Exulansis

Криденс повернулся к нему. Рефлексы пламени, кроваво-красные в кажущемся спокойным полумраке, лежали на его руках пятнышками ветрянки. Черты юношеского лица вмиг заострились, напряглись: имя выдернуло его в действительность из сладкого сна, резко и беспощадно, как возвращает в реальность ведро ледяной воды спросонья. Хрупкая воображаемая защита, которую он возвёл вокруг себя невидимым барьером из иллюзий и одиночества, треснула – Персиваль видел, как задрожали, словно у неокрепшего ягнёнка, его белые коленки. Но, возможно, дело всё ещё было в холоде. — Расскажите мне, — просяще сказал Криденс в темноту между ними. Бесконечно несчастный, он смотрел на танцующие огоньки зачарованных свечей так, как когда-то смотрели на пламя первобытные люди: с отчаянным страхом и таким же безрассудным любопытством в глазах. — Расскажите мне о своём сне. — Нет, — отказ Персиваля последовал незамедлительно. Образы из тяжёлого сна разлились в его голове топлёным молоком: гниющие цветы во рту Криденса, жёлтые лепестки хризантем, спадающие с его омертвело-синих губ, вплетённый в волосы амарант и черви. Земляные... боже, нет, нет, трупные черви. Они расползаются по его лицу, прячутся в ушных раковинах, в которых откладывают свои яйца личинки, забираются в его глазницы, в глаза, безумные, как у сумасшедшего, из-за лопнувших кровеносных сосудов и слёз. Как склонялась его ищущая поцелуя голова, и перегной из листьев сыпался на пол вместе с комьями могильной грязи. Пахло смертью. Просыпаясь раньше, он не мог обычно вспомнить своих тяжёлых снов: бессвязные обрывки, повторяющие раз за разом один из сценариев, в которых он боится взглянуть в собственное отражение или спасается от своры преследующих его охотничьих волкодавов. Персиваль знал, что и это, что и разлагающийся на глазах и жаждущий его любви мальчик – очередной сон, видение, порождённое его сознанием. Он знал это, но этого было недостаточно. Знать это – не значит утешиться. Он знал, но он смотрел на губы Криденса и ожидал, когда жуткая улыбка обнажит мёртвые, зажатые между зубами бутоны цветов. Но сколько он ни смотрел – не мог разглядеть ничего, кроме тьмы долговечной зимней ночи. — Нет, Криденс, — повторил Грейвс. — Нет. Это слишком личное. Бэрбоун прошёл к окну так медленно, как только мог: раскоординированный, ошеломлённый ответом, которого он не хотел получить, он схватился за толстую ткань цветочных штор. Персиваль подумал, что он хочет распахнуть их, но Криденс лишь мягко отстранил занавеску кончиками пальцев, как скорее всего сделала бы воспитанная в скромности женщина, и подставил своё лицу лунному свету. Пурга прекратилась: застывшая во времени ночь была абсолютно неподвижна. Окружившие деревню холмы, такие же холодные, как и атмосфера между ними, бесшумно сверкали под серпом месяца. Весной на них прорастут колокольчики и вереск, но как же далека весна и как много холода впереди! — Вы расскажете, если расскажу я? — тихо спросил Криденс. Лунного сияния было достаточно, чтобы увидеть, как плавно опустились вниз чёрные щёточки его ресниц. Профиль Криденса, объятый блёклым светом, чётко выделялся на фоне тёмно-синих штор. У него был отсутствующий, устремлённый на поля за стеклом взгляд сомнамбулы: казалось, зрение больше не могло помочь ему понять, кто он и где находится. Искусанные губы двигались, словно у говорящего во сне, и почему-то Грейвс подумал о том, что он молится. — Ты не можешь ставить мне условия, Криденс, — спокойно ответил Персиваль. Его рассеянность исчезла вместе со страхом, в охапку принесённом из очередного кошмара, и в его тон вернулась та уверенность, что некогда не позволяла ни одному подчинённому вступать с ним в открытое противостояние на работе. — Не стоит торговаться, пока ты в моём доме. Я старше тебя. Медленно моргнув, Бэрбоун пристыженно замкнулся в себе. Он решил, что мистер Грейвс сердится на него, и теперь терзался чувством вины и неприятного смущения. Персиваль не стал пытаться переубедить его, уговорить его успокоиться или вернуться в свою комнату. Он оставил его стоять у обычно занавешенного окна — предоставленного самому себе, своим мыслям и демонам, — так, как вынужден однажды любой родитель оставить своего ребёнка, которому предстоит войти в жизнь взрослую и жестокую, в ту тёмную часть мира, в которой ни одна мать, ни один отец не смогут защитить его от того, что угнездилось в самих его костях. Грейвс не хотел делиться с ним своими снами: это было тем, что должно оставаться его тайной, его секретом, предназначенным лишь для него одного, его личным пространством, и без того осквернённым чужим присутствием. Он не обязан был оправдываться перед Криденсом за это. А было ведь так заманчиво согласиться на его предложение: правда в ответ на правду – звучит достаточно справедливо, не так ли? Искушение было обезоруживающе велико. О, Персивалю хотелось узнать часть его истории почти так же сильно, как когда-то хотелось ему превратить лицо Гриндевальда в кровавое месиво, в неузнаваемый фарш, вытряхнув наружу всю его грязь и оставив валяться в ней, как подыхающего в подворотне пса. Ещё недавно желание это было почти таким же нормальным, как естественная потребность в еде и питье. Но Персиваль хорошо знал, что это такое – бороться с тем, что сильнее тебя. — Ты удивлён тем, что я отказал