Карибские острова

11:23 Он ворчит. Ему не нравится то, что он опять мой должник. Рихард не любит быть кому-то должным. Рихард много чего не любит. — Чо у тебя с тачкой? Молчит. Пялится в окно и делает вид, что не слышал моего вопроса. Ну и хер с тобой. Попроси еще о чем-нибудь. — В следующий раз сам будешь до дома доползать, — вдруг, не выдержав, сгоряча ляпнул я. — Блять. Ну и буду, — и опять отвернулся к окну. Как маленький ребенок. Играет на эмоциях. Хочет, чтоб его пожалели. Сейчас обосрется от усердия. — Вот и будешь, — намеренно спокойно и вальяжно подтверждаю я. Раз уж зацепились, почему бы и не продолжить. В конечном счете, это он у меня в машине, а не я у него. Мне терять нечего. — Ландерс, сука, зачем ты на нервы мне капаешь? Не видишь, что я в жопе опять? — А ты вылезал из нее когда-нибудь? У тебя, как ни глянь, всегда одна мрачная жопа вместо жизни. Я никогда не видел такого человека, как Круспе. Он - это само зло. Всегда делает из себя жертву. Ежедневно. Ежечасно. Ежеминутно. Всегда его все не любят. Обижают. Дрочат ему мозги. Портят дни. Я никогда в своей жизни не встречал людей, которые так отчаянно и самоотверженно пытаются выставить себя козлами отпущения. Что ж ему неймется-то? — Что мужики из сервиса сказали? — Ничего не сказали, — буркнул в кулак Рихард, — завтра будут со всем разбираться. Какой-то говнарь подрезал меня на пустой трассе. Чтоб в аду сгнил, сука. А в остальном… Мы неслись мягко и без происшествий. В тишине слышался лишь глухой гул. — Чо тухло, как в гробу? Ты мне, блять, попизди еще. — Нормально у меня, — фыркаю я. Нет ни малейшего желания включать ни радио, ни диск. Голова раскалывается и болит. Просто АДСКИ, МАТЬ ЕЕ, БОЛИТ. — И чо за вонь? — гитарист кивает головой на ароматизатор для тачки. — Рихард, а не пойти ли тебе нахуй? — я, поморщившись, посмотрел на него вопросительно, но совершенно серьезно. Мы оба на взводе. Сейчас вся группа на взводе. Любое лишнее слово, сказанное в неподходящий момент, может оказаться последним, сказанным тобой как участником коллектива. Все это чувствуют. Каждым миллиметром своего тела. Наша кожа впитывает этот напряженный и тяжелый воздух. Нервы натянуты как струна. Такие периоды максимально редки. Но раз в пять-семь лет они все же случаются. Круспе думает, что его оскорбили. Раздулся, как рыба фугу. И даже шипы его незримо торчат во все стороны и готовы впиться в тебя, впустив ядок. — Останавливай, — решительно говорит он. Вот тебе на. Я остановил. Прямо на середине дороги. Вокруг нас, кажется, на километр никого не было. — Какой же ты гандон, Ландерс. Дверь тачки хлопнула сильно, но не настолько, чтобы я начал всерьез переживать. — Да понятно-понятно. Проваливай давай уже, — крикнул я вслед через открытое окно. Он показывает фак со спины и, сунув руки в передние карманы джинс, гордо уходит походкой победителя. Я не жду ни секунды и вдавливаю педаль газа в пол. Гребаный нытик. 12:17 Нудная жвачка идет по телеку. Хочется разхуярить всю квартиру в говнище. Потому что я и сам в говнище. Но напиваться не тороплюсь. Время еще есть. Я подумал, что если съем холодный кусочек вчерашней пиццы, запив горячим чаем, то мое настроение, возможно, улучшится и без алкоголя. Но не улучшилось. Я, пару раз глотнув чай, сразу вылил его в раковину, открыв баночку пива. Принял душ. Сделал отвертку. Дешево и сурово. Как раз для этого вечера. Но, не успел и пригубить, как в дверь позвонили. — Нихуясе. Мадонна пришла. На пороге Круспе. С разбитым ебалом. Не так, чтобы очень, но подтеки и синяки выцветут недельки через четыре. — Со своей пятидневной небритостью ты выглядишь как заправский бомж, — честно признаюсь я. Он молчит, оперевшись на вытянутой руке о стену и опустив голову. Тихо шипит от боли. — Зачем явился? 