Песочная бабочка

Он привык ждать. Не обеда, ужина или прогулки — эти события и так наступали точно в срок каждый день. Он ждал встречи. Самой желанной и самой счастливой встречи с любимым. Четверг был днём свиданий — а Марко начинал беспокоиться о нём уже с утра вторника. Садился у окна, из которого была видна дорожка, ведущая к воротам, и принимался с замиранием сердца наблюдать за людьми и машинами. Ему было плевать, что творилось в коридоре, и даже если какой-нибудь псих забегал в его палату, чтобы стащить что-то из тумбочки, он не вставал, чтобы его выгнать. Он даже в столовую не ходил бы, если бы не боялся, что санитары придут, привяжут его к кровати и начнут кормить насильно. И врач запретит ему свидания. Поначалу томиться ожиданием одной-единственной встречи целую неделю (а то и две) было тяжело — но постепенно Марко смирился, успокоился и привык. Как привык и ко всему остальному — к теням, что начинали ворошиться в углах, как только в палатах гасили свет, к когтям, что ласково, почти любовно, ерошили его волосы, когда он засыпал, к противному голосу Песочника, который он слышал всякий раз, когда садился у окна и начинал ждать Штефана: — Он не придёт на свидание. Он забыл тебя… Он на свободе, а ты здесь, в тюрьме… Ты ему не нужен… Марко знал — обернувшись, он никого не увидит. Песочник показывался ему лишь в отражениях. Бесплотный, почти прозрачный, он уже не превращался ни во что, а просто стоял за спиной и изводил надоедливыми шепотками. Каждый раз он говорил, что Штефан не придёт, что он забыл Марко и разлюбил его — и заставить его замолчать становилось всё труднее. Марко продолжал бояться. Нет, не Песочника — тот уже ничего не мог ему сделать. Он боялся за Штефана. «А вдруг в этот раз он действительно не придёт? — размышлял он, открывая глаза и понимая, что четверг уже наступил. — Заболеет или попадёт под машину? Он так устаёт на своей работе, вдруг не заметит светофора и… А вдруг к нему пристанут какие-то отморозки? А если у него не получится получить разрешение? А если… Если…» Паника клещами сжимала горло, Марко пулей вылетал из кровати, бросался к раковине и брызгал водой себе в лицо, чтобы успокоиться. Но это не помогало. В голову лезли мысли одна хуже другой, а Песочник за плечом противно хихикал. И это продолжалось до тех пор, пока Марко наконец не замечал знакомую фигуру возле ворот. Врачам он ничего не говорил — знал, что всё равно не поймут. Здесь с этим было даже хуже, чем в «первом блоке». На встречах с психиатрами Марко мог говорить что угодно, реакция всегда была одинаковая — равнодушная улыбка и приказ принять таблетки. И ему ничего не оставалось, как молча кивать, послушно пить все лекарства — и ждать четверга. Как сейчас. — Мальчик мой, — певуче тянул Песочник, — чего ждёшь ты? Он не придёт. — Уйди! — прошипел Марко, сжимая кулаки. Злые слова разъедали мозг изнутри, и он попытался отвлечься, взглянув в окно — но вместо больничного сквера с раскидистыми елями и зелёными скамейками он увидел там Штефана. Тот стоял под каким-то деревом на газоне — кажется, в парке — и горько плакал, запрокинув голову к чёрному небу. На его лице было написано такое страдание, какое можно было увидеть разве что на картинах, изображающих крестные муки Христа. Его словно что-то жгло изнутри. Что-то тайное, мучительное, с чем он не мог совладать. И смотреть на это было невыносимо. А рядом стоял Олли. Встревоженный и перепуганный, он прижимался щекой к его спине и, закрыв глаза, бормотал что-то невнятное. И Марко не мог понять, почему Штефан не отталкивает его. — Видишь? — ехидно процедил Песочник, царапая его плечо. — У него теперь новый любимчик… Его длинная тень чётче проступила в отражении, но в этот момент Штефан зажмурился и сжал губы — и Марко стало так больно, что он в ярости вскочил со стула и, замахиваясь на стекло, взревел: — Прочь! Песочник