тебе, — проницательно заметил Персиваль, когда молчание обструкцией сдавило его грудную клетку. — Тебе пришлось пойти на определённые уступки самому себе, предлагая мне это, но ты рассчитывал, что я соглашусь на сделку. — Нет, — возразил Криденс. Уголок штор упал назад, пряча лицо юноши обратно во тьму, туда, где ему самое место. Бэрбоун сдался спустя секундное промедление: — Да. Да, сэр. Никакой лжи. В этот раз ему не пришлось напоминать самому. Персиваль кивнул – не удовлетворённо, всё ещё нет, но не раздражённо и не отчуждённо. Его челюсти немного болели, как после посещения стоматолога. Возможно, он действительно кричал. — Почему ты так хочешь, чтобы я рассказал тебе о своём сне? — Потому что мне кажется, что я смог бы понять Вас, — ответил Криденс. Персиваль молчал какое-то время, обдумывая услышанное. Он наблюдал за Криденсом: открыто и без всякого стеснения, как и за любой другой вещью в своём доме. Ночь шла ему, как идёт мужчинам по фигуре пошитый смокинг или женщинам – вечернее платье. Мрак скрывал в нём те внешние недостатки, что днём делали его непривлекательным, и мрак же осторожно раскрывал его – в противовес тому, как солнечный свет распускает цветущие растения по утрам. Криденс ещё не умеет пользоваться этим, но он обязательно научится, когда допоёт песню своей невинности и наберётся опыта, и годы превратят его в нечто совершенно неподвластное. Сердца скольких молоденьких, безнадёжно влюблённых в него девушек разобьются, когда он научится подавать себя подобно тому, как виртуозные кулинары подают несложные блюда под видом изысканного шедевра? Персиваль не заметил этого вчера – не заметил за хлопьями снега на его голове и той скорбью, что обнимала его за плечи матерью, убаюкивающей нелюбимого ребёнка. Теперь он видел это: не отвергнутого мальчика, пришедшего к его дому посреди суровой вьюги, не печального сироту с синяками, которого так хотела видеть в нём милая Порпентина, но юношу – человека, которого Гриндевальд сделал героем своей готической сказки, притворившись его Синей Бородой, его колдуном, заманивающим детей в пряничные домики и сжирающим их розовое мясо. Однажды Криденс уже подарил кому-то своё сердце, и Геллерт вернул ему его, исколотое и изуродованное намертво. И таким смешным, таким до ужаса странным казалось то, как страстно и самозабвенно Криденс желал вновь отдать его кому-то – всё ещё пульсирующее вне его груди. С ним так много всего произошло: он выжил, вопреки и наперекор всему, хотя должен был умереть; он терпел побои, он плакал, он убивал, он прятался и выжидал, пил вино и делил завтрак с человеком, который тоже оказался выжившим – тогда, когда все уже посчитали его мёртвым. Их обоих уже отпели однажды, но какими же разными, думал Персиваль, вернулись они с той стороны. — Мне было двадцать четыре, когда я впервые убил, — сказал вдруг Грейвс. Криденс посмотрел на него: его руки отпрянули от штор, словно напоролись на что-то острое, и Персиваль увидел, как вновь задвигались его губы — безмолвно. Он хотел, пытался что-то сказать, но больше не мог найти нужных слов в своей голове. Еловая шишка царапнула по оконному стеклу, но Криденс не испугался звука пронизывающего насквозь ветра. Персиваль – вот кто целиком владел его вниманием. Отныне и навсегда. — Хочешь, чтобы я рассказал тебе об этом? — равнодушно спросил Персиваль. — Да. Милостивый господь, он так хотел. Он мог бы умолять, если бы было нужно. Персивалю достаточно было сказать ему выпрыгнуть из окна – и Криденс бы сделал это не раздумывая, если таковой была цена его рассказа. В прохладной темноте спальни Грейвс высоко, ровно сидел в своей постели. Синего цвета одеяло теперь аккуратно лежало на его коленях, не согревая. Неловкость, потрескивающая в воздухе, заполняла каждый дюйм пространства между ними. На мгновение Криденс представил себе, как он присаживается рядом с ним, как берёт мистера Грейвса за руку и говорит, убеждая в этом их обоих, что всё в порядке или, боже, хоть когда-нибудь будет в порядке. Безобидная, примитивная в своей невинности фантазия. Он не посмел сделать и вдоха, пока Персиваль движением головы не велел ему подойти поближе. — Возьми стул, — сказал Персиваль. Криденс кивнул, не глядя на него. Конечно, мистер Грейвс не позволит ему сидеть в его кровати. Бэрбоун нащупал спинку стула, прислонённого к письменному столу у окна, придвинул его к изголовью и опустился, словно слепец, выполняющий приказы своего поводыря. Он сложил ладони на коленях, терпеливо дожидаясь продолжения, и красные точки свечей отражались в его бездонных пустых зрачках. Грейвс вспомнил о больнице, о табуретах для посетителей и череде лиц, приходящих и уходящих из его палаты с одинаковым выражением обречённой усталости – похожие друг на друга журналисты, игнорирующие предписания колдомедиков и жаждущие взять интервью у знаменитой жертвы европейского революционера, смущённые коллеги и люди, которых он когда-то называл своими друзьями. О стонах умалишённых пациентов, которые не могли заглушить слишком тонкие стены. О вырезке из газеты, в которой Криденс закатывает глаза внутрь головы и распадается на пепел. О письмах. О запахе смерти, который не смыть с себя никакими средствами. Персиваль знал о детской жестокости, более страшной, чем любая другая. Привязанность Криденса к теме смерти ужаснула