Дети Шини

Наутро, едва открыв глаза, я вспомнила про ссору с Марковым, и настроение тут же испортилось. Я не чувствовала себя неправой. Потому что твёрдо считаю, что зло должно быть наказано. Я сделала это для Павлика, он был моим другом, а друзья при любых обстоятельствах должны стоять друг за друга. Вчерашний вечер словно вернул меня на три года назад, когда я переживала за Подольского, как за саму себя. Ведь я ещё не знала, что он предатель, и не понимала, что все люди иногда делают глупости. Но то, как Марков говорил про нас, про школу, то, что он заливал Кристине, было оскорбительно и вчера снова прозвучало, как вызов. Сдержаться я никак не могла. Но хуже всего, что Якушин назвал меня «холодной и жестокой». Настя уже встала. Её постель была аккуратно застелена покрывалом. Я свесилась и заглянула под кровать. Там тоже никого не было. Подошла к окну, выглянула во двор, и моему взору предстала любопытная картина. Две свеженасыпанные горы снега, а возле них парни, расчищающие площадку и фонтан перед домом. Герасимов, одетый в синюю зимнюю спецовку, залез к мраморной деве с кувшином на плече и принялся её обнимать. А Якушин, в расстегнутой телогрейке, довольный, раскрасневшийся на морозе, с белой полоской пластыря на носу, сунул ей под локоть лопату и, сорвав с Герасимова бейсболку, нахлобучил на мраморные локоны. На ступеньках крыльца сидел Марков и, судя по жестам, давал ценные указания. Петров же, само собой, снимал всю эту клоунаду. Не знаю, зачем им понадобилось чистить дорожки, но у меня возникло ощущение, что все работают, а я сплю. Пришлось одеться и спуститься на первый этаж. На плите под полотенцем стояла кастрюля с ещё теплой геркулесовой кашей, а в маленькой раковине была навалена гора грязной посуды. Я съела пару ложек прямо из кастрюли и налила полную чашку кофе. Извиняться перед Марковым я не собиралась, но пойти на примирение, наверное, стоило. Или хотя бы сделать вид, что вчера ничего не произошло. — Доброе утро! — Настя вышла из ванны, переодевшаяся в длинный черный кардиган, узкие брючки в красно-черную шотландку и с полотенцем на голове. У неё был абсолютно домашний и умиротворенный вид. — Привет. Спасибо за завтрак. И охота тебе было возиться? — Вставать не хотелось, а готовить — приятно. У нас же тут столько мужиков, а их кормить нужно, — Настя села на табуретку напротив меня, подперла ладошкой подбородок и принялась с интересом наблюдать за тем, как я ем. — Пускай сами кормятся. Сейчас равноправие, — промямлила я с набитым ртом, Настина каша была замечательная. — Да, мне же не сложно. Мама говорит, что если мужчин не кормить, они дичают и звереют. А зачем нам тут такое? Настя засмеялась. От неё вкусно пахло шампунем и гелем для душа. — Представляешь, жидкость для снятия лака я и не взяла, — она растопырила пальцы, расстроенно глядя на свои когда-то черные, а теперь прилично облупившиеся ногти. — Как теперь ходить? — Настя! Тебя сейчас заботят ногти? — Ну и что такого? Меня всё заботит. И ногти, и то, что яиц у нас нет и молока, и что в ванной дует, и что Марков после завтрака даже «спасибо» не сказал, и что посуду мыть за всеми, и побег тоже заботит. — Посуду я помою, а на твои ногти всё равно никто смотреть не будет. Сейчас нужно о другом думать. — О чем, например? О Кристине или о том, как нас все ненавидят? — Сёмина мгновенно сникла. — Об этом я и так постоянно думаю. Как ты считаешь, она может поправиться? Я снова вспомнила ссору с Марковым. — Хочешь честно? Я больше не хочу о ней говорить. Вообще. Я знаю, что никогда бы нарочно не стала кого-либо обижать