12:50 — Да ебись ты калиткой, Круспе! Дай прижгу, не дергайся. Потом ведь хуже будет. Он героически терпит, пока я остатками водки, которую жаждал потратить на отвертку, дезинфицирую рваную рану у него на виске. — Это кто тебя так отмудохал? — Я слышу нотки восторженной гордости в твоем тоне? — недовольно нахмурился он, вновь набиваясь на разборки. Ох, Рихард. Чем черт не шутит, когда Бог спит. Но тобой точно изрядно пошутил. На грабли пятишься ни то, чтобы повторно… Ты себе жизнь на этих самых граблях с младенчества обхаркиваешь. Регулярно. — Нет. Показалось. Мне не хочется базарить. Ругаться. Орать друг на друга, изводить, словно старая супружеская пара. Я хочу набухаться и лечь спать. Мы оба на пределе и любой наш диалог не обвенчается ничем хорошим, после первого предложения уйдя в какое-нибудь блевотное болото с матами и обидами. Но он этой же позиции, кажется, не разделяет. Ебучему гитаристу нужно везде вставить свои пять копеек. Настоящая заноза в заднице. Будет изводить тебя до победного. Вампир энергетический. Выжмет, как лимон. Растопчет, как окурок. Все соки выжрет. А потом скажет, что ты виноват. Что обидел его. Оскорбил. Унизил. — Кто побил-то? — Откуда мне знать, — через зубы выплевывает Рихард, — ребятки какие-то. Видимо, могли подумать, что у меня есть ценная заначка. — Ага, — улыбаюсь я, — по карманам распихана. В левом переднем - часы ролекс. Во втором переднем - десяток ручек паркер. В задних - по пачке банкнот. За ширинкой - пара золотых слитков, пачка элитного порошка и три швейцарских имплантанта из ближайшей базы по генной инженерии. Откуда же им знать, что эти самые джинсы, которые на тебе, износились и порвались во всевозможных местах еще двадцать лет назад, при первом выезде в Америку. Рихард тоже улыбнулся. Неужели. Все знают о его знаменитой скупости. Там, где ей нет места, она будет проявляться вплоть до самых незначительных и мелких деталей. Там, где ей не помешало бы появиться хотя бы налетом, от нее не остается и следа. Парадокс. — Все, — встаю я, забрав в кулак со стола все бинтики, тампончики и прочие - в прямом смысле слова - примочки, — Спать пора. — Подожди, — говорит он, беря меня за руку, — Не ложись. Думаю, ну все. Щас извинится. Неужто. Возьмет и извинится. Раз в год и веник стреляет. Уже приготовил мягкое выражение лица. Сразу понял, что скажу ему. Но Круспе лишь виновато улыбнулся. — Я тоже хочу отвертку. 01:16 Есть такое высказывание: «Люблю спонтанных людей. Захотелось моему другу чешского пива. Именно чешского и никакого другого. И вот, спустя несколько часов после разговора об этом, вы разгуливаете по Чехии и пьете именитое пиво.» Так вот, о чем это я. Сука. Ненавижу таких людей. Несмотря на то, что осень достаточно теплой выдалась, на улице относительно одиннадцати вечера изрядно похолодало. Я поднял ворот кожаной куртки и прибавил шагу, стремительно летя в ближайший круглосуточный супермаркет за бутылкой водки для отвертки Круспе. Хер его знает, что меня дернуло на такой отчаянный шаг и благородный поступок. Временами я ради него палец о палец ударить не готов. Да что там, жопы не подниму. А тут… На тебе. Бегу в магазин, чтобы этот небритый бугай мог перед сном тоже хорошенько надраться. В этом тихом районе по ночам будет крипотно шкафу Линдеманну, я уж молчу про себя. Весь мрак заключается в том, что в это время суток здесь не людно. Как и положено, скажите вы. Но нет. Не положено. Не должно быть такого, чтобы в спальном районе не было видно хоть единственной живой души на улице. Курящей у подъезда, балакающей по мобильнику. Ни машины. Ни горящей