бы его, не знай он, какие расправы способны совершать дети. — Коммуна оборотней напала на одно из волшебных поселений на границе с Коннектикутом, — негромко начал Персиваль, видя, как наклонился к его голосу Криденс. — Знаешь, кто такие оборотни? Разумеется, ты знаешь. Нашему отделу удалось установить местонахождение одного из них, видимо, раненого и отставшего от стаи, и мы надеялись, что его поимка поможет выйти на след остальных. Те же сдержанные ноты, лишённые эмоциональной окраски, те же обдуманные предложения и отсутствие напряжения в лице. Наверное, у Персиваля всегда заранее был готов ответ на любой из вопросов Криденса – ещё до того, как тот успевал озвучить хоть один из них. Даже растрёпанный и заспанный, он всё равно производил то же неизгладимое в памяти впечатление мужественной строгости, безразличной ко всему отчуждённости, свойственной прижившимся в саду саженцам, способным пустить корни в зарослях крапивы или в трещине в брусчатке. — Я недавно был зачислен в мракоборцы и стремился проявить себя. Мой бывший наставник хотел взять меня на задание, и, могу поклясться, он был восхищён моей отвагой, когда я согласился в ту же минуту, — ухмылка проскользнула по лицу Персиваля подобно тени, — хотя единственным, чем стоило восхищаться, были мои честолюбивые амбиции. Криденс не знал, должен ли он улыбнуться в ответ. Это не казалось ему смешным. Ничто из этого не казалось ему смешным. Честолюбивые амбиции были для него не больше, чем расплывчатым понятием, чувством, о котором он имел смутное, интуитивное представление. Криденс не был подвержен гордыне. Это был один из немногих смертных грехов, за которые мать не пророчила ему вечные муки в загробной жизни. Бэрбоун пытался представить себе, каким был мистер Грейвс в молодости, но получалось плохо – казалось, будто серебристая седина на висках и морщины, пролёгшие под уголками глаз, были у него всегда. Ерунда, умом Криденс понимал это, но не мог отделаться от этого глупого впечатления. Грейвс смотрел на него с эдаким оцениванием: пытался определить, понимает ли юноша, о чём он говорит. — Мы должны были обезвредить оборотня, чтобы передать его под суд министерства, но я запаниковал и убил его. Множество возможных ответов заполнило разум Криденса, найдя своё отражение в хмурой морщинке между бровями, но ни один из них не казался ему подходящим. Немыслимым казалось то, что кто-то, подобный мистеру Грейвсу, может запаниковать, может потерять контроль над собой, может сделать хоть что-нибудь не так. Что-то всколыхнулось внутри Бэрбоуна, незаметно для всего окружающего мира. Буря грохотала под каждой клеточкой его кожи, но он всё ещё сидел, неподвижный и будто потерянный, как мальчик из очередной мрачной сказки, в которой мать оставляет своего ребёнка посреди леса в голодную зиму. Персиваль тоже не смотрел на него: закрыв глаза, он перебирал в памяти затёршиеся от времени статичные картинки тех лет, когда опасность смерти ещё не стала его верным спутником. — Мой учитель был убеждён, что это самооборона, но я знал, что это было убийством. Криденс ожидал услышать сожаление в его голосе, но его не последовало. Он подумал о сенаторе, о странном, бурлящем ощущении в своей крови, когда увидел его – распростёртого на полу заполненной залы мертвеца. Он ждал сожаления, как господнего помилования, но оно отказывалось приходить к нему. К ним. Когда Бэрбоун заговорил вновь, голос его звучал обеспокоенно: — Но ведь оборотень был плохим? Персиваль был готов зло рассмеяться над наивностью его формулировок. — Мир не делится на белое и чёрное, Криденс. — Я знаю, — неуверенно ответил тот, словно задетый за живое, — но ведь он причинял зло. Если бы Вы не убили его, то он мог бы сделать ещё что-нибудь плохое. Персиваль взглянул на него. — Ты пытаешься оправдать меня или себя? Бэрбоуну захотелось спрятаться от его взгляда. Он потёр лицо, делая вид, что борется со сном, и ещё долго не отнимал ладоней. Его пальцы заломило, точно от холода. — Это не даёт мне права устраивать самосуд, — рассудил Персиваль, не рассчитывая получить ответ. — Убийство оборотня было проявлением аффекта. Кисть Криденса неестественно вывернулась, когда он слегка оттянул себя за смоляные волосы. Будто пытался лишний раз доказать себе, что всё это взаправду. Кажется, он не очень понял его — судя по тишине, которую он так и не решался нарушить. — Я убил его не из желания справедливости, — объяснил Персиваль. — Я убил его, потому что испугался. Его промах. Его ошибка. В тот раз его опрометчивость привела к тому, что община новоанглийских оборотней пропала из виду министерства ещё на несколько лет. Тогда Персиваль поклялся себе никогда больше не позволять эмоциям контролировать его разум. Конечно, он не раз ещё нарушал это обещание в годы юношества, но это был важный, переломный момент в его жизни, минута, когда мальчик стал мужчиной: словно ритуал, схожий с конфирмацией в не-маговских церквях, — но в роли священника был он сам. Криденс издал негромкий звук, выдыхая в свои ладони, и наконец взглянул на него в ответ. Персивалю было интересно, что за эмоции взыграют на его лице, но с такого расстояния оно казалось лишь размыленным пятном светотени. Зубы Криденса натужно скрипнули, словно кто-то засунул в его рот серебряную ложку. Было трудно поверить, что он в самом