или делать гадости. — Но ты же делала, — Настя неожиданно уперлась в меня своим ясным голубым взором. — Что я делала? — Гадости. И обижала. Маркова. — Это другое! Тогда было справедливо, и он заслуживал. — Но это месть. Жестокая и продуманная. — Некоторых людей только так можно чему-то научить. — Пусть Марков заносчивый и вредный, но то, что ты сделала — это твой поступок. Понимаешь? Ты же думала, что поступаешь правильно, — пытаясь оправдаться, Сёмина говорила ещё более неприятные вещи. — Ведь ты вполне могла сделать Кристине нечто, чему до сих пор не придаешь никакого значения. Мы не всегда видим себя со стороны. - Настя так активно закивала, что полотенце на голове нелепо съехало набок. — Как ты можешь, Настя? Я тебя всегда поддерживаю, помогаю, а теперь ты против меня. — Я не против, только пытаюсь объяснить. — Не нужно ничего объяснять, — я быстро встала из-за стола. — Дружи со своим Марковым. И посуду сама мой. Веселье на улице шло полным ходом. Теперь они отошли немного в сторону и занимались тем, что падали по очереди в нетронутый снег и смотрели, чей отпечаток получился смешнее. Лопаты валялись возле фонтана. — Привет! — замахал мне рукой сияющий Петров. А остальные даже головы не повернули. Я помахала ему в ответ, спустилась с крыльца, взяла лопату и полезла через сугробы в самую глубь сада. Туда, где стояла беседка. Мне всё равно было что делать, лишь бы занять себя чем-нибудь и не думать, что теперь, оказывается, они все против меня: и Марков, и Якушин, и даже Настя. Добралась до беседки, залезла на её деревянный помост и зашла внутрь. Посредине стоял большой прямоугольный стол, снега на нем было совсем немного, а под ним даже проглядывали доски. В дальнем углу, возле глухой стены, сваленные в кучу длинные деревянные лавки. Повсюду стоял запах мокрой древесины и хвойного леса. Примерно через полчаса, когда я уже расчистила левую сторону беседки, ко мне пробрался Петров и сказал, что никто не заметил, как я стащила лопату, и Якушин за это теперь ругается на Герасимова. А потом увидел крупные, блестящие, чуть припорошённые снежными шапочками кирпично-алые гроздья рябин, растущих вокруг беседки, и стал восхищаться их цветом и говорить про удивительное сочетание зимней ледяной безжизненности и этих красных, напоминающих о лете ягод, совсем позабыв, зачем пришел. Но сообразив, что я не расположена болтать, спросил: — Ты расстроена? Тебе стыдно из-за Маркова? — Мне нечего стыдиться, — отрезала я. — Просто не вижу поводов для щенячьей радости. — Это ты зря. Поводов полно. Во-первых, мы живы. Во-вторых, мы сделали то, что хотели. В-третьих, тут отличное место, просто шикарное. Здесь настоящее кино даже можно снять, и никто не напрягает. — У вас с Сёминой какие-то крайности. У неё всё кошмар, у тебя — розовые очки. Петров мило вскинул брови. — Это не очки. Я просто не хочу видеть одно только снежное уныние. Вот ты заметила эту рябину? Наверняка нет. А посмотри, какая она красивая. Пускай её совсем немного, но она же есть. Алая, яркая, сочная. Этакий маркер, напоминалка о продолжающейся жизни. Типа, зима не навсегда, и всё такое. Вон, видишь, птицы тоже так думают. На дальнее дерево прилетела бойкая стайка снегирей и стала скакать по ветвям, отчего некоторые ягоды срывались и осыпались вниз. Я перевела взгляд на чистое, усыпанное симпатичными родинками, точно ягодами на снегу, вдохновенное лицо Петрова. На его лукавые, неунывающие глаза, на покрывшиеся изморозью топорщащиеся волосы и спорить с ним совершенно расхотелось. Пускай верит в свои картинки. Но отчасти он всё же был