фары. Ни звука сигнализации. В окнах темнота. Я словно оказался посреди вымершего поселка, где много сотен лет не ступала нога человека. И да, сука. Это страшней, чем кучка нариков, идущих тебе навстречу. Там ты, во всяком случае, знаешь, чего ожидать. Догадываешься. И примерно понимаешь, как поведешь себя в той или иной ситуации. Зажмешь в кулаке ключ или сразу деру дашь на своих двоих… Тут - неизвестность. Туманная, дикая, всепоглощающая. Ебись она трижды, водка эта! Чтоб еще раз я уговорил себя… С этими мыслями, пусть не столь радужными, но придающими чрезвычайную стремительность шагу, я добежал до магазина. Стыдно ли мне? Нет. Схватив бутылку с прилавка, добавив к этой скромной покупке пачку сигарет на кассе, я вышел и в том же энергичном темпе добрался до дома. Мягкий свет, тепло и уют обволокли голову, тут же изгнав из нее все сомнительные мысли. Скинув потрепанную кожаную куртку на шкафчик в прихожей, я прошел на кухню - единственное место в квартире, где, на мой уставший взгляд, мог обитать Рихард. И знаете, что? Через несколько секунд случилась самая роковая, самая отстойная и вместе с этим самая идиотская вещь, которая вообще могла произойти! Мне было бы легче поверить в то, что на Берлин спустилась летающая тарелка и наш дом первым поглотил инопланетный луч. Но нет. Свет на кухне горел. Гитарист сидел за столиком и выкуривал очередную сигарету. Окно открыто настежь, воздух был, как в бане. Я едва видел Рихарда за толщей едкого дыма. Он, слегка сгорбившись, пялился в выпуск новостей по телику. — О! — увидев меня, он выпрямился и чуть приободрился, — Успешно? — А как же! Лови, — я, подойдя на расстоянии вытянутой руки, поддавшись неге от комфортного пребывания в стенах дома, кинул ему бутылку. Кинул. Прямо в руки. Чтоб вы понимали шансы поймать эту гребаную водку, выразимся так: пятилетний ребенок ловко схватил бы ее своими короткими и пухлыми пальчиками. Но голова Круспе от сигарет, видно, атрофировалась. И руки вместе с ней. Какое-то мгновение мужчина проявлял относительную ловкость, но почти сразу алкоголь выскользнул из его неуклюжих граблей. — Рихард, мать твою! — прозвучало синхронно со звонким дребезгом. Воздух мгновенно пропитался запахом спирта. Мои глаза зафиксировали падение. В памяти оно прокручивалось снова и снова. Две доли секунды, отделяющих стекло от пола. Одна доля… Херась! — Рихард, чтоб тебя церберы разорвали! Какого черта! — еще раз повторил я, искренне жалея свое изнеможенное тело и вытраханные мозги. Это была последняя капля. И мне хотелось орать. Так громко, как я мог. И орать непосредственно на него. Потому что этот кровопиец достиг своей цели. Что ж. Хотел моих эмоций? Получай, сука, эмоции! — Ландерс, ты сдурел, что ли?! Чего орешь-то так. Водка же… — Вот именно. Водка! А пару часов назад была машина. А до этого - твоя новая телка. А еще раньше - потерянная кредитка. Пьяный сын, с которым ты заставил меня сидеть. Ссора со Шнайдером, которую ты предложил мне расхлебывать. Я заебался, Рихард! Я заебался все время тебя вытаскивать из днища! Заебался тебя тянуть за руки, пока по уши сам пачкаюсь в дерьме! Я хочу, чтобы ты исчез, понимаешь? Я хочу поливать тебя дерьмом, пока язык не посинеет. Я хочу вдарить тебе в табло, чтоб расхерачить его к чертовой матери! — я, потеряв последнюю каплю контроля, совсем не фильтруя слова и ощущая, как колошматит меня во все стороны от гнева, продолжал изливать душу все с новыми и новыми подробностями, — И я очень… ОЧЕНЬ, блять, жалею, что кто-то другой получил сегодня удовольствие от прикосновения собственного кулака с твоей напыщенной физиономией! Мои кулаки, схватив его за грудки, давно трясли Рихарда с