Песочная бабочка

Они приближались. Штефан видел их — ползущих по стенам, кривляющихся в окнах, тянущих полупрозрачные руки из-под кровати. Тени кружились около плафона, строили жуткие рожи и плотоядно облизывались, глядя на Марко. Он пытался стряхнуть оцепенение, чтобы заслонить друга собой, но препарат уже проник в его кровь, и Штефан с ужасом думал — что будет, когда он сдастся и наконец уснёт? Чудовища набросятся на Марко и разорвут на кусочки? Или схватят и отнесут к Песочнику? — Марко… Марко… — лепетал он, уже не в силах держать руку друга в своей. А тот не понимал и только склонялся к нему с улыбкой, гладил по голове и говорил: — Ну-ну, не беспокойся. Я здесь. Я никуда не уйду. Но Штефану не нужны были ни объятия, ни забота. Он изо всех сил пытался держать глаза открытыми, мысленно приказывая себе: «Не спать! Не спать!» Свет начал тускнеть, и осмелевшие тени принялись спускаться ниже и ниже, обступая кровать плотным кольцом и скаля зубы. Мохнатые жирные пауки, жуткие волосатые старики с бульдожьими лицами, тощие ведьмы с когтями длиннее ладоней — все они смотрели на него, злобно усмехаясь, и ждали, ждали. Веки тяжелели с каждой секундой, стены качались, а воздух густел. Не спать, не спать… Он закрыл глаза всего на секунду. А когда открыл — понял, что Марко рядом больше нет. Палата не изменилась — те же книги на столе, те же стулья, унитаз и раковина — только место у противоположной стены было пугающе пустым. Друга не было. Вынесли даже койку. Штефан буквально взлетел с кровати. Не в силах поверить в случившееся, он бросился к тому месту, где раньше стояла кровать, упал на колени и прижался к полу. Щёку обожгло холодом, но ему было плевать. — Марко! — позвал он в отчаянии. — Марко! Марко! И тут в полной тишине раздался пугающий звон пружин. Штефан рывком поднял голову и обернулся к тому, что бесцеремонно уселось на его кровать. И дикий страх захлестнул его, когда он понял, кто это. На кровати, дружелюбно раскинув руки для объятия, сидел… Марко. Точнее, чудовище, принявшее его облик. Это Штефан понял сразу, даже несмотря на то, что Песочник изменил цвет своих глаз с жёлтого на голубой. Никакое волшебство не помогло ему преобразить хищную улыбку, растягивающую поддельное лицо в гримасу, и злобный, холодный взгляд. Марко никогда так не смотрел и не улыбался — Штефан знал это как никто другой. — Давно не виделись, тварь поганая, — свирепо процедил он сквозь зубы, поднимаясь. Хоть ему и было страшно снова оказаться один на один со своим кошмаром, разговаривать с ним стоя на коленях не хотелось. — А ты умён, мальчик, — произнёс Песочник, опуская руки. — Вижу, тебя непросто одурачить. Его голос уже не был низким и скрипучим. Теперь он говорил, пытаясь подделаться под Марко — и некоторые слова по тембру и интонации совпадали буквально точь-в-точь. Штефана передёрнуло — не от страха, от ярости. — Спасибо, я стараюсь, — он сделал шаг к своему врагу. — А ты зачем пришёл? Завершить начатое? Дрёма вместо ответа поставил локоть на колено, подпер голову рукой (на тонком среднем пальце сверкнул золотой перстень со скарабеем) и стал смотреть на Штефана, ехидно прищурив глаза. Тому стало не по себе, но он изо всех сил старался выглядеть спокойным. Он понимал — Песочник хочет видеть, как он боится. Ему нравится пугать и наслаждаться беспомощностью жертвы. Ведь не зря же он тогда ночью нарочито медленно шёл к кустам, делая вид, что не замечает Штефана и Марко, и с притворной весёлостью кричал: «Пора — не пора, иду со двора! Кто не спрятался, я не виноват!» Для него это было развлечением, игрой, демонстрацией своего превосходства над жалкими существами. Сейчас он делал то же самое. Вот только