Приглашение на собственные похороны.

Каждый раз, когда мне удаётся более или менее свободно вздохнуть без очередного приступа головной боли и гневного голоса моего босса, а также без раздражающих звонков и непрекращающихся сообщений с просьбами в очередной раз где-нибудь напиться да чем-нибудь обдолбаться, я мысленно возвращаюсь назад, в тот вечер, в тот самый бар на тридцать втором углу, с тусклыми лампами и бутылкой виски за тринадцать долларов. Знаешь, кажется, я пропил там своё сердце. Как думаешь, могло ли всё сложиться иначе, по-другому? Более выгодно для меня и не знаю как для тебя? Был ли у нас шанс на что-то сопливое, в духе диснеевских мультиков про «долго и счастливо»? А возможность хотя бы? Скажем, если бы я тогда не намекнул тебе, что за последним столиком в самом неприметно углу скучает очаровательная блондинка, которая судя по её взглядам, успела самолично разложить тебя на этой самой барной стойке и как следует объездить? Может, мне стоило сделать вид, что никакой такой блондинки я в упор не видел и никаких раздевающих взглядов не замечал? А может, мне стоило быть умнее, и вместо того, чтобы отправлять тебя к ней, такого чересчур поэтичного и мерзко-романтичного, с верой в любовь с первого взгляда и до самой кремации, а подойти самому? Сделать комплимент трогательно-хрупким плечам, отметить бездонные голубые глаза, несильно, но с явным намерением сжать пальцами острую коленку под столом и предложить угостить выпивкой? Повелась бы твоя ненаглядная, как думаешь? Вот и я думаю, что нет. Ответила бы мне мягким смехом — таким ещё отвечают детям на их глупые вопросы про то, почему земля вертится и зачем это пингвинам крылья, если они не летают — пытаясь скрыть своё милое смущение. Она сбросила бы мою ладонь со своей худой ножки, и, опустив взгляд, совсем тихо спросила, как же зовут моего друга. Моего очаровательного друга! Боже, я уже и сам не могу вспомнить, сколько же раз я возвращался в это место, знаешь, кажется даже больше, чем в свой родной дом, сколько же раз я воссоздавал в памяти этот момент — по крупицам, вплоть до твоего взгляда, когда ты поворачиваешься и в прямом смысле каменеешь, смотришь совершенно не мигая, и начинаешь по-глупому улыбаться, как будто только что услышал ещё одну ну очень забавную историю от нашего профессора по английскому, или снова вспомнил, как я где-то когда-то и с кем-то по-крупному облажался. Эта была одновременно та же самая улыбка, с которой ты вспоминал все мои косяки, но в то же время совсем другая. Незнакомая мне, чужая. Та самая, о которой я, ненавидя себя, презирая, позорно мечтал удушающими ночами. Плохой из меня друг, не правда ли? Знаешь, а я ведь не думал тогда, даже не предполагал, да что там! Не было даже мысли, что всё может обернуться именно так, сложится подобными обстоятельствами, приводящими к той самой счастливой концовке, которая есть сейчас, и о которой мечтает ни много ни мало, но точно половина глупых (глупых ли?) тинейджеров. Не напрасно ли? Кто его знает, ты ведь всё ещё «не». А завтра уже будешь «же». Уже ощущаешь, как жизнь медленно разделяется на банальное «до» и «после»? Расскажешь, как там, когда на безымянном пальце прочно сидит кольцо из белого золота, и на все показушно-скромные улыбки ты отвечаешь неловким «извините»? Обещаю, я буду слушать внимательно, ловя каждое твоё вылетающее изо рта слово, медленно пробуя на вкус языком, как кусочек самого любимого лимонного пирога, сначала съедая начинку, а затем всё остальное, разжёвывая, наслаждаясь кислой сладостью, и наконец, проглотить, позволяя словам твоим опуститься на самое-самое сердце. Знаешь, если жевать слишком тщательно и слишком долго, то во рту обязательно останется привкус лёгкой горечи, едва заметный, не особо значимый, не портящий впечатление в целом, но останется. Так и слова твои, в конце концов, отдадут привкусом горечи, но не сразу, а через пару часов, когда мы уже, скорее всего, распрощаемся, и когда я, не сдержав данное самому себе обещание, пойду запивать их чем-нибудь не меньше сорока двух градусов. Но тоненькая стрелка часов всё ещё