мощнейшей силой, пытаясь выбить из него всю дурь. Ума не приложу, как его не стошнило. От таких толков, должно быть, мозги всмятку. Он оттолкнул меня. Его ноздри раздувались, желваки пульсировали, а глаза налились огнем и кровью. Он злился. Я злился. Мы сцепились. Мой затылок, рассекая порывом воздух, хорошенько приложился о стену. Потом о дверцу холодильника. Я чувствовал, как по шее струилась кровь. Как горели костяшки на руке, вмазанные в скулу гитариста. Я чувствовал, как наши тела, раскаленные и влажные, пытались побороть друг друга. Как кулаки, сжавшиеся в мертвой хватке, не хотели отпускать. Я ощущал, как колотится его сердце. Как горячо он дышит мне в грудь. К черту драки. Мне хотелось лишь отыметь его. 2:30 Я со злости хватаю его зубами за мочку уха. Он кинул в меня каким-то гневным проклятием. Ему не нравится. Или нравится. Сейчас Круспе и сам не разберет. — Что такое? Тебя опять обидели, да? — я, наспех расстегивая свой ремень и ширинку, одной рукой силюсь прижать его торсом к стене, пытаюсь разгневать. Чтобы он не только подпитывался чужими эмоциями, но и выплескивал свои. Рихард резко разворачивается, думая дать отпор. Оттолкнуть меня, ударить, сделать еще что-нибудь. Но не выходит. Наши губы сразу сталкиваются в жадном поцелуе. Через несколько мгновений моя белая рубашка, скрученная жгутом, уже передавливала его запястья, прикованные к кровати. Круспе злился. Рычал. Я бы даже сказал, зверский ревел, словно яростный хищник, пойманный в ловушку. Но ему это нравилось. Он же шлюха. Ему всегда нравилось, когда его имеют. Видимо, за пределами постели он решил отыгрываться тем самым, что имел остальных в голову, а не в зад. Я, ощущая власть и вседозволенность, еще раз куснул его за то же ухо. Уже не так сильно. Но все равно больно. Его тело дергалось в порывах на кровати, как в горячке. Но ему не хотелось, чтобы жгут из моей футболки ослабил хватку. Готов биться об заклад, не хотелось. — Что такое? Ушко бо-бо? — дразня, я рванул его штаны, стягивая с бедер вместе с боксерами. Ему хотелось снова плюнуться желчью, но вместо этого Круспе подался телом ближе. 2:50 Он пахнет лучше после того, как кончит. В разы лучше. Кожа на его влажном теле, расслабленном и утомленном, кажется более упругой. Истощающей аромат секса. Близости. Интима. Страсти. Он лежит поверх одеяла, одна нога спущена с кровати, едва касается пяткой пола. Если бы я мог видеть, как видит сверхчеловек, заметил бы пар, исходящий от его раскаленного тела в этом холодном воздухе. Я понимал, что после секса всегда выглядел хуже его. Не то, чтобы хуже… Я выглядел по-обычному. Ровным счетом, как всегда. Только со взъерошенными волосами и красным румянцем на лице. Мне нравится, что, отдаваясь, Круспе отдается полностью. Без остатка. Ничего не утаивая. Решив трахнуться, он ТРАХАЛСЯ. Понимаете? До победного. Пока кости ломить не будет. Пока не обкончается до потери пульса. С бабами он был чуточку ленивей. Как закоренелый пассив с мужиком, в постели с женщиной предпочитал не слишком стараться, отдаваясь течению. Хотя, если был настрой, мог и там горы свернуть. И я люблю его таким. — Дьявол! — Рихард ощупывает припухшие губы, представляя в голове, как сильно их могло разбомбить. — И это, между прочим, не я. Ты ко мне уже таким приперся. Его самого, в отличие от собственной кожи, накрывает после секса всегда по-разному. Временами он в приподнятом духе и готов к новым свершениям. Иногда начинает снова заводить старую пластинку и брюзжать. Что было в те минуты, на кровати, я, сколько не силился, не мог понять. — Давай «Карибские острова»? — предлагает он. Острова - ядерная смесь нескольких порошков, придуманная шведским