прав: мы сделали то, что хотели, и мы живы. — Так, что насчет лопаты? — поинтересовался он ненавязчиво. — Другую найдут, — я продолжила чистить помост. Однако не прошло и десяти минут, как примчался Герасимов и стал на меня грубо наезжать, что я «выступила в своём репертуаре», «спёрла» у него лопату и «подставила». Складывалось такое впечатление, что они все сговорились. Неужели и Герасимов осуждал меня за историю трехлетней давности? За справедливое наказание? Маркова, между прочим. Молча отдала ему лопату и пошла в дом. Поднялась в свою комнату, посидела немного, обдумывая, как продолжать жить с ними дальше при таком отношении, но так ничего и не решила. Можно было найти себе другую комнату, забрать свою часть еды, не разговаривать с ними совсем и не пересекаться, благо дом позволял. Но что мне делать, когда наступит вечер? Когда станет темно, и черные тени расползутся по всем комнатам и коридорам? Эта тягостная зависимость просто убивала. Делать было нечего, пришлось подняться в мансарду. Амелин, как обычно, с плеером, валялся на кровати в свитере, под одеялом, на коленях у него была книжка, на книжке маленький блокнот с пружинками, и он что-то задумчиво в нем писал. Я села на край кровати, и от неожиданности Амелин так вздрогнул, что блокнот подпрыгнул на коленях и слетел на пол. — Что делаешь? — я подобрала блокнот и вернула ему. — Пытаюсь песни переводить, — ещё немного рассеянно сказал он. — По-нормальному. Чтоб и рифма была, и смысл. — Ты так хорошо английский знаешь? — Слова знаю. Много. У меня память хорошая. Но без словаря всё равно фигово выходит. А у тебя как с ним? С английским? — Нормально. Четыре, пять. — Тогда помоги, пожалуйста. Что такое «холопойнт»? У него было такое ужасное произношение, что я даже поморщилась. Тогда он, словно извиняясь, улыбнулся и показал листок. Там было написано «hollow point». — «Point» — это точка или место, — сказала я, — а «hollow» — углубление, полость. — Это-то я знаю. Но тут эти два слова вместе что-то конкретное должны обозначать. Видишь? — Он снова показал листок. «You gotta hollow point smile».  — Типа у неё какая-то там улыбка. Только никак не могу понять какая. — Почему у неё? — Тоня, — Амелин отвлекся от своих записей, укоризненно посмотрел на меня, и всю его прежнюю серьёзность, как рукой сняло, — потому что песню парень поёт. — И что? — И то, что если бы ты пела эту песню, то тогда было бы всё наоборот, у тебя «булетпруфхат», у него «холопоинтсмайл». Она же про любовь и побег. — Боже, Амелин, больше никогда не говори ничего по-английски. Как ты в школе-то учишься? — Я и сам удивляюсь, — он ребячливо пожал плечами, затем сунул блокнот вместе с ручкой и книжкой под подушку и приподнялся повыше. — Всё. Я готов. — К чему это ты готов? — Как к чему? Выслушать тебя. Ты же не просто так пришла. Я хотела сказать об этом не так, просто постепенно перевести разговор. Но то, что он перешел сразу к делу, даже обрадовало. — Можно, я к тебе перееду? — Что? — он так глубоко вздохнул, что сразу же закашлялся. — Ну, то есть тоже в мансарде поживу пока. — Это ты из-за вчерашнего? — А ты откуда знаешь? Вчера тебя там не было. — Утром на кухне все про это говорили. — И что же они говорили? — Что в твоём тихом омуте полно чертей, — он покачал головой и так весело улыбнулся, что эта насмешливая улыбочка разозлила меня даже больше, чем смысл слов. Но ссориться ещё и с Амелиным не хотелось. — Значит, я права. Теперь я у них главная злодейка. — Вовсе нет. Якушин тебя даже защищал. Говорил, что у тебя обостренное чувство справедливости. Было очень