растворился — и дурная иллюзия пропала вместе с ним. Улыбнувшись самому себе, Марко опустился на стул и вновь уставился в окно. Он воображал, как увидит Штефана, идущего от ворот к зданию — и его сердце запоёт от счастья. А потом дверь палаты откроется, и санитар — молодой, жизнерадостный, совершенно не похожий ни на Роберта, ни на Андреаса, — скажет ему: — Сааресто! На выход! К тебе пришли! И тогда он выйдет из палаты, стараясь не подпрыгивать от радости, и пойдёт по узким коридорам в комнату для свиданий. Мимо длинных дверей и холодных окон, мимо идиотов в белом и придурков в сером, мимо засыхающих цветов и пыльных подоконников — к любимому. Тот будет ждать его, как всегда сидя на стуле под красочными обоями, изображающими осенний лес. Усталый, сонный, с едва заметной сетью морщинок в уголках печальных глаз, он улыбнётся — и снова, как и в первый раз, Марко на несколько мгновений застынет, не в силах вздохнуть. А потом неспешно, чтобы не напугать, приблизится к нему и прошепчет: — Здравствуй… Штефан обнимет его в ответ — и всё вокруг словно растворится для Марко. Не останется никаких звуков, кроме биения сердца любимого, никаких цветов, кроме чёрного — цвета его куртки, никаких ощущений, кроме его тепла. И никого не будет в целом мире, кроме них двоих. И он позабудет и о своих страхах, и о Песочнике, и о психиатрах, и о лекарствах… Даже о мёртвых детях забудет. Для него будут существовать только нежные, невесомые поцелуи, бабочками расцветающие на щеках и губах, жёсткие шероховатые ладони, оглаживающие его шею — и родной голос. Добрый, ласковый, успокаивающий… — Знаешь, Марко, — скажет Штефан, — я вчера стоял под самым настоящим ливнем…. Я вышел на улицу, поднял руки и стоял, пока не промок насквозь. И ветер бил мне в лицо, и вода затекала в глаза, а я стоял, представляя, что все эти миллионы мелких капель, ветер, дождь — это я сам. Холодный и тёплый, сильный и слабый. Я чувствовал себя свободным и живым… Я мечтал об этом пятнадцать лет… — Знаешь, Марко, — добавит он потом, — люди — такие странные существа… Я хожу среди них, езжу с ними в одном автобусе, гуляю в парках. Ко мне подбегают дети — и никто не кричит в ужасе и не оттаскивает их прочь от «живодёра». Неужели только потому, что кто-то там наверху сказал, что я невиновен, все готовы принять меня и забыть ту ненависть, что испытывали когда-то? Неужели их так просто обмануть? Или заметит со вздохом: — Знаешь, Марко, эта больница точь-в-точь похожа на нашу. Нет, не снаружи, изнутри. Все такие добрые и приветливые, что меня оторопь берёт. Улыбаются прямо как Траум… И все в белой форме… апостолы. Но ты никого здесь не бойся. Скоро мы будем вместе, я обещаю… — Скоро мы будем вместе… — эхом повторил Марко, протягивая руку к оконному стеклу. Но ладонь почему-то наткнулась на гладкую и холодную краску, и на секунду ему показалось, что никакого окна перед ним нет — лишь глухая стена с зелёной полосой по центру. Впрочем, стоило ему моргнуть, как оно появилось снова. — Я буду ждать тебя, Штефан… я привык ждать… Дорожка была пуста. Как и больничный дворик. Как и улица за воротами. Но Марко это более чем устраивало. Ему никто не был нужен, кроме Штефана. Которого он готов был ждать хоть целую вечность. Даже если все дни превратились для него в одно сплошное утро четверга… * * * Штефан привык ждать. И сейчас, сидя на колючей сухой траве под разросшимся старым клёном, он ждал дождя. Ждал истово — как пылкий молодой человек свою возлюбленную, опаздывающую на свидание. Наслаждаясь прохладой (после нескольких ночей работы на складе в самую жару она казалась поистине манной небесной), он уже предвкушал момент, когда наконец-то сияющая полоса рассечёт небо, а потом ледяные потоки воды хлынут на землю под ужасающий грохот, сбивая с веток листья и загоняя людей под крыши. А он будет стоять под ливнем, закрыв