Штефан уже не был ребёнком. — Ты думаешь, я так глуп, человечек? — наконец произнёс Песочник. — Только плохие земные дети ломают свои дорогие игрушки, я же предпочитаю наслаждаться ими до тех пор, пока мне не надоест. А не надоедает мне очень долго… Он вытащил что-то из кармана серых больничных штанов и с ухмылкой швырнул к ногам Штефана. — Узнаёшь? Это была мягкая тряпичная куколка — мальчик в белой курточке и зелёных штанишках. К её правой руке был пришит или приклеен блестящий ножик, на кончике которого виднелось что-то красное. А светлые короткие волосы, доверчивые синие глаза и улыбающиеся тонкие губы не оставляли сомнения в том, кого изображает игрушка. Штефан наклонился было за ней, но она тут же обернулась чёрным дымом и пропала из глаз, появившись в руке Дрёмы. — Я не разрешал тебе её брать, паскуда! — прошипел он, сверкнув глазами. Штефан бросился на него, но монстр махнул костлявой рукой — и он в секунду оказался пригвождён к полу. В запястьях и пояснице вспыхнула резкая острая боль, а потом Штефан почувствовал, как неведомая сила хватает его за лодыжки и растаскивает ноги в стороны. Он рванулся, пытаясь освободиться — но чёрные цепи, которыми монстр приковал его, оказались на удивление крепкими. Песочник поднялся, неторопливо приблизился к распятой жертве и склонился над ней. Несколько кусков плоти при этом отпало с фальшивого лица, обнажая костлявый череп и длинные, острые белые зубы. Глаза, уже жёлтые, а не голубые, горели яростью. — Думаешь победить меня? — с торжеством прошептал он, приблизив губы к уху Штефана. — Не пытайся. Ты ведь целиком и полностью предсказуем. Тебя нельзя одурачить сделкой, нельзя запугать муками и смертью, но если я скажу, что причиню боль твоему милому Марко, ты сделаешь для меня всё, что угодно. Тот вздрогнул — последние слова Песочник произнёс голосом Шметтерлинг. А монстр уселся на его лодыжки и провёл рукой по ноге. — Давай поиграем, — кончик костлявого пальца остановился на бедре и принялся чертить сетку. — В крестики-нолики, например. — Штефан едва не заплакал от холода, обжигающего даже сквозь одежду. — Или… палец остановился, продавив кожу, — в шашки? Или, — морщинистые губы Дрёмы растянулись в гротескной улыбке джокера, — доверишь свою судьбу изменчивым картам? Соглашайся… Выиграешь — отпущу Марко и никогда больше вас не потревожу. — Я не собираюсь играть с тобой, ублюдок, — выплюнул Штефан, с ненавистью глядя в гниющее поддельное лицо, обрамлённое уже не светлыми волосами, а спутанными седыми космами. Монстр ухмыльнулся и сжал пальцы так, как будто хотел выдрать у него из ноги кусок мяса. Мужчина заорал, одурев от невыносимой боли — и издевательский хохот был ему ответом. — Месть сладка, — протянул Песочник, почти любовно поглаживая своего противника по ноге. — Но намного слаще твоё тупое упрямство… Его ладонь поползла вверх, к животу, ненадолго задержавшись в паху — и в эти мгновения Штефану казалось, что он вот-вот сойдёт с ума, настолько мучительными были эти прикосновения. А Дрёма продолжал говорить: — Знаешь, я питаю давнюю ненависть ко всему роду людскому, но особенно терпеть не могу упрямых детей. Эти гадкие лживые создания считают, что разбираются во всём лучше взрослых и лучше меня. Как горько они плачут, когда я засыпаю им глаза песком и запихиваю в мешок, как жалобно умоляют меня не убивать их, как горячо доказывают, что они исправятся и будут хорошими. Вот только я прекрасно знаю, что они врут. Он жадно облизал губы длинным чёрным языком и зашептал, опершись ладонями о грудь Штефана: — А ты, мой дорогой — самый гнусный ребёнок из всех, кого я знал. Ты так и не признал, что ты плохой, хотя все вокруг твердят тебе