Без перемен

— На любовном фронте без перемен! — балагурно-весело заявляет Ирка, вваливаясь в свою квартиру, распахивая дверь с ноги. В ярко-зеленых глазах ее плещется много вина и совсем немножко горя, ведьма ругается по-пьяному долго и громко, в голосе слышится гортанный рык злой собаки с отдавленным кем-то хвостом. И все она одна, совершенно одна в этом клятом трижды сотен раз мире, она сама жалеет, что не дала ему рассыпаться, развеяться прахом вместе с ее глупой душонкой. Об этом нужно было думать тогда, лет пять назад — давно, будто вечность прошла; «проковыляла» — лучше, «проползла, как она сама, сдирая колени и калечно хрипя» — отлично отражает суть. Ирке восемнадцать почти, она отплясывает на тонкой грани чего-то там, она возвращается ночью пьяная и веселая, только вот ведьмы почти не пьянеют, а цена веселью ее — медный грош. Она остается прежней: резкой, дерганной, решительной. Ищет себя, от себя же бежит, говорит что-то глупое про вечную любовь, а пальцы дрожат иногда, пальцы не заживают от уколов; но она не открывает двери, она захлопывает их с грохотом, на тридесят замков, на тридевят ключей — как в сказке старой; она колет пальцы, чтобы знать, что они могут еще болеть. — На любовном фронте без перемен, — тихонько, шепотом говорит она снова; услышанная от кого-то фраза заедает в голове, как пластинка на старинном патефоне, такой был у ее бабки, Ирка сидела перед ним и следила за иглой, игла шла по кругу, кругу, кругу… игла шла, и жизнь ее идет. На фронте ее давно уже объявлено перемирие, поднят белый флаг, да и вообще пусто там, тоскливо и одиноко. Принц не приедет, девочка, пора тебе это запомнить, пора тебе признать, что зря ты была сильной, чтобы сейчас плакать в коридоре, запутавшись в шнуровке высоких ботинок. Принца нет, нет, нет… и все идет кругом и по кругу, все рассыпается ворохом старых воспоминаний. — Ну, будет тебе, — шелестит голос, тонкая рука гладит Ирку по встрепанным волосам. И она поддается, тянется к руке, как доверчивый щенок, утыкается носом в запястье и чувствует биение пульса. Принца у Ирки нет, но есть она. Не принцесса, не царевна, она просто… есть. Дина. Для нее — просто Дина, без длинных титулов, выговорить которые разом никто не в силах, без стали в глазах и без доспехов, без свиты щебечущих пташек-змеечек. Дина просто рядом, Дина просто шепчет ей, что все будет хорошо, Дина невесомым жестом касается ее скулы, проводит пальцем линию; по щеке Ирки растекается холод, и до нее наконец доходит, как горько она плакала. — Почему ты плачешь? — спрашивает Дина. Наклоняется к ней, садится рядом на холодный кафель, и волосы завешивают ее лицо. Ирке отчаянно хочется прикоснуться к ним, пропустить их сквозь пальцы, пусть льются золотым шелком — это красиво, и тусклая луна будет играть на них. Ирка помнит, что ее о чем-то спросили. Ах, да. — Почему же я плачу? — спрашивает она. — И по кому? По себе. По девочке Ирке Хортице, верившей в добро до последнего, любившей слушать и рассказывать сказки. Девочки уже нет. Есть она, брошенная и оставленная всеми, забытая героиня одной истории. Все ушли. Только Дина осталась. Только Дина рядом, только Дина шепчет, что все будет хорошо, что Ирка сильная, что она справится и переживет. Когда ушел Айт, она говорила это с чуть заметной яростью, не удивленная решением брата, но и готовая вцепиться в него всеми когтями за это; когда умерла Елизавета Григорьевна, она просто стояла рядом с букетом из двух белых лилий и держала ее за руку; когда Ирка, уставшая от всего, звала себе змеиную царевну под Новый Год, вспоминая давно забытые слова заклинания, она пришла и вступила в ее дом с легкой улыбкой, она дарила ей тепло и свет, золотые улыбки и смех. Она живая, хоть и мраморная, хоть и чистое золото рассыпается по ее плечам. Она живая, а вот Ирка немножко умирает. Ирка запуталась — такое бывает. Ирка глубоко одинока в душе — это неоспоримо. Ирка немного пьяна, потому что на девичнике Таньки хватила лишнего — разумеется. А еще там был Айт со своей новой подружкой, и она хохотала так громко и так отвратно искренне, что Ирка хотелось стиснуть пальцы на ее шейке, перевитой драгоценностями, принятыми из айтовых рук. И сейчас она знает, как сильно его, вообще-то, любила. Что жила последние годы с надеждой, что отчаянно нуждалась в тепле, а он не пришел и не согрел, он не улыбнулся ей даже сегодня, хотя смотрел прямо в глаза. И старое снова запылало — больно, горько, и вмиг понятно стало, как же она одинока, эта знаменитая ведьма-хозяйка, эта потерянная девочка. А Дина сидит рядом, прижимаясь к ней, Дина напевает что-то странное и тягучее, Дина отказывается от змеечек и Матери ради нее, ради смеха Ирки, хоть в нем и звенит горечь, ради редкой улыбки, ради того, чтобы просто быть рядом и видеть ее. Все как-то складывается, и Ирка тянется к Дине, легко целует, оставляя привкус вина. И смотрит странно, испуганно, и боится она того, что ее вновь бросят. И зовет ее по имени, зовет, вздрагивая и боясь не услышать ответного вздоха. Дина не бросает, никогда не бросит; она скользит змеей к Ирке, целует ее в губы и в щеки и шепчет, что никому ее не отдаст, и что Айтварас глупец, и что она найдет его завтра и заставит отплатить за его жестокость; она сделает что угодно для своей ведьмы, будет кем угодно, будет ненавистным братцем, если та захочет. Она ее любит, да. Глупая змеечка любит потерянную ведьму. Над ними громко смеялись бы. Но они одни, и этот их хрупкий мир делится ровно напополам, и вот он наконец ломается, и они целуются до упоения и дрожи. Ирка закрывает глаза, чувствуя Дину рядом. Хочет, чтобы рядом была только она. И к чертям Айта с его девушкой, и она понимает, что ждала не его, что ждала лишь чтобы ждать с Диной рядом. — На любовном фронте без перемен, — шепчет она беззвучно. — Ведь у меня есть ты. Дина улыбается и кивает. И понимает без лишних слов.