музыкантом, бывавшем пару раз у нас на разогреве. Однажды в гримерке после отгремевшего концерта он предложил Линдеманну свой самодельный порошок. А Линдеманн в свою очередь разделил его с коллективом, не желая пробовать неопознанную дрянь в одиночку. Я тогда, честное слово, думал, коньки отброшу. Но нет. Штормит после него ядрено, тут уж ничего не поделать. Но оно того стоит. Шведа того, говорят, жена ножом пырнула в пьяном угаре через пару месяцев. Но у нас после него осталась потрясающая заначка на все случаи жизни. Рихард, у которого гедоническая нега после ебли проходит в течение трех минут, залез на середину кровати, ожидая чудо-порошочка. — Ну-с… Как говорится: «если не дунуть - никакого чуда не произойдет». Я открыл шкафчик у трюмо, на ощупь просунув руку подальше и пытаясь определить, где из всех пакетиков и сверточков - нужный. — Прикройся. Хозяйство заморозишь, — я, уже успев натянуть боксеры, улыбаюсь, оглядываясь на такую же довольную рожу гитариста. 3:30 Рихард знает, что место лидер-гитариста должно быть моим. С точки зрения умений и практики, с точки зрения врожденного таланта, если что-то человеку на этой планете вообще присуще с рождения. Большую часть тех соло, которые он играет, Круспе исполняет если не отвратно, то, мягко скажем, посредственно. Все ребята это видят, слышат и понимают. Но за все года нашего совместного «замужества» никто об этом не говорил вслух. Иногда коллектив переглядывался и это можно было понять, читая мысль в глазах. Честно сказать, Рихард и сам знает, что его гитарное мастерство способно лишь на годами отточенные элементарные танцевальные риффы, рассчитанные на огромные стадионы, где эти самые риффы будут едва слышны, смешиваясь с басами, сталью голоса Линдеманна, звонкими ударными Шнайдера и ором, исходящим из сотен тысяч глоток. Попроси кто-нибудь его сыграть для пятидесяти человек, и он растеряется. Это прокатывало лишь на первых годах создания группы в зачуханных пабах, где не было ни одного трезвенника. Тогда лажать было допустимо. Тогда, в ГДР, где процветал панк, это было, пожалуй, даже модно. Он, голый, с сигаретой в зубах, проходит к моей гитаре, торжественно покоившейся на стене. Там не хватало лишь подростковых грамот, медалей и благодарственного письма. Повесив красавицу на тело и прикрыв самое пикантное место благодаря длинному ремню, Рихард начал наигрывать мотив из депешей. Мне всегда казалось, что Олливер - самый самодостаточный член группы. Он не притворяется. Не пытается казаться кем-то. Не создает себе альтер-эго. Не надевает маску перед фотографами, фанатами и интервьюерами. Он ведет себя ровным счетом так, как ведет в самой обыденной берлинской жизни, где нужно просыпаться по утрам под хмурым небом, заваривать кофе, подогревать котлету на сковороде (Ларс принципиально не пользуется микроволновками), где нужно заехать в супермаркет после работы в студии, чтобы купить молока, риса и хозяйственного мыла по просьбе жены. Я люблю его за это. Люблю как человека. Потому что он и есть ЧЕЛОВЕК. Среди нас - самый настоящий. Если бы Ридель покинул нас пару лет назад, как собирался, боюсь, общество лицемеров и лжецов в собственном предводительстве меня бы совсем удушило. Линдеманн - это еще куда ни шло. Он чуть хуже басиста, но, определенно, ничем не хуже меня. Тем не менее, он только делает вид, что все его мрачные, грязные и глубокие тексты, затрагивающие самые мрачные и грязные жизненные аспекты - крик души. На самом деле он сотворяет их, вне всякого сомнения, намеренно, под публику. Тилль слишком прост внутри. В каком-то смысле даже пустоват. А хочет казаться величайшим мыслителем. Хочет быть осужденным. Хочет быть пугающим. Для