об этом. Неужели ты не понял — им лучше знать, какой ты на самом деле. Мне лучше знать, какой ты. Признай уже очевидное, упрямый мальчишка, и покорись судьбе, — костлявые пальцы обхватили кисть Штефана и с силой сдавили, отчего тот завыл, — пока я не разломал тебя на тысячу кусочков… — Почему бы тебе просто… не убить меня? — зло проговорил Штефан в ответ. И тут же вскрикнул — Песочник, разозлившись, прикусил мочку его правого уха клыками. Потекла кровь, и мужчина содрогнулся от отвращения, когда мокрый язык заскользил по коже. Он даже зажмурил глаза, молясь, чтобы это поскорее кончилось — и старался не концентрироваться на тихих стонах, которые издавал монстр, слизывая кровь. — Убивать тебя сейчас неинтересно, ничтожество, — насытившись, Дрёма вновь стал говорить нежным голосом Марко, — это будет означать твою победу. О нет, я хочу, чтобы ты умер в слезах, умоляя меня о милости. Хочу, чтобы игра закончилась на моих условиях… — Этого ты не дождёшься! — рявкнул Штефан и, собрав все силы, рванулся вперёд, пытаясь дотянуться до монстра. Но на кандалах мгновенно выросли длинные шипы, и он завопил, когда они врезались в кожу, распарывая её до мяса. С громогласным хохотом Песочник схватил с пола маленькую куклу и оторвал ей голову. Когда вверх ударили струйки чего-то алого, похожего на кровь, он поднёс игрушку к губам мужчины и приказал: — Пей! Первые горячие капли упали на подбородок, и Штефан в панике сжал губы — это была настоящая кровь. Тошнотворный железный запах нельзя было спутать ни с чем. Но монстр, зарычав, силком раскрыл ему рот и сдавил фигурку. Кровь полилась так обильно, как будто он сжимал в руке виноградину. — Пей, пей, пей! — орал Песочник, бешено вращая глазами, пока Штефан извивался, пытаясь сбросить костлявую руку с лица. — Я заставлю тебя, слышишь! Глотай! Глотай! Но тот не собирался подчиняться. Дёрнув головой, он вырвался из цепкой хватки и выплюнул всю кровь. Крохотные капельки разлетелись повсюду, пятная пол, стены и безжалостное злое лицо. Дрёма на секунду застыл — а потом ударил Штефана так сильно, что у того перед глазами вспыхнула целая сотня солнц. Сплюнув кровь, мужчина с трудом повернул голову и прохрипел: — Я не сдамся… Можешь делать что угодно, но я не сдамся! Мерзко хихикая, Песочник склонился к его лицу и прошипел: — Ты станешь моим, Штефан, я знаю это. Ведь ты уже в игре. И она не закончится до тех пор, пока я не скажу. — Уходи! — заорал Штефан, и от его крика ненавистные стены палаты треснули и раскололись, как оконное стекло, в которое бросил кирпичом хулиган. Монстр в последний раз жутко улыбнулся и распался на мириады белых мотыльков, что разлетелись в разные стороны, рассыпаясь песчинками где-то вдалеке. И перед глазами Штефана осталась только темнота, тягучая и вязкая, которую он и так видел во сне каждую ночь, ведь он был плохим мальчиком. Но сегодня судьба решила пощадить его, и постепенно из черноты выплыла тощая луна, оконная решётка и редкие звёзды на небе. Мужчина окончательно открыл глаза и пошевелился, почувствовав чужую руку на своей ладони. Марко, спящий возле кровати на стуле, тревожно всхрапнул, но не открыл глаз, когда Штефан осторожно поднялся. «Что ж, — подумал тот, осматриваясь вокруг, — по крайней мере, в этом кошмаре Марко со мной». Друг сидел, уронив голову на грудь, и забытая книга валялась у его ног корешком вверх. Штефан усмехнулся, подобрал её, положил на стол, чтобы не наступить, а потом осторожно обнял Марко и потрепал по спине. — Идём спать, — шепнул он. Друг встрепенулся, почувствовав рядом что-то тёплое и живое, прижался к нему, удобно обхватив руками спину, положил голову ему на плечо и снова засопел. — Нет, нет, я