деле собирается сказать это, — но атмосфера ночного уединения делала его раскованнее, чем он есть. — Как Вы с этим справились? — спросил он. — С чувством вины? — А я справился? — Персиваль хмыкнул. Бэрбоун оказался слишком возбуждён разговором, чтобы расслышать иронию в его вопросе. — Всё на свете преходяще, Криденс. Каждый плачущий утешится — кажется, так? Мне казалось, ты должен знать это лучше меня. Криденс нахмурился, разочарованно опуская голову. Он ждал, что Грейвс откроет ему какой-то важный секрет: развеет все его вопросы, убедит, расскажет, что нужно делать. Что всё гораздо проще — просто от Бэрбоуна кто-то укрыл какую-то важную часть, дарующую долгожданное утешение. Грейвсу было так знакомо это ощущение. Но на свете не было ничего, способного излечить его лучше времени: даже рождённый страдать не может страдать вечно, и любая, даже такая, жизнь мало-помалу возвращается в привычное русло. Когда-то смерть оборотня даровала Персивалю сотни мучительных кошмаров, но теперь, спустя почти двадцать лет, он не мог вспомнить даже имени того несчастного парня, которому уготовано было умереть от его ещё нетвёрдой руки. — Блаженны плачущие, ибо они утешатся, — тихо поправил его Криденс, измождённо уронив голову. Персиваль едва услышал его. — Евангелие от Матфея. Грейвс ничего не ответил. Он вздохнул, отворачивая с ног тяжёлое одеяло, и поднялся с постели. Достав из шкафа переливающийся чёрным халат, он запахнул его поверх ночной рубашки и перетянул поясом. Бэрбоун, ушедший в себя и не подающий признаков заинтересованности,почти не обращал на него внимания. Криденс очнулся, лишь когда волшебное дуновение погасило свечи в комнате. Встрепенувшись, он посмотрел на Персиваля, стоящего в дверном проёме позади него. Грейвс зевнул, словно бы дожидаясь чего-то: возможно, он задал вопрос, которого Криденс не услышал. — Простите, — растерянно пробормотал Криденс, щурясь от яркого света, проникшего в комнату из коридора, — куда вы...? — Я буду внизу, — нетерпеливо ответил Персиваль. Кажется, ему в действительности пришлось повторять это во второй раз. — Будь добр, вернись в свою комнату, и я запру дверь. — Но я не хочу спать, — робко возразил Криденс. — Я не предлагаю тебе ложиться спать, — пятернёй Грейвс разворошил волосы, придавая своему внешнему виду схожесть с хищной, разорившей воробьиное гнездо куницей, — я предлагаю тебе вернуться в свою комнату. — Можно мне пойти с вами? Бэрбоун посмотрел на него с надеждой, сжав в пальцах резную спинку стула. Он так и не поднялся, чтобы выйти. Персиваль покачал головой, скорее усталый, чем разозлённый бессмысленными препирательствами. — Нет. — Пожалуйста, я просто тихо посижу, я не… — Криденс, хватит, — твёрдо прервал его Персиваль. — Хватит. Бэрбоун замолчал и покраснел, поражённый своими словами сильнее, чем отказом мистера Грейвса. Извинившись, он скользнул мимо Персиваля и вздрогнул, когда дверь за его спиной захлопнулась с шумом проворачивающегося ключа в замке. Свет вновь превратил его в гадкого утёнка — сутулого, бледного и долговязого. Персиваль видел, как напряжено его горло — как если бы он всеми силами давил в себе прорывающийся наружу звук. Гриндевальд, должно быть, ни в чём ему не отказывал. — Возвращайся в свою комнату, — повторил Грейвс – на этот раз тоном, не терпящим возражений. — Спокойной ночи, Криденс. — Спокойной ночи, мистер Грейвс, — эхом отозвался тот, неуверенными шагами, словно загоняемая пастырем овечка, скрываясь в гостевом крыле. Персиваль следил за ним, пока тот не свернул за угол и не закрыл свою дверь — со звуком явно более громким, чем ему того хотелось. Он прислонился к двери, на секунду прикрывая глаза и стараясь вернуть себе трезвость мысли. Грейвс не был уверен, что конкретно двигало им сегодня: желание ли отвлечься от своего сна, любопытство, эмоциональный импульс. Персиваль не находил положительных итогов ни в одном из этих вариантов. Спустившись по лестнице, он прошёл в зал и зажёг огонь в камине, чтобы немного согреться. Бутылка с белым вином, приторно сладким на вкус, небрежно валялась на одном из обшитых бархатом кресел. Грейвс сел, вытянув ноги к огню, и хлебнул вина из горла, выбив деревянную пробку. Сегодняшний разговор отпечатком наложился на его воспоминания о госпитале: он помнил, как в одну из декабрьских ночей в соседнюю палату привезли юношу лет четырнадцати-шестнадцати, безудержно рыдающего и отбивающегося руками, словно бездомный пьяница, от любого санитара, пытающегося уложить его в кровать. Он ревел, словно загнанное животное, и кричал – и крик этот был от того ужаснее, что Персиваль никогда не подозревал, что человеческое существо способно издавать подобные звуки. «Я слышала, несчастного мальчика укусили оборотни, — сказала тогда пожилая сиделка, занимавшаяся вязанием рядом с кроватью Персиваля. — Поговаривают, будто его мать спуталась с не-магом, и фанатики Гриндевальда решили напомнить ей, к чему приводят порочные связи. Бедный малыш». Персиваль вытер рот рукавом халата, оставляя на шёлковой ткани разводы вина. Криденс был влюблён в чудовище. Маленькое чудовище в нём учуяло тьму в Гриндевальде, как дикие звери чуют своих сородичей на огромных расстояниях. Персиваль с отвращением кинул пробку в распалившийся огонь, и в комнате заиграл аромат древесины, пропитанной элитным вином.