простака - это самая настоящая мечта. Если бы не ебаный Мэнсон, Великим и Ужасным называли бы именно Линдеманна. Регулярное самобичевание, как и все вытекающее, пришло к нему уже позже. Шнайдер - отдельная история. Его поведение меня временами доводит до желания блевать. Вы подумайте. Даже эти легенды, которые ходят среди фанатов о том, что он ненавидит, когда его называют по имени, созданные им, как и Линдеманном, только для того, чтобы быть кем-то. Сделать себе более сложный и дигитальный образ. Но он сам навел себя на противоречие. Кристоф, относящийся к своему имени точно так же, как и вы относитесь к своему, всегда пытался показаться самым хорошим мальчиком из коллектива. Самым милым. Самым умным. Самым честным. Только он отслужил в армии. Только он не делал на сцене вещей, за которые было бы стыдно перед матерью. Только он закатил себе и своей Ульрике традиционную свадьбу-гулянку. Только он оставался с Региной даже в то время, как девчонка-сектантка окончательно поехала. Не потому, что он искренне ее любил и желал предостеречь, из последних сил пытался спасти. Большая часть того, что он делает - голая показуха. Лоренц, казалось бы, - это версия, максимально приближенная к Риделю. Но и тот пытается достичь самодостаточности и скрыть свою унылую заурядность и скучность любого занудского очкарика-ботана, показав нотку безумия на сцене, где он конвульсивно «танцует» или где его имеют в дупло. Про Круспе я даже говорить ничего не стану. Что до меня… Я двуличен просто по натуре. Не только для прессы. Я двуличен почти всегда, когда мне это выгодно. — Пауль… Оттого уважения к себе нет. Во всяком случае такого, как к Риделю. — Пауль! — послышался повторный голос Круспе, прорывающийся до моего сознания через облака дыма. — Что? — Ты отключился там, что ли? — Нет. — Тогда что? — Что — «что»?! — Что заныкался на кровати. — Да вот, Рихард, думаю… Думаю, какие же мы все дебилы. Его очертания выходят из облака и потихоньку контур становится отчетливей. Фоном играет акустическая версия депешей. Я расслаблен и мне, если закрыть глаза на легкое обезвоживание, хорошо. — Ебать твою за ногу! Сердце подскочило до глотки и рухнуло в желудок, где переваренная пища уже была готова выйти через неправильное отверстие. Если быть точнее - через всю ту же глотку. Рихард, вышедший в своем негляже, выглядел вполне обычно. Если не считать огромных мерзких волдырей на животе. Они были размером с кулак, булькали, словно вода на огне, трескались и выпускали сочившийся гной. — Ландерс! Ландерс, твою мать! Содержимое желудка больше не могло ждать. Оно резким толчком вышло наружу и изверглось на пол. Рихард метнулся в то место спустя пару секунд с пластиковым тазом. Живот его на этот раз был чист. — Пауль! — он шлепнул меня по щекам. Один раз - сильно, чтобы привести в чувства. Второй - для профилактики. Потом заключил третьим. Наверное, просто потому, что ему понравилось. Когда еще можно было так безнаказанно дать мне по щам?! — Все хорошо, — говорю я, а сам понимаю, что какая-то еда внутри меня все еще есть. И быть ей там совсем не хочется, — Все хорошо, Рих… — Нет, не хорошо. Не хорошо, черт возьми! У тебя зрачки с манго. Еще какое-то время он носился по квартире в поисках влажных салфеток, принося мне воду попить, воду протереть лицо, воду для рук, воду для тела. В общем, решил обмыть меня, аки крещенного младенца. — Рихард, хватит паниковать! Что за суету ты навел? Я решил ему не сообщать об увиденном. Мне становилось противно и мерзко от одного воспоминания. Боюсь, если бы я начал это озвучивать, мой желудок вновь не выдержал бы и конвульсивно сжался, вновь отторгая съеденное. Да и хрупкая психика Круспе могла не выдержать такого удара. А если не психика, то самолюбие. 