не подушка. Вставай. — Н’буду… — пробормотал Марко в ответ, ещё сильнее стискивая его. — М… моё… — Да твоё, блин, твоё… — прошипел Штефан, пытаясь поднять его со стула и пересадить на кровать. Но даже почувствовав под задницей мягкий матрас, друг всё равно не собирался его отпускать, и мужчине пришлось едва ли не силком его отцеплять и укладывать. — Куда же я денусь, мать твою, отсюда. Спи давай. — Штефан, — жалобно позвал Марко, шаря около себя руками. — Где ты? Тот не ответил, только со вздохом покачал головой, укрывая его пододеяльником. Аккуратно поправив края, он опустился на тот же стул и осторожно, чтобы не разбудить, погладил друга по голове. — Спи, чёрт бы тебя побрал, — усмехнулся он. — И пусть тебе приснятся нормальные сны. Мочка правого уха почему-то зачесалась. Ощупав её, Штефан даже не удивился, почувствовав под пальцами запёкшуюся кровь. «Что ж, Песочник, — язвительно подумал он, глядя на больную луну, — это, я так понимаю, должно означать, что теперь ты не оставишь меня в покое?» * * * В эту ночь Песочник решил оставить его в покое. Марко не снились ни куколки-убийцы, ни страшная поляна с луной. Он прекрасно спал и даже выспался, поэтому открыв глаза, едва не сказал: «Доброе утро!» — но вовремя вспомнил, где он. — Штефан, — негромко позвал он, увидев друга, согнувшегося над маленьким кусочком зеркала, неудобно прилепленным над раковиной. Тот, услышав, обернулся. Синяки на его лице пожелтели и расплылись, некоторые порезы немного воспалились, да и вообще выглядел он не ахти — но почему-то при этом улыбался. — Доброе утро, Маркуша! — провозгласил он. — Свет очей моих и солнце незакатное, поздравляю с прибытием в первый блок! Оставь надежду, всяк сюда входящий, что на языке страны, откуда родом мои предки, значит «Willkommen». Добро пожаловать! Марко потряс головой, пытаясь прогнать непонятное видение. Он был слегка в шоке. Нет, его удивило не то, что Штефан был выбрит — не совсем чисто, но сносно, — а, скорее, его нервное веселье не к месту. Да ещё и «Маркуша»… Он же с ним никогда не сюсюкал, так почему сейчас начал? — Во-первых, поздравлять меня поздновато, — недовольно буркнул он. — Я тут уже третий день, спасибо, что спросил. Во-вторых, ты чего это радостный, как дурак на похоронах? Есть повод? Друг пожал плечами. Напускная весёлость мигом слетела с его лица. — Пока они не пришли… — начал было он, но тут же осёкся. — То есть я хотел сказать, я не хотел бы, чтобы твой… гхм… наш первый совместный день пребывания в блоке запомнился тебе как-то… — он снова перебил сам себя, махнув рукой. — Короче, левая зубная щётка в стакане — моя. Твоё мыло я не трогал и полотенце тоже. Надеюсь, что и ты мои трогать не будешь. Марко бросил взгляд на раковину, на которой стоял пластиковый стаканчик со щётками и лежал большой кусок белого мыла рядом с совсем крохотным кусочком, и кивнул. У него не было претензий. — Ты проснулся как раз к завтраку, — хмуро добавил Штефан. — Это хорошо. Напоследок он развёл руками, как бы говоря: «Ну и всё» — и пошёл к своей кровати. От Марко не укрылись ни его шаркающая походка, ни опущенные плечи, ни горечь в глазах. Он прекрасно знал и эту походку, и эту горечь. Штефан всегда становился таким, когда его кто-то обижал. — Что случилось? — осторожно спросил Марко, поднимаясь с кровати и подходя к другу. Тот, в надежде отделаться от разговора, взял вчерашнюю книгу и открыл её на случайной странице, делая вид, что очень занят чтением. Но Марко было не обмануть — он видел, как сильно дрожат его руки. Присев на корточки, он положил ладонь поверх страниц и повторил, но уже более решительно: — Что случилось, Штефан? Друг поднял глаза и до боли стиснул его