет розового вихря волос Нозару, и оттого казался еще противнее последние несколько месяцев. Джинджер был счастлив возвращаться на ночную работу в букинистический магазин. Был счастлив жить на жалкие гроши, заработанные игрой на улице. Наверное, такие люди просто не умеют поддаваться унынию. Он не унывал от цейтнота жизни, от предчувствия падения. Там впереди. Он почему-то знал, что ему недолго осталось. Его легкие болят от постоянных холодов, от игры на улице. Но ему хотелось играть. Сначала - для всего мира. А потом – лишь для Нозару. У него была позади музыкальная школа, где-то года три-четыре назад он закончил её блестяще. Ему пророчили великое будущее. Но ему хотелось лишь играть на улицах. Уличный музыкант, скрипач. Фигляр. Нозару цепляло именно это, делающее его похожим на слепца судьбы и наблюдателя с улыбкой. Они были абсолютно разные, но в то же время такие похожие. Нозару не то что бы был счастлив просто жить. Ему нужны были приключения, нужны были улыбки. Счастье. Только сам он открыто об этом никогда не говорил. Наверное, не замечал за собой, не оборачивался назад. Нозару продолжал стоять на месте, даже когда его почти толкнул в сторону, куда он каждый раз убегал. В сторону колледжа. Он решил послушать. Времени было много, он пришел слишком рано. Нозару пристроился на то же место, где присаживался по обычаю Джинджер. И застыл, вслушиваясь в нотки первой на сегодня песни скрипки. Он бы так и слушал, мелодию за мелодией, если бы время позволяло. Но у него дела. Наверное, ему суждено всегда опаздывать и не приходить вовремя. *** Когда Нозару прибежал весь в слезах, Джинджер замолк, резко оборвав мелодию и опустив скрипку. Его не было утром, он не проходил мимо него весь день, а сейчас, растрепанный, как всегда, но со слезами на глазах, он стоял запыхавшийся перед ним. Джинджер убрал скрипку, продолжая рассеянно улыбаться. А Нозару всё плакал, уткнувшись в ладони, а потом, поддавшись порыву, обнял Джинджера, крепко-крепко, шепча что-то про смерть. Именно. Нозару говорил о смерти, о чем-то, что не должно было тронуть его, маленького лорда чужой судьбы. Нозару обнимал его, прижимаясь. Непривычно для него самого. Он хотел рассказать обо всем, что было там, за мостом, венчавшимся огромными статуями крылатых львов. Он хотел рассказать о том, что он чуть не убил девушку, случайно. Он хотел рассказать о том, как ему было страшно, когда он пытался нащупать её пульс. Хотел сказать, что эта девушка – его пара. Он не хотел. Он задел её сценической косой, когда они в очередной раз поссорились. Он хотел рассказать и про то, как она достала его истериками. Хотел сказать, что не хотел ударять её, что всё вышло так глупо. Хотел рассказать про кровь на её голубых волосах. Он говорил, продолжая громко всхлипывать. Кого ему было жалко, из-за кого он чувствовал эту боль, оглушающую, рвущуюся сквозь совершенно не мужские слезы? И почему он прибежал сюда, к нему? Джинджер смотрел на Нозару с какой-то мечтательной, маниакальной нежностью. В этом застывшем взгляде было что-то поистине пугающее. Джинджер начинал понимать: он влюбился. Чувствуя сорванное дыхание, гулкие удары в груди прижимающегося к нему тела Нозару, напоминавшего скрипку, тонкого, изящного. Но такого живого и тёплого. Джинджер невесомо касался волос, проводя по ним, скользя пальцами по намокающим от падающего снега прядям. И, кажется, Джинджер что-то понимал и слышал сквозь резкие и быстрые речи Нозару. Он слышал имя, слышал, что любит, что случайно ударил по голове, слышал, что ему было страшно. И чувствовал, что тот сотрясался от страха, от слез. Постепенно стемнело. Джинджер нес в руках скрипку, идя и скрипя снегом, изредка