глаза и не думая ни о чём. «Как прекрасно бы было раствориться однажды в дожде или улететь с ветром! — думалось ему. — Куда — неважно. Прочь. Подальше отсюда». Штефан глубоко вздохнул. Размышлять о прошлом не хотелось — слишком много боли и грязи было в нём, — будущего у него не было, а настоящее… в настоящем существовал только четверг, день свиданий в психиатрической клинике, маленькая комнатка с длинным столом, и Марко… Худой, как жердь, с бритой головой и застенчивой, будто вымученной улыбкой. Его Марко, постаревший за три года на десять лет… Два часа с ним были единственным, ради чего Штефан продолжал существовать. Потому что приходя домой ранним утром — с разламывающейся спиной, ноющими ногами и практически неживыми от боли руками — и валясь без сил на узкую кровать, он думал только о том, что так паршиво ему ещё никогда не было. Потому что голоса в голове продолжали преследовать его, а жуткие тени не исчезали даже при свете дня. Потому что он пачками глотал успокоительные, мечтая только об одном — хоть раз поспать без сновидений. Ему постоянно снились то Шметтерлинг, которая хватала его за шею ледяными руками и душила, то Андреас с мясницким ножом, медленно и методично отрубающий от его тела кусок за куском, то Песочник в образе Марко, держащий на руках полуразложившийся безглазый трупик младенца и ехидно цедящий: «Ты всё ещё в игре...». Штефан просыпался от собственных криков — а рядом не было никого, кто положил бы руку ему на лоб, погладил по голове и успокаивающе шепнул: «Всё-всё-всё, всё будет хорошо, я буду с тобой». И он тихо плакал в подушку, проклиная своё одиночество. Рядом не было никого… И никогда не будет — Штефан понимал это прекрасно. Он не тешил себя надеждой на то, что Марко когда-нибудь сможет выйти из клиники, а кроме него ему никто в целом мире не был нужен. Гуляя по улицам, Штефан ловил на себе взгляды девушек, но даже мысли не допускал о том, чтобы подойти к какой-нибудь из них и завязать разговор. О чём? И как? «Привет, я тот самый парень, которого судили за убийство детей, а потом оправдали»? Он не понимал окружающего мира и не понимал людей в нём. Как легко они всё простили, когда его признали невиновным и выпустили из больницы! С какой готовностью они приняли в свои объятия того, кого совсем недавно готовы были растерзать! В газетах и Интернете он стал почти героем… от одной мысли об этом становилось тошно. Где было всё их участие и помощь пятнадцать лет назад? Осудить ребёнка… Лицемеры… Штефан сжал руку в кулак и задышал ровно и спокойно, пытаясь утихомирить бушующий внутри гнев. «Если я буду всех ненавидеть, — сказал он себе, — то скоро стану таким же, как Шметтерлинг. Зачем мне это? Да и зачем злиться на прошлое, которого уже не изменишь? А люди… просто очень странные существа…» — Осанна. Штефан молниеносно вскочил на ноги, едва не врезавшись головой в толстую ветку. Хотя, даже если и врезался, не обратил бы внимания. Единственное, что сейчас волновало — человек, который стоял напротив. Он сразу узнал и длинные светлые волосы, и острое лицо, и худые руки, и эту манеру смешно надувать губы… которые он когда-то целовал с таким наслаждением. — Олли, — почти беззвучно прошептал он. И человек улыбнулся — робко, едва приподняв уголки губ. — Наконец-то ты пришёл… — произнёс он. — Я так ждал… Как ты? Штефан понимал, что должен что-то ответить, но на ум ничего не шло. Ему совершенно не хотелось разговаривать с Олли, спрашивать, что он здесь делает, почему его выпустили из больницы, где он живёт, как его нашёл и почему ждал. Но молча развернуться и уйти он тоже не мог. Взгляд маленького психа — печальный, потухший, полный такой бесконечной тоски, что ею можно было бы отравить всех счастливых людей мира, — пронзил его в самое сердце. Штефан внезапно почувствовал острую жалость к маленькому, беспомощному человеку, который