приятно услышать, что такое сказал именно Якушин. — А что ещё они говорили? — Да, я не слушал особо. Ерунду разную. Просто никто не понял, зачем ты это всё выложила. — А ты сам, что думаешь? — осторожно спросила я. — А мне всё равно, — Амелин беспечно захлопал ресницами. — Ты мне и так нравишься. — Я же с тобой серьёзно разговариваю. Ты тоже считаешь, что я неправа? — Нет. Я, конечно, так не считаю, — он согнул колени и придвинулся ближе ко мне, в голосе звучало участие. — Ты абсолютно права. В тебе всё равно сидела эта злость на него. Лучше о ней было сказать. Всем от этого лучше, и Маркову тоже. И вообще, сдерживаться вредно. Человек должен давать волю эмоциям. Кругом полно людей, поступающих не так, как нужно. И если их не ставить вовремя на место, то тогда они поставят тебя. Так, что всё правильно. Ты преподала ему хороший урок. Пусть больше не зазнается из-за того, что он умнее всех нас. — Спасибо, — немного помолчав, сказала я. — Хоть ты и говоришь ерунду, но хотя бы не осуждаешь. — Само собой, — он довольно откинулся обратно на подушку. — Я ведь хочу, чтобы ты ко мне переехала. Его лицо выражало глубокое удовлетворение. — Погоди, — нехорошее подозрение шевельнулось внутри меня, — ты сейчас это специально сказал? — Не злись. Я по-любому на твоей стороне. Разве не это ты рассчитывала услышать? — Я всего лишь спрашивала твоё личное мнение. Твоё собственное. Без тупого ёрничества. Амелин изобразил огорчение: — Ничего оно не тупое. Просто у меня об этом нет никакого мнения. Поэтому сказал то, за чем ты пришла. — Ты всегда так делаешь? Или по каким-то неизвестным причинам решил доводить именно меня? — Вообще-то всегда, — заверил он. — Говорить то, что хотят от тебя услышать, — это лучший способ понравиться людям. Но я не собирался тебя доводить, глупенькая. Ты себе всё сама придумала. Его голос и тон звучали так, словно издевка и не прекращалась. И тут я резко вспомнила, с кем имею дело, и что нужно совсем отчаяться, чтобы идти искать поддержку у суицидника. Лучше уж было оставаться с Сёминой. И только я встала, чтобы уйти, как дверь в мансарду со скрипом приоткрылась, и в комнату просочилась Настя с рыжей эмалированной миской и большой ложкой в руках. Над миской клубился густой пар, по воздуху растекся аппетитный запах вареной картошки. — Тоня, ну мы тебя потеряли. Я уже и обед приготовила, а никто не знает, куда ты пропала, — сказала так, словно ничего и не произошло. Волосы её высохли и красиво блестели на свету. И пока она опускала миску на тумбочку возле кровати, Амелин смотрел на неё долгим изучающим взглядом, а затем вдруг сказал: — Настя? — Что? — она остановилась. — Я точно ещё не умер? — Что? — Сёмина испуганно вытаращила глаза. — Что ты такое говоришь? — Да, так. На всякий случай уточнил, — ответил он ей, а потом перевел глаза на меня. — Вот, видишь, я же говорил, что ты всё себе придумываешь. И в самом деле, никто не обижался. Странно, что это вообще пришло мне в голову. Если только Марков время от времени искоса поглядывал, но ничего не говорил. И вроде бы всё наладилось, но вечером случилось странное. Все расползлись по дому и занимались чем-то своим. Герасимов, заявив, что не может с утра до вечера жить колхозе и привык быть один, исчез в «зеленой» спальне. У Маркова оказалась с собой книжка, и он, передвинув свой матрас к камину, завалился читать. Настя, которой Герасимов нашел в гараже растворитель для снятия лака, была изгнана красить ногти в неработающую ванну. Петров бродил по дому, разглядывал комнаты и отыскивал «интересные кадры». Якушин сначала откровенно