пребывает на цифре одиннадцать — какая прекрасная цифра! — и до моего личного конца света остаётся ещё час, ещё целых шестьдесят (на самом деле меньше) свободных минут, которые я, с огромным удовольствием, посвящу своему самому любимому занятию на планете: вскрытию своего собственного сердца. Так на чём мы там остановились? Ах да, на том, что я дурак, последний дурак из всех живущих, ведь как можно было принять это хрупкое сияние в её чистом взгляде за похоть? О похоти там не могло идти и речи! Разве что только о нежности. Хотя, знаешь, она смотрела на тебя так же, как обычно смотрю я, влюблённо и зачарованно, как на солнечного бога из детских сказок, давно канувших в лету народов, с той лишь разницей, что ей не нужно было это скрывать. Я ведь думал, что тебе нужно развлечься, вздохнуть наконец свободно и пьяно после всех этих выматывающих бессонных ночей за зубрёжкой конспектов, написанных непонятным, ленивым и размазанным нами самими же почерком, забыть серые лица всех этих скучных и нудных преподов, одним только видом доводящих до нервного тика. А что получилось в итоге? Вместо того, чтобы целовать её натужно и влажно, руками гуляя по худым бёдрам, а затем увести её наверх, в одну из свободных комнат с узким дверным проёмом, с белыми, как паруса, простынями, вдохнуть запах её пшеничных волос, ты, как самый настоящий романтик (я бы сказал, дурак) ведёшь её танцевать под The Smiths, с руками, словно приклеенными к её талии и ни на сантиметр не опускающимися ниже. Интересно, завтра ты будешь вести себя так же? Скользить руками по молочно-белому платью, шептать ей на ухо всякие глупости-нежности, целовать расцветающий на щеках — не от твоих слов, скорее от потраченных нервов и температуры в зале — румянец, а затем, следуя какой-то древней традиции, когда рыцарь, ещё не упитый в хлам, подхватывал на руки даму своего сердца и под громкое улюлюканье, смешки и аплодисменты уносил её прочь из зала, или, подавшись какому-то романтическому настроению, ты, конечно же, возьмёшь её на руки, поднимешь, как самое лёгкое, что есть в этом мире, как пушинку, как нечто, потерявшее невесомость, даже не пошатнёшься, и под наши громкие выкрики, под пьяный смех и совсем не пошлые пожелания, выбежишь с ней из зала, даже не обернувшись. И не надо, друг мой, не надо, потому что я буду кричать громче всех, потому что я отобью ладони, аплодируя больше всех, чтобы ты только не оборачивался, чтобы не словил взгляд мой побитой собаки и не дай бог, что-нибудь там понял. Ведь у нас и не было толком ничего, о таком даже напившись не вспоминают, не рассказывают, растягивая ностальгическое «а помнишь?» за кружкой некрепкого кофе с молоком и — обязательно — двумя ложками сахара, как ты любишь. Такое обычно вычёркивается из памяти, не допускается даже в мыслях, а на слух и вовсе — никогда-никогда не выносится. Только я помню. И вкус твоих сухих-обмороженных губ после того как два квартала пройдёшь пешком в самый разгар снегопада, без шарфа — потому что упрямый, как самый настоящий баран! — и даже шапки, и горький привкус во рту, когда ты один приговариваешь бутылку мартини вчистую и лезешь ко мне целоваться, безостановочно шепча слово на букву «л». Тсс, не произноси его вслух, не надо, пожалуйста, даже в мыслях оно режет сильнее, чем самое острое лезвие. И твою голову на своих коленях я тоже помню, и свои пальцы в твоих вечно-лохматых волосах, да сделай уже что-нибудь с ними, ради бога, ты ведь не студент больше, а серьёзный, без пяти минут женатый человек, тебе не пристало. И холод глаз твоих цвета пасмурного моря я тоже помню, и то, как утягивает куда-то вниз, куда-то близко ко дну, туда, где обитают морские чудовища, а прекрасные девы поют колыбельные. Мёртвым. Я слышу их настойчивые голоса — гимны смерти морских красавиц — слышу в своей голове каждый раз, когда попадаю в шторм твоих беспокойных глаз, наглатываюсь на целые жизни вперёд этой солёной воды, этих слёз непролитых. Знаешь, по-хорошему мне надо бы выплюнуть, отдышаться, а я как дурак одержимый, глотаю и несусь ко дну, глотаю и несусь ко дну, задыхаясь. И так