ладонь в своих. Несколько мгновений он молчал, будто бы решаясь на что-то, а потом произнёс: — Прости меня. В его голосе звенела печальная обречённость мученика, от которого в последнюю секунду отступил бог. Марко хотел улыбнуться ему, чтобы поддержать и ободрить — но не смог сделать этого. — Прости меня, Марко, — продолжил Штефан. — Я не хотел, чтобы ты страдал, понимаешь? Я не хотел, чтобы страдал хоть кто-нибудь из тех, кого я люблю… я не хотел. — Если ты об эксперименте, то… — начал было Марко, но осёкся под пронизывающим тяжёлым взглядом. — Да, я об эксперименте. Я мучил тебя, я бил тебя током. И этого не оправдать. Вот только ты вряд ли осознаёшь, что самое страшное ещё впереди. Друг мрачно усмехнулся. — Я говорю не о себе, хотя жизнь со мной в одной палате — то ещё удовольствие. Видишь ли, теперь тебе не избежать «инициации». — Чего? — «Инициации». Избиения. Мучений. Зови как хочешь. И виноват в этом я. Я! Марко потребовались все силы, чтобы не отшатнуться и не вскрикнуть — такое страшное и злое сейчас было у Штефана лицо. Тот открыл было рот, чтобы ещё что-то сказать, но вдруг снова дёрнулся и резко обернулся на дверь, застыв в оцепенении. Внутри Марко всё сжалось, и он рванулся вперёд, прижимаясь к Штефану, как мать к беспомощному детёнышу. Хватит, пронеслось в голове. Он уже видел, на что способны санитары, он уже потерял Ингрид из-за того, что не был рядом. В этот раз он не сдастся, пусть хоть крюками его оттаскивают! Но дверь не открылась, никто не вошёл. И Штефан отстранил Марко от себя, поднялся с кровати и отошёл к окну — как будто специально стремясь быть подальше. — Первый блок — место, где содержатся самые отъявленные преступники и подонки, — начал он, не оборачиваясь, — вроде меня, например. От обычных преступников и подонков мы отличаемся тем, что с нами могут делать что угодно. Пока ты во втором или третьем блоке — ты заключённый, но человек. С крохотными, но правами. Ты можешь возмущаться, если тебе что-то не понравилось, можешь пожаловаться на плохое обращение, на невкусную еду, на то, что у тебя отобрали одеяло, или… — тут он вновь усмехнулся, — на то, что твой сосед — детоубийца и маньяк, который насилует тебя каждую ночь… Последние слова были произнесены с особой злобой. И Марко опустил глаза, думая о том, как ему жаль, что тогда он не сдавил шею Олли посильнее. — Все эти жалобы примут к рассмотрению и, возможно, удовлетворят, — голос Штефана снова стал холодным и безразличным. — Все счастливы и довольны — и врачи, и пациенты. Никто никого не обижает и все дружат. Ни дать ни взять — сраный охраняемый Эдем! — С яблоками на ужин, — вставил Марко. Друг никак не отреагировал на шутку и некоторое время молча смотрел в окно на залитую солнцем лужайку. Но потом обернулся и с тяжёлым вздохом заговорил опять: — В первом блоке всё иначе. Здесь содержатся те, кого мудрые доктора признали неисправимыми. Буйные ублюдки, чокнутые извращенцы… животные. Которых можно морозить, морить голодом, бить током. У которых нет голоса, личности, имени. Всё в порядке. Так ведь и должно быть, когда речь идёт о насильниках и убийцах, которых все ненавидят, или я неправ? Он стиснул ладонями подоконник и сердито забормотал, глядя в пол: — Пять лет… Что можно успеть за пять лет? Обучиться ремеслу? Получить работу? Завести семью? Умереть, наконец? Скажи мне, Марко, вот ты жил на свободе… и что ты сделал за пять лет? Скажи мне, потому что я не знаю. Все мои дни слились в один, и я давно забыл, когда у меня день рождения. Но помню день, когда меня впервые оставили без еды. День, когда запихнули в нишу. День, когда в первый раз привели на кресло и стали щёлкать током, проверяя