***

— Яичница с гренками, помидорами и кофе, — объявил Персиваль, ставя тарелку перед Криденсом. — Ешь. — Приятного аппетита, сэр. Грейвс кивнул ему, принимаясь за свой завтрак. Бэрбоун решил начать с кофе, оказавшегося слишком крепким для него, и теперь сидел, заедая его гренками и строя гримасы от горечи, когда думал, что Персиваль не смотрит на него. Яичница была вкусной, хоть и солоноватой, и Криденс безо всяких возражений накалывал кусочки порезанного помидора на вилку. Они ели молча, каждый занятый своими собственными мыслями, и лишь раз или два прервались на вздорные комментарии о погоде, еде и прочей чепухе. Когда Персиваль проснулся сегодня утром, Криденс уже был на ногах и занимался тем, что выкладывал накрошенный хлебушек в импровизированный скворечник на веранде. Увидев Грейвса, слегка опухшего после сна в объятиях с бутылкой, он вежливо поздоровался с ним и вернулся к птицам, явно чувствуя себя комфортнее наедине с природой, нежели наедине с мужчиной. Жизнь с Ньютоном давала свои плоды. Никакими словами, взглядами или жестами он не дал Персивалю понять, что помнит о событиях ночи: он вёл себя так, словно между ними ничего не случилось, и Грейвс, не настроенный на обсуждения прошлого, подыграл ему. — Мне нужно будет ненадолго отлучиться сегодня, — сказал Персиваль, покончив с яйцами и теперь гоняя помидорку по тарелке. — Я открою библиотеку, если хочешь. — Куда вы уйдёте? Криденс продолжал разглядывать содержимое своей тарелки, и Персиваль воспользовался этим, чтобы рассмотреть его получше. Подняв глаза, он отметил, что застоявшаяся вода в вазе с цветами будто бы стала чище. Грейвс мысленно сделал заметку в своей голове, но ничего не сказал Бэрбоуну по этому поводу. Вытянувшееся лицо Криденса в очередной раз нелепо перекосилось, когда он сделал слишком большой глоток кофе, и Грейвс вдруг разорвался между тем, чтобы рассмеяться над ним или закатить глаза. — Мог бы попросить сахар, если тебе не нравится. — Мне нравится, — неубедительно возразил Криденс. — Я вижу. — Персиваль не стал настаивать, возвращаясь к теме разговора: — Мне нужно отправить письмо своему приятелю из Нью-Йорка. Он ждёт ответа, если не ошибаюсь, с Рождества. Криденс мельком взглянул на него с нечитаемым выражением в глазах. Это была ложь. Неприятно было врать юноше прямо в лицо – и всё же не настолько, чтобы Персиваль не мог сделать этого. В конце концов, это была ложь лишь наполовину – в каком-то смысле мисс Голдштейн действительно можно было считать его приятелем из Нью-Йорка. Бэрбоун положил руки на стол, непроницаемо уставившись на начинающие вянуть ромашки. — То есть...? — У меня нет личной совы, — пояснил Персиваль, — я отправлю письмо из местной совятни. Меня не будет, может быть, полчаса. Криденс не отвечал, и Грейвс подумал, что тот распознал обман в его словах. Персиваль перестал жевать, внимательно отслеживая его реакцию. Однако причина молчания была совсем в ином. — Можно мне тоже пойти? — Персиваль нахмурился, но Бэрбоун поспешил уточнить свою просьбу: — Я хочу написать Ньюту. — Я могу отнести письмо за тебя. — Я бы очень-очень хотел сделать это сам. Персиваль криво усмехнулся. — Думаешь, что я прочитаю твои записочки? Криденс зарделся, едва не уронив вилку в свою пустую чашку. — Нет, я не... Что Вы, мистер Грейвс, я вовсе не… — Я пошутил. Бэрбоун поджал губы, никак не прокомментировав это. Чувство юмора Персиваля всё ещё вводило его во что угодно, но только не в восторг – сколько раз он попадался на эту удочку? — Я просто хотел бы погулять, — после паузы сказал Криденс, не в силах избавиться от тревожного привкуса горечи на языке. Он не стал бы утверждать, что знает, что причина его в чересчур крепком кофе, — и посмотреть на сов. Они оба закончили завтрак одновременно, и Грейвс первым встал из-за стола. Криденс ждал его ответа, жалко сгорбившись над столом, и Персиваль с тихим вздохом согласился взять его с собой. Это было проще, чем объяснять ему, почему он хотел бы пройтись до совятни один. Уже у раковины, пока Бэрбоун неторопливо вытирал искупавшиеся тарелки кухонным полотенцем, Персиваль проинструктировал его: — В твоей комнате должны лежать перья и какая-то бумага. Я подожду, пока ты закончишь со своим письмом, — Криденс понятливо кивнул, и Грейвс закончил: — Спустишься в гостиную через два часа.