смотрел вправо. По правую руку брел Нозару. Разбитый, потухший, выплакавшийся. Фонари тускло освещали фигурку, укутанную в тонкую куртку, с опущенной головой. Он сжался, бредя следом. От холода? Нет, от уныния. Нозару, почему-то никуда не хотелось. Было ощущение, что никто не ждет дома, что нет ни тепла, ни уюта, из-за последних событий он еще больше убедился в том, что ему одиноко и некомфортно дома. Так что он просто шел за Джинджером, не зная, куда они направляются. Если бы он мог, он бы семенил вслед за ним, постоянно расспрашивая, пытаясь выяснить в какую сторону, сколько идти. Если бы остались силы после случившегося. А еще обязательно краснел бы, ловя взгляды Джинджера. Осознание того, что ему полюбился маленький скрипач, пронзило сознание, но потухшее, утомленное, оно не среагировало никак. Как и сердце. Сердце болело. Просто болело. Что-то кололо в груди, сжимаясь и разжимаясь. Поэтому он шел молча, следом за задумчивым Джинджером. Нозару задумался, ведь он даже не знал, как зовут Скрипача, не знал, чью музыку он полюбил. Когда Нозару приподнял голову, отвлекаясь от размышлений, он увидел, что Скрипач застыл, развернулся, и засмеялся. А в глазах вся та же детская мечтательность, приглушенная, как пламя свечи. Скрипач засмеялся, сделал несколько театральных шагов, перескакивая с носка на носок, и, потянувшись, поцеловал Назару в щечку. Так мимолетно, неловко, быстро, и снова засмеялся, тут же отскакивая подальше и убегая по аллее. Нозару – следом. Теперь он точно не мог оставить это просто так. Постепенно все переживания потухли как свет заката, что они встречали вместе. Он шел в слезах, замерзший, с мокрыми от снега волосами, а Джинджер обнимал его, бережно, как и любимую скрипку, и напевал что-то под нос. Они свернули в переулок. Там было темно, но Нозару шагнул не задумываясь. И тут же послышался звук тихого голоса, неожиданно гулко разнесшегося в переулке: Жизнь, маленький Лорд Это только лишь то, что дает нам сомненья И пусть это наша игра, я с победой знаком Сон - только цейтнот А в руках уже пляшет огонь вдохновенья Идем же, мой маленький Лорд, за горизонт Назару бегал взглядом перед собой, силясь понять, откуда идет этот звук, кто напевает. Он в каком-то почти инстинктивном порыве приподнял голову, поймав взгляд Скрипача. Ставший пустым, и будто бы действительно стеклянным. Маленький скрипач словно покинул навсегда хрупкость тела, оставив лишь оболочку, но на самом деле он напряженно следил за Назару, напевая мелодии песни, что он хотел когда-нибудь сыграть для него. Для него единственного, и ни для кого больше. Назару что-то кричал, наконец сорвавшись на полноценную истерику, выплескивая все негативные эмоции, что были внутри, прося перестать петь эту жуткую и совсем неуместную по его меркам песню, а после обессилено рухнул, опускаясь на асфальт и облокачиваясь на бетонную стенку. Но скрипач не перестал напевать, и Нозару осталось только слушать. Последние силы были истрачены на эту глупую детскую истерику. Джинджер, объятия которого Нозару грубо оттолкнул, опустился на корточки перед художником. -Услышал? – спросил лишь маленький скрипач -Что? -Песню. -Да, - кивнул слабо Назару, не поднимая головы. -Ты не слушал, – после некоторой, почти затяжной паузы заключил Джинджер. -Слушал, - упрямый шумный мальчишка продолжал гнуть свою линию. -Тогда пойдем? – засмеялся Джинджер и, привстав, подал ему руку. Словно в замедленной съемке Назару поднялся, подавая руку и с каким-то напряжением дыша. -Нужен Карамельный чай. Но музыки на сегодня хватит… - его голос казался задумчивым, и даже приглушенным. Так и начались отношения Скрипача и Художника. Джинджера Бреда и Нозару.