реакцию. Дни, когда мне давали идиотские приказы и наказывали за то, что я пытался выполнить их… смешные, забавные и очень полезные эксперименты. Во славу науки и во благо всех людей! — Штефан! — едва не плача, Марко ринулся к другу, но тот зло сверкнул глазами и рявкнул: — Прочь! Тебя мне только не хватало! Огорошенный, он так и застыл, повесив руки. А Штефан сорвался с места и принялся бегать по комнате, гневно выкрикивая: — Хочешь сказать, что это незаконно — мучить людей? Да, ты прав, чёрт тебя возьми! Вот только нас здесь не мучают, о нет, о нет! Нас здесь «лечат». Все эти эксперименты — разве это издевательства, ломающие личность? Нет! Это всего лишь терапия. Совершенно безвредная и безопасная. Следы от уколов? Это поддерживающие препараты! Порезы? А вы разве не знали, что данный субъект склонен к самоистязаниям? Дёргается при ходьбе? Тремор, это бывает. Возможно, побочные действия лекарств, скоро пройдёт, не волнуйтесь! Он взмахнул руками, как торжествующий оратор, и с ликующей улыбкой на лице выпалил: — И работает же, мать твою! Работает! Пациенты-то какие выходят! Шёлковые, спокойные, тихие, как овечки. Хоть сейчас отправляй в детский сад работать! Или просто играть в кубики! Ха! Воспользовавшись тем, что он на секунду остановился, чтобы перевести дух, Марко решил возразить: — Люди не позволят, чтобы это происходило. Я бы не позволил точно! Это безнравственно, противозаконно и… Штефан притворно расхохотался, сгибаясь пополам и хватаясь за стену, чтобы не упасть. — Ах, люди… — произнёс он, утирая слёзы смеха. — Люди, люди… Вот представь себе, мой милый — ты добропорядочный фермер, у которого есть две очаровательные девочки-погодки. Славные лапочки в синеньких платьицах, куколки с белыми волосами. И тут появляется какой-то ублюдок, который насилует этих девочек, убивает и бросает в лесу. В одну ночь лишает тебя того, что составляло радость всей твоей жизни. Не потому, что ты это заслужил, а потому, что ему захотелось засунуть куда-нибудь член. Просто так оттрахать малышек в девственные попки и размозжить напоследок их головы об дерево! Потому что это весело! Просто потому, что это весело! Марко смотрел на друга с возрастающим ужасом. Никогда раньше ему не приходилось видеть, чтобы друг о чём-то рассказывал с таким… свирепым энтузиазмом. Он говорил о мёртвых детях, а его глаза горели такой злобой и ненавистью, как будто он был рад, что девочки из истории умерли. Марко даже засомневался — а Штефан ли сейчас перед ним? Но следующая фраза была сказана с такой холодной рассудительностью, что он понял — это его друг. Друг, у которого окончательно поехала крыша. — И что же ты сделаешь, Марко, на месте несчастного отца? Будешь думать о мотивах преступника и оправдывать его? Или помчишься искать его с одной лишь мыслью — привязать скотину к тому дереву, у которого он творил свои дела, и медленно, по кусочкам, срезать с него кожу и кормить его, пока не сдохнет? Особенно если тебе шепнут, что наказания за это не будет. А? Марко вместо ответа подошёл к раковине и принялся ожесточённо намыливать руки и шею. Ему было плевать, что Штефан с ухмылкой наблюдает за его манипуляциями — после всего сказанного хотелось вымыться. Друг же терпеливо выжидал, когда он закончит, сидя на кровати и болтая ногой. — И к чему была вся эта долгая и нудная тирада? — сердито спросил Марко, вновь повернувшись к нему. — К тому, чтобы ты понял, что если ты псих, осуждённый за убийство, то для этих так называемых «людей» ты — тот самый ублюдок, которого они прикончили бы на месте, а закон «пощадил», поместив в «больницу со всеми удобствами». С чего им проявлять к тебе сострадание? Поверь, каждый апостол, работающий