***

Криденс, кажется, воспринял его слова чересчур буквально. Ровно через два часа юноша спустился в зал, держа в своих руках аккуратно запечатанный конвертик с письмом для мистера Скамандера, и неуверенно позвал задремавшего за книгой Персиваля. На нём были брюки Грейвса и заправленная в них белая рубашка в тонкую вертикальную полоску, визуально делающая его ещё выше. Стоя на ступеньках, он дожидался, пока разбуженный его присутствием Персиваль закончит со сборами. — А почему у Вас нет личной совы? — стеснительно спросил Криденс, плотнее закутываясь в своё голубое пальто. Грейвс удивлённо посмотрел на него, изогнув густые брови. Бэрбоун пытался завязать с ним разговор. Бэрбоун так очевидно пытался завязать с ним разговор, что это становилось почти неловким. Криденс, кажется, и сам понимал это, если можно судить по его неприлично раскрасневшейся за воротом шее. Это настолько шло вразрез с его недавней политикой односложных, наводящих лишь скучающую тоску ответов, что Персивалю пришлось надавить на себя, чтобы не начать подсознательно отыскивать скрытый подвох в его словах. Не то чтобы Грейвс хотел избежать этого разговора. По большей части, ему было всё равно. — Была, — ответил Персиваль, механически стряхивая с перил на крыльце снег. Залитые зимним солнцем сугробы буквально сияли не имеющим конца белым-белым покрывалом. — Умерла несколько лет назад. Я пользовался рабочими совами, если необходимо было доставить письмо. Криденс издал многозначительное «О!», не зная, как продолжить беседу. Уйдя немного вперёд, он топал прямо по девственному слою снега, с ребяческим наслаждением оглядываясь на переплетающуюся череду собственных следов. Было в этом своеобразное удовольствие первопроходца: восторг перед выпавшим снегом, что обычно способны испытывать лишь маленькие дети, для которых наступившая зима ещё в новинку. Сейчас Криденс вполне мог сойти за какого-нибудь своего нерадивого ровесника: блуждая по дворикам магической деревни, он словно ненадолго освободился от своего отчаяния, вырвался из своей опустошённости и горя. Свежий ли воздух так благотворно повлиял на него? Персиваль задумчиво наблюдал за ним, изредка направляя или говоря свернуть на развилке, и дивился тому, насколько безлюдным казалось поселение этим утром - никто из соседей, обычно любивших посидеть на крылечке, не встретился им по пути к «почте». Парочка белок перебежала им дорогу и резво забралась на сосны, неся в своих маленьких лапках что-то, похожее на орехи или сухофрукты. Бэрбоун остановился, вглядываясь в голые кроны и безуспешно пытаясь отыскать глазами рыжих воришек. — Почему не заведёте? — запоздало спросил Криденс, когда они поравнялись. Персиваль в недоумении склонил голову. — Сову? — Колдомедики советовали мне завести собаку, — с открытым пренебрежением сказал Персиваль. На этот раз недовольство его было направлено не на юношу, — чтобы мне было о ком заботиться. Чушь собачья. — Я раньше хотел собаку, — тихо признался Криденс, пнув мыском кучку снега. — Что же, больше не хочешь? — Не очень. — Он поднял воротник своего пальто, но утренний ветер всё равно жёг ему шею. — Я хочу окками. Персиваль покосился на него, открывая двери совятни и впуская Бэрбоуна внутрь. Спёртый, немного кисловатый запах тут же ударил им в ноздри. Птицы зашуршали на жёрдочках, возбуждённые приходом людей. — Ньютон может тобой гордиться, — лукаво заметил он. — И лечурку, — добавил Криденс, подбодрённый тоном Персиваля. — Как скажешь, — подтвердил Грейвс гораздо менее заинтересованно, свистнув к себе крохотного сычика и исключив юношу из разговора. — Можешь хотеть кого угодно до тех пор, пока они не живут в моём доме. Криденс замолчал, опуская голову и вновь становясь более похожим на себя прежнего – на застенчивого, неразговорчивого чудака. Персиваль отмерял ему своё внимание строгими дозами, которых никогда не бывало достаточно: стоило рядом оказаться хоть чему-то более значительному, чем Криденс, и Грейвс незамедлительно переключался. И, надо сказать, что угодно казалось ему значительнее. Он провёл всё утро, выдумывая разнообразные темы для разговоров и репетируя их в своей голове, но воображаемый мистер Грейвс из его фантазий никогда не говорил то же, что настоящий. Бэрбоун не мог предугадать его, как бы сильно ни старался. Криденс отошёл в угол, разглядывая пятнистых жительниц птичьей башенки. Несколько бесцеремонных сов тут же подлетели к нему, пытаясь занять уютное местечко на плече или голове. Голос Персиваля раздался за его спиной: — … повадился разорять мой чердак? — Криденс обернулся, видя, как Грейвс почёсывает макушку крупной полярной совы. — Может, кто из вас? Вы тут все на одну морду. Лицо Бэрбоуна выразило живой интерес: — Совы летают к Вам на чердак, сэр? Персиваль слишком поздно уловил, что юноша наблюдает за ним. Криденсу нечасто доводилось видеть этого человека сбитым с толку. Ни одно из его воплощений. — Одна из них, насколько я могу судить, — Грейвс протянул руку за письмом Бэрбоуна, начиная привязывать свёрнутый в трубочку конверт к лапке полярки. — Прошлые хозяева дома предупреждали меня о повадках местных сов, так что винить мне некого. Криденс вспомнил о чудны́х звуках с чердака, которые так напугали его прошлой ночью. Так вот кто это был – всего лишь сова. Бэрбоун дождался, пока мистер Грейвс закончит с письмами, и успел потрепать пёрышки какой-то особо приставучей ушастой птицы, твёрдо решившей, кажется, обожать Криденса больше всего на свете. Не