маялся, что не может вот так просто сидеть, и что сойдет с ума в этом доме, если не будет ничем заниматься. А после, вдруг придумал заменить перегоревшие лампочки в тех местах, где мы ходим, на горящие там, где это почти не нужно. Я же вызвалась ему помогать. Было приятно наблюдать, как он серьёзно и старательно что-то делает. По природе своей он всегда был похож на нормального парня, даже когда ходил обросший. Тогда как многие мальчики и к одиннадцатому классу часто оставались тощими и худосочными, типа Маркова. Может, Якушин и не занимался никаким спортом, но и без него выглядел вполне спортивно. Поверх белой с длинными рукавами футболки на нем была очередная клетчатая рубашка, на этот раз синяя с красно-белыми полосами и те же спортивные штаны, в которых он тогда прибегал ко мне, из карманов торчали отвертки, чтобы снимать светильники. Он лез на стремянку, выкручивал неработающую лампочку и отдавал мне, потом переходили к следующей. А пока это делал, то рассказывал, что привык к тому, что в Москве у него и минуты свободной нет. С утра мчится в колледж, потом сразу домой, чтобы отвезти маму на прогулку, так как она у него прикована к инвалидному креслу, и сама на улицу выйти не может, потом за продуктами, потому что у них в семье это его обязанность, потом что-нибудь ещё важное, и так до самого вечера, пока отец не придет с работы. А там времени остается только позаниматься. Пока брат не женился, то многое было на брате, а теперь вся забота о маме в основном на нем. Якушин это очень легко и запросто рассказывал, словно само собой разумеющееся, точно большинство людей именно так и живут. — Но ты же не можешь всю жизнь быть при ней сиделкой, — я попробовала представить себя на его месте. В этот момент Якушин как раз спустился с лестницы, и мы оказались друг напротив друга. Пластырь у него на носу немного отклеился, и я осторожно прилепила его обратно. — Может, и не всю жизнь. Папа говорит, что если делать операцию, то маленький шанс всё же есть. — Так, он у тебя врач. — Именно. Поэтому и боится, что если ничего не получится, то будет хуже. Боится сам и другим не доверяет. — Значит, ты поэтому решил в Мед пойти? Он замер, пристально глядя на меня сверху, однако ответить ничего не успел, потому что на первом этаже что-то громко хлопнуло. Сначала один раз, а потом второй. Звонкое эхо мигом наполнило весь дом. И мы, удивленно переглянувшись, оставили всё и бросились вниз. Вбежали в столовую, включили свет и остановились в недоумении. Одно из больших, достающих почти до самого пола окон, было распахнуто настежь, створки покачивались на ветру, а в комнату задувал ледяной ветер со снегом. Из зияющей черноты окна на меня глядела пустая безглазая ночь. Словно ещё секунда и оттуда, из этого мрака, в комнату ворвется нечто жуткое и нечеловеческое. Точно оно притаилось и только и ждет, чтобы наброситься и поглотить нас целиком. — Плохой знак, — сказала неслышно подошедшая сзади Сёмина. — Это послание или предупреждение. Якушин резко обернулся на неё, строго посмотрел, пошел, закрыл створки и запер окно. — Не говори глупостей. Просто открылось и всё. — Странно, — задумчиво промычал Марков, — когда мы искали, как забраться в дом, все окна были очень крепко заперты. — Может, днем кто-то открывал его и потом плохо закрыл, — предположил Якушин. — А какому нормальному человеку придет в голову проветривать, когда мы только и делаем, что пытаемся согреться тут? — продолжал размышлять Марков, усаживаясь на край длинного обеденного стола. — Нет, ребята, — Настя подошла к пианино и стерла ладонью с его