в этом блоке, мечтает отрезать мне яйца и запихать в глотку. И удерживает их от этого только мысль, что за такое могут наказать. Вот они и маскируют свои издевательства под «медикаментозную терапию» или что-то ещё. Мучительно выдохнув, Штефан откинулся на подушки и закрыл глаза. Эмоциональное напряжение, как видно, слишком утомило его. — Прости меня, — повторил он хрипло. — Когда тебя втолкнут в комнату к остальным отморозкам первого блока, пожалуйста, постарайся меня простить. Я… может быть, я упаду и умру на месте, когда увижу тебя избитым, поэтому скажу сейчас… Знаешь, в целом мире для меня нет человека дороже, чем ты. Марко почувствовал, как к щекам подступает жар и уши начинает щипать. Он понимал, что друг говорит искренне, но от таких слов ему было неловко. Когда Ингрид сказала ему о своих чувствах, он и то едва не провалился под землю, не зная, куда себя деть, а ведь они были знакомы уже довольно давно. А Штефан? Когда он с ним в последний раз нормально разговаривал? Пятнадцать лет назад у речки под ивой? — Я… — замямлил он, — знаешь, я… — Всё из-за меня… — тихо проговорил друг, закрывая лицо руками. — Она сказала, что если я остановлю эксперимент по собственной воле, то я буду стоять и смотреть, как тебя избивают… А я остановил! Я остановил, хотя не знал, что это ты! Потому что не мог иначе! Потому что я придурок! Корчу из себя святого, а сам мучил человека! Скажи мне, чем, чем я от неё отличаюсь? — Ох, боже… — Марко присел на угол кровати и обнял друга за плечи, притягивая к себе и вплетая пальцы в тёмные жёсткие волосы. Он чувствовал, как Штефан дрожит и дышит рвано и тяжело. Чувствовал, как бьётся его перепуганное сердце, будто стремясь вырваться и поскорее попасть в грудь Марко, чтобы не быть одиноким. — Ты отличаешься, слышишь… ты очень хороший человек. Добрый человек. Ты смелый, ты умный, ты — лучший на всей Земле. Мой любимый человек. Я не виню тебя. Ты не мог поступить иначе. Друг нервно вздрогнул. — Никогда больше не называй меня так… — выдохнул он, — пожалуйста. — Как? — Ты сказал «любимый человек». И только в этот момент Марко осознал, что сморозил. Сердце ухнуло в пятки. Он и правда сказал «любимый человек»? «Любимый»? Надо же было додуматься до такой глупости! — Ну я… просто… — Всё нормально, — Штефан отстранил его и спокойно поднялся с кровати, — не заморачивайся. Я ведь не думаю, что ты это всерьёз. Это такая игра. Когда я ору и бегаю по палате — я становлюсь твоим «любимым человеком», когда ты — то наоборот. — Да… — Марко попытался выдавить из себя улыбку. Получилось плохо. — Действительно. Игра. Ага, смешно. В комнате повисла тягостная тишина. Штефан смотрел на Марко с какой-то дурацкой ухмылкой, которая — как тот догадывался — один в один повторялась на его собственном лице. И это выглядело совершенно по-идиотски. Марко понимал, что должен что-то сказать, но не мог придумать, что, и ждал, что Штефан заговорит первым. К счастью в коридоре послышался грохот. Оба синхронно обернулись к двери, вслушиваясь в звуки, и хором радостно воскликнули: — А! Завтрак! * * * — А, завтрак! — с видимым облегчением выкрикнул Штефан. Он готов был расцеловать санитаров за их пунктуальность, потому что совершенно не знал, как выкручиваться из неловкой ситуации. От Марко ничего другого ожидать не приходилось — он всегда болтал, что в голову взбредёт, совершенно не думая о последствиях. Например, однажды в школе он зачем-то стал хвастаться перед мальчишками, что это он закидал простыни старухи Мякинен грязью — хотя это сделал Штефан. Весь разговор слышала стоящая неподалёку учительница — и кое-кому порядочно прилетело бы, если бы Штефан не вмешался и не рассказал всё, как