каждый раз, без единого исключения. Ты вроде улыбаешься, а выглядишь так, как будто сейчас заморозишь целую землю. Ты смог бы, я знаю. Только не теперь и не сейчас, когда каждый твой шторм рассеивается, не успев начаться, потому ты видишь её. И я не знаю, что происходит у тебя там внутри, какие процессы, но я точно знаю, что всего этого не было, когда ты смотрел на меня, когда ластился к рукам, как бездомный кот, когда целовал с открытыми глазами и смеялся после, когда выстанывал моё имя в том самом баре на третьем этаже, когда шептал в беспамятстве что любишь. Ну и где сейчас твоя любовь, mon amie? Правильно, сейчас она в ванной, смотрит в зеркало, думает, хороша ли? Хороша, милая, хороша, ложись уже спать, ты должна быть неотразима, завтра праздник всей твоей жизни. И день моих похорон, уже официальный. Я ведь умер в тот момент, когда ты, отводя глаза свои серые-серые, виноватые, говорил что-то о любви ко мне, правда в прошедшем времени, и что-то там о чувствах к ней: о том, как потерял себя где-то в её глазах, оно и правильно, они голубые, такие же морские, как у тебя, только в её глазах солнечные блики играют на волнах, а в твоих — тонешь. А у меня — обычные, карие, скучные, как крепкий чай, который ты перезаварил, и положение не спас даже сахар, поэтому ты сделал только глоток и не стал пить дальше. Ты знаешь, я ведь всегда знал, старался не думать об этом, но всё равно знал, каждой частицей знал, что именно этим оно всё и кончится: ты влюбишься в кого-то другого, в кого-то, кто не я, кто не пьёт литрами кофе и обязательно понравится твоей маме, кто будет помнить все даты и никогда не забудет про твою аллергию на шоколад. Только я не ожидал, что сам найду тебе такого человека, и что с моих рук ты пойдёшь к ней. И уж точно не ожидал, что ты станешь говорить о безусловной любви ко мне, которая никогда тебя не оставит, но она совсем другое, и не стоит даже сравнивать, и выбирать ты, конечно же, не будешь, потому что в самом деле, чего это я, мы ведь не в детском саду. Ты просто хочешь как лучше, хочешь воспитывать с ней детишек, а на выходных трахаться со мной, простите, иногда трахаться, когда тебя переполнит твоя так называемая любовь ко мне: «поэтому, ну знаешь, давай останемся друзьями?» Конечно, солнце моё, давай, я твой друг, самый лучший и настоящий, я знаю вкус твоей спермы, я вырисовывал узоры языком на твоём бедре, я признавался тебе в любви и сотни раз целовал, и я буду шафером на твоей свадьбе завтра и крёстным твоих детей. Эй, ну кто не мечтает о таком друге? Я ведь пытался, знаешь, понять, что ты чувствуешь. Склеивал в барах красивых и блондинистых, обязательно тонких, с острыми плечами и худыми ногами, выигрывал джекпот, когда она оказывалась ещё и голубоглазой. Заводил долгие разговоры о литературе и обязательно спорил о битничестве, слушал какие-то сплетни, угощал выпивкой, чем-нибудь сладким — ты бы скривился — уводил танцевать под Кэша, напевал Карни на ухо и пытался привыкнуть, что не тебе. Назначал первые свидания, дарил девственно-белые розы, красные розы, ярко-жёлтые пионы, водил по дорогущим ресторанам, целовал на прощания, смеялся над несмешными шутками, чтобы в конечном счёте оказаться там, где не должен был. Прямо над ней, в её спальне, на пахнущем новизной постельном белье, разводя её ножки в стороны, чтобы целовать непривычно тонкое, отвечающее на каждое прикосновение тело и по привычке выискивая родинки на памятных местах, чтобы смотреть, как золотом рассыпаются на подушке светлые волосы и как закатываются глаза, размазывая подводку, тушь и что-то там ещё, как некрасиво открывается рот в протяжном «о» и этот стон хочется заглушить, задавить подушкой, чтобы не било так по ушам, чтобы не напоминало, что это не ты подо мной, такой привычный, горячий, желанный. Но вместо этого приходилось зажмуриваться до белых вспышек перед глазами и продолжать двигаться в податливом теле, чтобы на троечку с минусом не оценили, сам знаешь, как это бывает. А наутро, как обычно, уйти, не дожидаясь по умолчанию вкусного завтрака, но перехватив кружку кофе, иногда растворимого, иногда