удержавшись, он доверчиво потёрся носом о её клюв, и та шутливо и совсем не больно куснула его в ответ - очень уж расстроилась, что Криденс не принёс ей никакого лакомства. Ему не хотелось уходить, но Персиваль с сычом и полярной совой на плечах уже кивал в сторону распахнутой двери. Криденс послушно последовал за ним, опасаясь разрушить хрупкое, только-только установившееся равновесие между ними. — А я могу пойти на чердак? Персиваль подозрительно посмотрел на него, выпуская почтовых птиц на улицу. — Тебя не устраивают апартаменты, которые я тебе выделил? На этот раз Криденс поймал сарказм. — Можно было бы покормить сову, — запинаясь, предложил он, — если вы не против. — В таком случае желаю тебе удачной охоты. — Охоты?.. — Я так понимаю, ты собрался своими руками отлавливать для неё мышей. Криденс сунул руки в карманы пальто, пряча в воротнике покрасневший кончик носа. Полярная сова выпорхнула из рук Грейвса, едва не задев его мощными крыльями, и скрылась в сосновой роще. Бэрбоуну никак не удавалось овладеть своим лицом: он попросту не знал, как реагировать на слова Персиваля или на то, каким тоном они были сказаны. Мистер Грейвс всегда чётко ограничивал их отношения, обращаясь к нему не иначе, как в покровительственной манере, и делал всё для того, чтобы Криденс чувствовал себя самым особенным и важным – какую бы глупость ему ни доводилось сморозить. Гриндевальд мог играючи убедить его, что все планеты Солнечной системы вращаются вокруг него одного. Теперь Бэрбоун смотрел на Персиваля со своей обычной, кроткой сосредоточенностью во взгляде, но волнение мешало ему подобрать достойный ответ. — Вовсе нет, — в конце концов тихо произнёс Криденс, не уверенный, с чем именно спорит. — Жаль, — только и сказал Персиваль. — А я думал, то ещё представление будет. Сыч взлетел следом за совой, напоследок клюнув мужчину в подставленную ладонь. Когда обе птицы исчезли из виду, Грейвс оглянулся на юношу, столь чувственно внимающего каждому его слову, и безразлично пожал обвитыми шарфом плечами. — Делай, что хочешь, Криденс.

***

Несмотря на все заверения Персиваля о необычайной пунктуальности совы, вдохновлённый Криденс стал поджидать её, стоило часам пробить половину восьмого вечера. Бэрбоун нашёл себе место, усевшись на ступеньках ведущей на чердак лестницы, и периодически, замаявшись от безделья, высовывал голову в маленькую дверцу наверху, чтобы поглядеть, не пропустил ли он возвращения птицы. Книжки из домашней библиотеки, доступ к которой открыл ему Персиваль, почти все были на французском языке; даже когда Криденс отыскал на одном из стеллажей французско-английский словарь, дело едва ли пошло лучше. Вернувшись в свою комнату после ужина, он пытался читать Гюго, но, хотя равнодушный к не-маговской литературе мистер Грейвс и разрешил ему делать заметки на полях и по-своему распоряжаться книгами, чтение на незнакомом языке приносило ему больше страданий, чем удовольствия. Он хотел было спуститься вниз, чтобы спросить у Персиваля, не существует ли какого-нибудь заклинания, помогающего понять иностранный язык или переводящего любой текст на английский, но что-то, какое-то мнительное препятствие внутри остановило его. «Оставь меня в покое, — сказал бы мистер Грейвс, — разве ты не видишь, что я занят?». Персиваля же не заботило, чем занят Криденс – раз уж это не касалось его самого. И если ему угодно просиживать штаны у чердака, выслеживая своевольную птицу, Грейвс не собирался ему мешать. В настоящий момент его мысли были целиком заняты письмом для Тины Голдштейн, отправленным сегодняшним утром: если всё пройдёт гладко и снегопад не возобновится, то он сможет рассчитывать на ответ – а лучше на визит - женщины к концу недели. Он пытался уверить себя в том, что поступает правильно, но почему-то выходило так неубедительно. Персиваль привык к тому, что совесть отзывается несправедливым, отравляющим раскаянием на любые вещи, касающиеся Криденса – даже на те, к которым он не имел никакого чёртового отношения, - но он заблуждался, когда рассчитывал, что обманывать его будет гораздо проще. Грейвс покрутил в пальцах тоненькую ножку бокала. Прислонив стекло к губам, он не пил, безучастно смотря в покрывшуюся мелкими древесными трещинками стену перед собой. Унылые мысли наводили на него привычную дрёму, вводя в некое состояние оцепенения: его глаза как раз начали слипаться, когда откуда-то сверху раздался грохот, который, как представлялось Персивалю, вполне мог сопутствовать начавшемуся концу света. — Криденс? — позвал он. Последовавшая за этим тишина заставила его нахмуриться. — Криденс, всё нормально? Ответа не было, и Персиваль оказался готов без зазрения совести решить, что ему послышалось. Грейвс обрадовался бы, будь это так. Сонливость сняло как рукой, когда шум повторился – на этот раз менее оглушительный, но зато частый и приближающийся. Грейвс отставил бокал, поворачивая голову в сторону лестницы: Криденс предсказуемо сбежал с неё спустя считанные секунды, всклоченный и перепрыгивающий через несколько ступенек кряду, словно спасающийся от погони адских гончих. Персиваль вздохнул, подпирая голову рукой и с поднятыми бровями наблюдая за тем, как Бэрбоун, споткнувшийся о собственную ногу, едва не полетел кувырком с середины лестницы. — Действительно, — просто сказал Персиваль, нисколько не шокированный увиденным, — вот ещё представление. Криденс разомкнул губы, хлопнув ими подобно рыбе, но ничего не сказал на его замечание. Белоснежный