было. И хотя по его собственному мнению он поступил справедливо — карга Мякинен только и знала, что разносить сплетни и оскорблять всех и каждого в глаза и за глаза, — его заперли в доме на неделю, выпуская только в школу. Идти под руку с мамой и сестрой, которая к тому же ещё и норовила толкнуть или показать язык, было унизительно. Так же, как и видеть, что в футбол ребята играют без него. А Марко ничего не было — даже виноватым он, кажется, себя почти не чувствовал, хоть и умолял простить его и клялся, что больше так не будет. «Любимый человек»… Конечно, он ляпнул эти слова, не подумав. Не подумав о том, сколько боли причинил этим. Для Штефана вся жизнь в первом блоке превратилась в игру «не чувствуй». И раз за разом он проигрывал. Проиграл он и сегодня ночью, когда, любуясь спокойным и умиротворённым лицом спящего Марко, изо всех сил пытался не чувствовать. Вину перед ним — за эксперимент, за то, что не смог защитить, что не был рядом целых пятнадцать лет; за то, что чуть не умер, за то, что из-за него Марко плакал. Злость от того, что он — жалкий червяк и не может сделать ничего, чтобы Шметтерлинг больше не мучила друга. Боль от того, что во сне Марко прошептал чьё-то чужое имя… Та девушка — кто она? Штефан не знал её, но жутко завидовал. С ней Марко был намного ближе, чем с ним когда-то. Ведь что значит детская дружба по сравнению с серьёзной и взаимной любовью? «Любимый человек». Он ненавидел эти слова до зубовного скрежета. Потому что для него было слишком больно вспоминать, чем закончились его первая любовь. Возможно, ему следовало сразу сказать, кто он такой — и тогда ничего вообще не случилось бы. Вот только с первой же минуты, как он увидел Олли и взглянул в его глаза, он решил, что будет молчать до последнего. Он полюбил парня, потому что тот слишком напоминал ему Марко. Его Марко. «Любимый человек». Имя которого мужчина был в силах шептать даже после самой зверской пытки. Ради которого кинулся на чудовище. Чей образ хранил в сердце, как святыню. «Ты, который там, на небе! — горячо взывал Штефан в эту ночь. — Откликнись хоть раз! Ты ведь слушал Олли, выслушай и меня! Скажи, чего ты хочешь, и я это сделаю, только спаси моего Марко!» Но «тот, который там на небе» только ехидно подмигивал хитрыми глазами-звёздами. Он, кажется был заодно с Песочником и тоже не прочь был проверить: сколько продержится упрямое животное перед тем, как сдаться окончательно? «Мама! Мамочка! — взмолился наконец Штефан под утро. — Пожалуйста! Я знаю, что ты там! Я был плохим, я хулиганил, не слушался тебя, но прошу тебя, помоги мне! Ведь ты же любишь меня, я знаю!» Но темно и тихо было в палате. Мирно сопел Марко, а Штефан смотрел и смотрел на небо, ожидая… чего-то. Ночь закончилась, и явился день. А с ним и его вечные спутники — подавленность, безграничный страх, бесплодный гнев. И Штефан решил, что если не может помочь Марко, то обязан хотя бы предупредить о том, что его ждёт. И повёл себя как идиот. Вместо того, чтобы спокойно сказать: «Тебя будут бить. Будь сильным» — он принялся нести какую-то околесицу и жаловаться на свою судьбу. Естественно, что шок на лице Марко постепенно сменился омерзением, а потом — презрением. Иначе и быть не могло. Штефан и не надеялся, что этот незнакомый, взрослый Марко будет любить его так же, как прежний. Детство закончилось давным-давно. Сгинуло где-то в синем небе над прогулочным двориком тюрьмы пятнадцать лет назад. Железная дверца заскрипела, открываясь — и рука санитара поставила на подставку тарелку рисовой каши. Одну. А потом, будто издеваясь, швырнула две ложки. — Не понял… — удивлённо протянул Штефан. — Вы там чего, обалдели? Но окошечко уже закрылось.