пришёл к нему, ни на что не надеясь — и стоял теперь, несмело улыбаясь и молчаливо умоляя: «Обними…» «Что происходит, Олли? — думалось ему. — Я должен тебя ненавидеть, но вместо этого сочувствую и проникаюсь твоей бедой. Зачем ты явился? Чтобы сделать мне ещё больнее?» С этим немым вопросом он воззрился на Олли, а тот поспешно забормотал: — Если у тебя трудности с деньгами или проблемы с жильём, я могу помочь, — он говорил едва слышно, поэтому половину его слов приходилось читать по губам. — Ты можешь… переехать жить ко мне. Штефан с усмешкой опустил глаза. Ну да. Зря он надеялся, что Олли всё поймёт. Где ему! — Я не буду брать с тебя денег, и если захочешь, буду даже готовить тебе еду. А ещё я очень хорошо всё чиню. Правда, — в голосе маленького психа послышались нотки сарказма, — в мою ремонтную мастерскую очень длинная очередь, так что записываться нужно за полгода… — видя, что его шутка не вызвала никакой реакции, Олли «погас» и снова стал говорить боязливо и тихо. — Но если… если не хочешь, можешь просто зайти в гости… Знаешь, ну, как друзья… Или можем сходить в кино, или… Неожиданно он нервно дёрнулся и заорал, сжав кулаки: — Да ответь ты хоть что-нибудь! Презираешь меня? Ненавидишь? Я сволочь, да? Скажи! Скажи! Штефан промолчал. Глаза Олли медленно начали наполняться слезами, и он резко накинул на голову капюшон серой толстовки и отступил на два шага назад. — Знаю, я недостоин! — кажется, он всхлипнул. — Но я прошу тебя! Я… я умоляю тебя, любимый… Это робкое «любимый» обожгло. Штефану вспомнился один из вечеров в больнице — ещё когда он был во втором блоке, и они с Олли только-только признались друг другу в любви. Они лежали обнявшись, и маленький псих рассказывал библейскую притчу. Вообще, он делал это очень редко — Штефан относился к религии с неприязнью, — но в тот раз почему-то решился: — Если все санитары в больнице — апостолы, то мы — мытари, — в полутьме его голос звучал как-то по-особенному проникновенно. — Ты знаешь, кто это такие? Сборщики податей в Иудее. Их ненавидели все. Римляне — за то, что часть налогов они обманом клали себе в карман, а иудеи — за то, что они обдирали собственный народ. Для каждого они были великими грешниками, недостойными прощения… — Забавно, — хмыкнул Штефан. Олли завозился на его плече, придвигаясь ближе, и зашептал: — Однажды один мытарь пришёл в храм, чтобы покаяться. Он знал, что очень виноват перед богом, но когда наконец оказался перед его очами, то понял, что не находит слов для того, чтобы выразить свою вину. Он понимал, что не заслуживает милости, но так любил своего бога, что всем сердцем желал, чтобы тот его услышал. И он сказал: «Боже, будь милостив ко мне, грешному». И эта молитва до сих пор известна, как молитва мытаря. Великого грешника, который очень хотел, чтобы бог простил его. Штефану очень хотелось съязвить: «А с чего ты взял, Олли, что бог его простил? Этого в легенде не сказано!» — но он промолчал. Потому что тогда маленький псих обиделся бы и ушёл к себе на кровать, а в палатах по весне становилось холодно. Но сейчас, глядя на Олли, обнимающего руками плечи в бессильной попытке защититься от боли, Штефан неожиданно подумал: а что если мытарь — перед ним? И именно он должен решить, простить его или нет. «Да нет, бред! — усмехнулся он про себя. — У Олли свой бог, пусть у него прощения и просит. Молится, кается, что там ещё в таких случаях делают. А мне плевать». Мелькнула мысль: как же, всё-таки, душно среди людей. Штефану нестерпимо захотелось домой — поэтому он равнодушно буркнул, поворачиваясь к Олли спиной: — Ты мне ничего не должен. Иди домой. Он успел сделать только несколько шагов — а потом почувствовал, как что-то тяжёлое врезалось в него и чьи-то руки (он уже знал, чьи) крепко обхватили его за талию. — Боже! — выкрикнул Олли. — Будь милостив ко мне, грешному! И внутри словно