неумело сваренного, поцеловать последний раз в щёку и пообещать позвонить после обеда, забрасывая номер в чёрный список тут же, оставаясь в памяти кем-то вроде «козла, который получил, что хотел и свалил». Всё лучше, чем постоянно смотреть в глаза, что чужие и так нагло и много врать, врать о какой-то там мифической симпатии, о том, что скучал, что тоже рад видеть, хочешь креветок на ужин? Конечно, милая, конечно. На деле всё заканчивалось одним и тем же: я медленно и со вкусом напивался после очередной неудавшейся влюблённости в подвернувшемся баре (благо, что город большой) начиная с чего-нибудь лёгкого, едва ощутимого, не бьющего в голову, чтобы медленно и легко терять самого себя между явью и навью. А иногда я всего лишь оказывался простым человеком, которому свойственно чувствовать себя немного одиноким и банально хотел засыпать не один. Выискивал себе среди ярких и шумных людей кого-то, отдалённого напоминающего тебя, с таким же вечно прохладным взглядом и неулыбающейся улыбкой. Были, конечно, свои личные пожелания, вроде глаз мутно-серых и светлых волос, желательно выжженных на солнце и им же пахнущем, худых рук с выпирающими светло-синими венами, что обязательно будут обжигать своими холодными и резкими прикосновениями, только всё это мелочи, моя больная прихоть, чтобы отдаваясь ощущениям, закрывая или не закрывая глаз вовсе, было легче представлять тебя. Нечестно, жестоко, бессмысленно, знаю. Знаю и ничего не могу изменить, но могу утешить: это не главное. Главное, конечно же, чтобы не девственник и от члена, как от атомной бомбы, не шарахался, не младше восемнадцати, не старше двадцати восьми, без дикостей и специфических вкусов, просто секс на один раз, без последствий, без желания повторить, без ничего, совсем. Да, конечно, в этих одноразовых барных знакомствах можно было найти кого-то особенного, кого-то, кто стал бы постоянным, не на одну только ночь, а на все семь в неделю, кого-то, кто не наплёл бы про вечную любовь и не сбежал бы потом к симпатичной юбке. Я не намекаю, солнце, я говорю прямо. Мог бы. Но я не могу, не могу, потому что уже увидел, как меняется твой взгляд, как он становится испуганно-потерянным, как расшумевшиеся волны начинают подниматься в твоём — моём любимом море и грозятся выбросить тебя на берег, где ты останешься совсем один, или чего ещё хуже, разбить тебя об скалы равнодушия, сразу насмерть. А всё почему? Да потому, что я всего лишь посчитал того парня не просто симпатичным, а ещё и увлекательным, и мне бы, знаешь, честно хотелось сходить с ним куда-нибудь, скажем, в театр, почему нет? Но твоё море — моя головная боль, моя вечная мигрень, мой самый сильный анальгетик, моё снотворное и успокоительное, моя молитва перед сном, оно моё же и проклятье, иронично. И я же буду первым, кого утопят твои волны. Но знаешь, я солгу, если скажу, что причина только в этом, тут дело, как бы банально не звучало, не столько в тебе, сколько во мне, прости за этот эгоизм. Ведь забываясь в чужих руках, не под тобой, мне вспоминалось только твоё имя, и, открывая глаза свои, ну ты знаешь, надеялся увидеть лишь тебя, но сталкивался с реальностью: не ты. Не ты во мне сейчас, не твой запах обволакивает, не твоё дыхание на ухо, не твои руки держат, и всё это «не ты» как дуло пистолета у виска, хотелось не то вырваться, не то выстрелить уже и отмучиться. И после каждого раза приходилось давиться мерзкой тошнотой и рвотой по чужим квартирам — осознание того, что я хожу неправильно, «налево» сковывало и не отпускало, и как, чёрт возьми, докричаться до тупого сознания, что не существует больше никакого «налево», что мой самый нежный мальчик свернул в другую сторону уже давно, не оставив шанса. А тебе знакомо это ощущение, когда..да чёрт с ним, с этим ощущением. Ты знаешь, вышло моё время на вскрытие, можно выносить труп, следствие показало, что умер от любви, как и шесть миллиардов людей; остальные же умирают от курения, злоупотребления алкоголем или от незащищённого секса, а есть и те, что давятся собственной вилкой, я же подавился сердцем. Лучше бы вилкой, честное слово.