пух как будто вылетел из его рта – хотя, возможно, эта деталь была лишь порождением фантазии Грейвса. Волосы Бэрбоуна, обычно до отвратительности идеально прилизанные ко лбу, стояли под невообразимыми углами, и пушистое пёрышко торчало, точно у какого-нибудь индейца, из-за его пылающего ярко-красным уха – и дело тут, как догадывался Персиваль, было не только в смущении. — Знаешь, а теперь я как будто бы припоминаю, что хозяева предупреждали меня об агрессивности совы. — Не смешно. Криденс запыхтел, выпутывая перо из волос, и с несвойственным ему раздражением отбросил его куда-то в сторону. Он выглядел разозлённым, но отчего-то, вопреки его уже не маленькому возрасту, не как взрослый, а как ребёнок: мальчик, которого подразнили вкусной сладостью и отобрали, не дав даже откусить. Вытерев нос и почувствовав, как заряд обычно свойственной юношам злости отступил, он тихонько извинился и, присев на корточки, поднял с пола так небрежно выброшенное пёрышко. Персиваль не сердился на него – скорее, посматривал за ним с непредвзятым любопытством, словно за одичавшим без человека зверьком. Мелкие царапинки красовались на его лице и руках тут и там – сова, видимо, здорово общипала незваного гостя. — Иди сюда, — Персиваль нехотя поманил его движением руки, — дай посмотрю на тебя. Криденс предпочёл не спорить, подойдя к нему и опустившись на пол рядом с креслом, в этот момент и вправду напоминая собой неодомашненного зверька. Старые половицы скрипели под его ногами - по обыкновению босыми. Бэрбоун положил голову на подлокотник, потеряв дар речи от птичьего гостеприимства, и сидел, покручивая между пальцев светло-бурое перо под придирчивым взглядом Грейвса. — Ты решил с ней подраться? — Грейвс вытащил ещё одно пёрышко из его волос с макушки, сунув находку ему в руку. — Если да, то ты переоценил свои силы, Криденс. — Я ничего не сделал, — оправдывался Бэрбоун, прижимаясь лбом к креслу. Персиваль с намёком надавил ему на голову, без слов веля вновь приподнять её, чтобы он мог как следует рассмотреть царапины. — Я только заглянул на чердак, когда услышал шорохи, и она накинулась на меня с когтями. Я даже не успел её рассмотреть, но я не дразнил её и ничего такого. Я хотел только посмотреть. — Твои попытки покончить с жизнью становятся всё изощрённее, — добавил Персиваль, не особо вслушиваясь в его болтовню. Прищурившись, он приложил пальцы к скуле юноши, к ещё кровоточащей ранке, и едва успел произнести заживляющее заклинание, как Криденс вдруг крупно встряхнулся и дёрнулся от его рук, больно ударившись о подлокотник виском. — Какого дьявола ты делаешь, Криденс? Вместо ответа Бэрбоун вдруг вдохнул с жаром утопающего, давящегося солёной водой. Ногти юноши впивались в обивку кресла, оставляя следы лунок на дорогом материале, и Персиваль устало попытался отстранить его руки. Криденс слышал его, но больше не понимал: воспоминание, нахлынувшее, подобно морскому приливу, затопило его помутнившийся разум тёмными водами. — Извините, — одними губами шепнул он. — Хватит, — прервал его извинения Персиваль. — Ты не можешь посидеть спокойно? — Извините, — тупо повторил Криденс, игнорируя любые попытки посторонить его. Его глаза смотрели на мужчину, но не видели его. — Криденс, успокойся, — процедил Грейвс, теряя терпение, — или я уйду. — Извините. Персиваль встряхнул его за плечо, приводя в чувство. Юноша безжизненно заболтался туда-сюда, подобно тряпичной кукле, и руки его тут же покорно обмякли. На мгновение, ужасное мгновение, Грейвсу показалось, что глаза Криденса закатились назад – точно так же, как делали они это на чёрно-белой газетной распечатке. Огонь потрескивал в камине, и это было единственным звуком во всём доме – помимо грохота сошедшего с ума сердца. Ни Персиваль, ни Криденс не знали, чьё это было сердце. Грейвс подождал, пока в его взгляд вернётся осмысленность. Крылья носа Криденса раздулись, когда он попытался восстановить сбившееся дыхание. Персиваль смерил его тяжёлым взором - сострадание в его глазах, неокрепшее и слабое, осталось незамеченным юношей. Очередные кусочки мозаики сложились в голове бывшего мракоборца. Он понял. — Тебе следует научиться говорить «нет», когда ты чего-то не хочешь, Криденс, — с гнетущим укором сказал Персиваль, складывая пальцы в замок и больше не пытаясь тронуть Бэрбоуна. Тот повёл головой, словно животное, инстинктивно ищущее прикосновений, но ничего не сказал. — В таком случае я дал бы тебе заживляющую мазь, и ты справился бы с этим сам. — Я хотел, — неслышно выдохнул Криденс, опуская ресницы. — Что ты сказал? — переспросил Персиваль, вынуждая его повторить погромче. Бэрбоун помотал головой, вытягиваясь в струнку. Разогретый теплом камина, он слепым котёнком ткнулся в сложенные ладони Персиваля, и его сухие губы соприкоснулись с потрескавшейся на морозе кожей мистера Грейвса. Целомудренное, мимолётное прикосновение молящегося – Криденс поцеловал его руку с нежным вожделением, так, как иной прикоснулся бы ко лбу епископа, служащего мессу. — Я хотел, — немного громче повторил Бэрбоун с горечью. — Я хочу. Персиваль задвигался, и Криденс не смог унять мелкой дрожи предвкушения. Он знал, что обычно следовало за его царапинами. За его лечением. — Я сожалею, — холодно ответил Персиваль, и Бэрбоун поднял на него глаза – моргнул раз, и ещё раз, и ещё, пока Грейвс не отстранил его от себя мягким, но уверенным движением руки. — Возвращайся в свою комнату, Криденс. Я оставлю целебную мазь в ванной.