что-то надломилось. В груди вспыхнула острая боль, из глаз хлынули слёзы, и Штефан сжал зубы, едва сдерживая отчаянный крик. «Почему всё так?! — хотелось ему заорать. — Почему вы все страдаете из-за меня? Почему я всем причиняю боль? Я не хочу этого! Не хочу! Оставьте меня!» — Ты… как ты смеешь… — Ненависть, гнев и отчаяние боролись в нём со жгучим желанием повернуться к Олли и поцеловать его в губы. Ласково, трепетно — как в самый первый раз. Простить и отпустить все грехи. А потом обнять и никогда больше не отпускать… Внезапно налетевший ветер взъерошил его волосы — но он уже позабыл о дожде. * * * Олли не думал о дожде. Как не думал о слезах, градом катящихся по щекам, о сбившемся дыхании, о бешено стучащем где-то в горле сердце. И о том, как непрочно кольцо его сомкнутых рук… Он думал только о том, что сейчас его Бог плачет, плачет из-за него — а он ничего не может сделать, чтобы прекратить эти слёзы. — Ты… как ты смеешь… — Олли слышал, как дрожит Его голос, слышал ненависть и злобу, сквозящую в каждом слове — но не опускал рук. Просто не мог. Не мог сдаться вот так. Не для того он делал журавликов, не для того выжил вопреки всем на свете. — Да святится имя Твоё, и я назову Тебя… — шептал он, прижимаясь мокрой щекой к Его куртке и с наслаждением вдыхая сладковатый запах одеколона. — Да будет воля Твоя в сердце моём… Дай мне любви, дай мне любви, прошу тебя. Умоляю, прости меня, как я простил Марко… Избавь меня от боли, а потом введи меня в искушение… Я весь Твой, я принадлежу Тебе душой и телом… — Аминь, — был ответ. И Олли вздрогнул, будто от удара током. Так Он, выходит, слышал все его слова? А потом горячие ладони накрыли его руки и погладили, осторожно проходясь по косточкам. И он почувствовал, как земля начинает уходить из-под ног. В ушах зашумело (или это был раскат грома?), Олли медленно сполз на колени, ослабевая, кто-то подхватил его на руки — и он улыбнулся, увидев перед собой Его лицо. — Я буду ждать Тебя, — ласково выдохнул Олли. — Штефан… * * * — Я буду ждать тебя, Штефан… — бормотал он, с улыбкой поглаживая рукой стену. — Олли сказал это, и Штефан обнял его в ответ. И они пошли домой рука об руку… К кому домой? Какая разница. Главное, что они ушли из этого парка вместе — и не расставались больше никогда. Он коротко хохотнул. Вот и сказочке конец. Хороший и добрый. Такой, как надо. В детстве он очень любил сказки, но, к сожалению, ни у одной из них не было по-настоящему хорошего конца. Всегда кто-нибудь страдал. В «Золушке» — сводные сёстры, которые отрубили себе пятки, чтобы надеть хрустальную туфельку, в «Красной шапочке» — волк, который просто хотел поесть, в «Спящей красавице» — все жители королевства, которых вообще никто не спрашивал, хотят ли они погружаться в сон на целых сто лет. А здесь каждый получил, что хотел. Он сам — встречи с возлюбленным каждый четверг, Олли — благословение, Штефан — избавление от одиночества. И Песочник был побеждён, в конце концов превратившись в тень самого себя. — Вот какую сказку я придумал, мой родной… — нежно произнёс мужчина в пустоту. — И пускай мне все говорят, что ты мёртв, я верю, что однажды ты придёшь ко мне, чтобы услышать её… Он запрокинул голову, глядя на пыльную одинокую лампочку под потолком, и улыбнулся мотыльку, кружащему около неё. Вспышка, треск — и маленькое мёртвое насекомое с обгоревшими крылышками упало к его ногам. — В Африке ты уже не побываешь, — язвительно прошипел мужчина, наступая на мотылька и растирая его в прах. А потом поднял глаза к потолку, представляя, что вместо лампочки над ним висит белоснежный шар луны, стены палаты превратились в огромные деревья, а ему снова двенадцать лет, и он вновь бежит по лесу, задыхаясь и спотыкаясь на каждой кочке. И снова жалобный голос одиноким колокольчиком звенит в лесной темноте, сгоняя с веток перепуганных сов: — Штефан!