крышки успевшие налететь снежинки. — Это точно знак. У меня очень плохое предчувствие. — Какой такой знак? — опасливо поинтересовалась я. — Я думаю, — таинственным голосом сказала она. — Это значит, что Кристина умерла. — Что? — Якушин резко развернулся к ней. — Не смей даже произносить такое. Какие-то бредовые суеверия. — Почему бредовые? — удивилась Настя. — Когда мамин брат умер, мы в ту ночь спать не могли, всё время слышали, как кто-то по коридору ходит, в дверь входную стучит. Вставали, смотрели в глазок, но там никого не было. И только на утро узнали, что он умер. — Мы Кристине никто, чтобы она к нам приходила, — сказала я. — Ну, не скажи, — в голосе Насти звучала настойчивость. — Раз она считает нас виновными в своей смерти, то и прийти запросто может. Для бесплотного духа нет никаких расстояний и преград. Я вспомнила пожирающую темноту и опять покрылась мурашками. — Думаешь, она затаила обиду? И будет теперь преследовать? — Да, заткнитесь вы уже, — грубо одернул нас Якушин. — А, ты, — он погрозил Насте пальцем, — чтоб больше вообще про Кристину не заикалась. Тебе словно нравится превращать серьёзные вещи в балаган. — Саша! — тут же вспыхнула Сёмина. — Это неправда! — Короче, — Якушин требовательно оглядел нас, — я всем запрещаю в моём присутствии обсуждать её. Сколько раз мы пытались, и ни один разговор не закончился ничем хорошим. Вы так бестолково трепетесь об этом, словно речь идет о ком-то ненастоящем, выдуманном персонаже, о вашей этой Линор, например. А для меня Кристина была живым человеком. Якушин недовольно передернул плечами и вышел из столовой. В дверях он столкнулся с Петровым. — Что было? — полюбопытствовал Петров. — Чего это наш Зевс в гневе? Марков криво усмехнулся шутке и раскрыл окно, осматривая раму с другой стороны. — Окно почему-то распахнулось, — пояснила я. — Неожиданно, само по себе. Настя решила, что это знак, что… Я осеклась, боясь повторить вслух предположение Сёминой, точно Якушин мог стоять за дверью и подслушивать. Настя, видимо, тоже так подумала, поэтому быстро притянула к себе Петрова за капюшон ярко-голубой спортивной толстовки и зашептала ему на ухо, то, о чем у нас шел разговор, и почему Якушин так разозлился. — Всё бы вам ругаться из-за фигни всякой, — легкомысленно произнес Петров, отплевываясь от её волос. — Вот, мы для чего из дома сбегали? Чтобы не слышать этой ругани постоянной, разборок, скандалов на пустом месте. А вы сами их тут и разводите. Сказал человек, что неприятно ему, ну и всё. Значит, просто больше не говорите об этом. — А что для тебя, Петров, вообще серьёзное? — тут же откликнулась Настя. — Смотри, — позвал Петрова Марков. — Тут какая-то царапина, как будто чем-то острым корябали. И свежая же совсем. — Всё верно, Шерлок. Так и есть, царапина. Глубокая и свежая, — подтвердил Петров, приглядываясь к тому, на что ему показывал Марков. — Я лично её ключом ковырял, когда мы сюда влезть хотели. — Да? Ну, ладно, тогда, — Марков как-то огорченно закрыл окно. — Но всё равно, мне кажется, имеет смысл проверить весь дом. Ведь, кто-то же мог сюда влезть. — Да кому мы нужны, — отмахнулся Петров. — В этой глуши-то. Но мы всё равно пошли осматривать все комнаты и хозяйственные помещения, на случай если кто пробрался в дом. Конечно же никого не нашли, но потом ещё полночи не могли угомониться и разойтись. Чувство изолированности и загнанности неожиданно проникло внутрь каждого из нас, мы боялись того, что с нами произошло, того, что сделали, тех новых, не вписывающихся в привычные рамки условий, боялись дома, друг друга и самих себя.