4:47 Я всегда терзался мыслями только об одном - я несчастлив. Где бы я не находился, что бы не делал, с кем бы не держался за руку, я всегда считал, что где-то трава зеленее. Все, что я имею сейчас - это временное. Не достойное моей радости. Дальше будет лучше. Обязано быть лучше. Сейчас я несчастлив. Я в рутине. И только много лет спустя я вдруг понял, что этого ДАЛЬШЕ - не будет. То, что есть сейчас - это отправная точка. Потом может быть только хуже. Я понял, что счастье, оно здесь… Рядышком. Оно во мне, в людях. В тихой рутине. В жизни, какая она есть. Много лет было просрано в ожидании чего-то другого. Более хорошего. Я все ждал момент, когда буду ощущать себя на вершине Олимпа. Думал, что когда этот момент придет, я точно буду знать, что это он. Ни с чем не спутаю. Ни с чем другим не сравню. Каждое утро станет солнечным. Каждый день станет насыщенным. Каждая прожитая неделя - потрясающей. Занимаясь вечным самообманом, я безвозвратно терял время. И сейчас у меня даже горевать по нему нет сил. Настолько я потерян и опустошен. Пытаюсь измениться. Выжимать из каждой минуты жизни до самой последней капли. Не всегда выходит… Но я пытаюсь. Отчаянно пытаюсь, Рихард! Честное слово… Я, медленно ступая по темному коридору на ощупь, протаптывая себе путь ногой в тапке, каждый раз выдвигая ее чуть дальше нужного, держу на подносе тарелку с кусочком пиццы, две кружки чая, разбавленных минералкой и орешки. Чай все время опасно перевешивает поднос вправо, но поделать с ним я ничего не могу. Во всяком случае до тех пор, пока не доберусь до спальни. Темнота - глаз выколи! В комнате тоже темно, но кое-как светит экран телика. Я уже вижу ногу Круспе, слегка свисающую с кровати и выглядывающую из-за дверного косяка. Его голень, по-женски круглое колено, ляшку, его… Черт. Нет. Член не вижу. Он уже успел натянуть трусы. Видимо, подумал, что чаевничать нагишом совсем не айс. Что угодно! Но не чаи распивать. — Рихард! Истошный вопль разлетелся осколками вместе с фарфором кружек. Кипяток окатил часть ноги, но ощущался слабо. Его ослабленное дыхание становилось все менее ощутимым и иссякало. В какой-то момент оно исчезло. Смертельно бледное из-за сосудистых спазмов лицо, влажное в холодном и липком поту, со вздувшимися венами на висках, окаменело. Мышцы сокращались судорогами до тех пор, пока из мелкой дрожи его тело не начало бить лихорадкой, сотрясая кровать. Казалось, он был близок к коматозному состоянию. Пена, пузырясь, толчками выходила наружу из полуоткрытых посиневших губ с характерным беззвучием. Остекленевшие красные глаза навыкате с полопавшимися сосудами и точечными зрачками уставились в потолок. Кровь струилась у него из носа. Мне кажется, мое сердце никогда не колотилось с такой силой. Мои руки никогда не были такими ледяными. Мое естество никогда не знало потребности срочно сделать что-то. ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ! Никогда я не ощущал себя настолько безвольным, загнанным в тупик, подавленным паникой. Никогда в моем рту не было так сухо. И никогда - НИКОГДА, ЧЕРТ ПОБЕРИ! - я еще не переживал так сильно за него… На секунду мне показалось, что это конец. Все. Тишина. Занавес. Он мертв. Больше ничего не будет. Лицо разгладилось, а все еще напряженное тело неестественно обмякнет с секунды на секунду. 5:30 Дорога кажется невыносимо ухабистой. Но я, не смотря на полуобморочное состояние, пребываю в гедонии. Моя рука на плече у Рихарда. Моя спина прижата к стене, а зад намертво приклеился к «скамье» в машине скорой помощи. Я смотрю в окно, насколько его видно, и, чудится мне, словно в мраке ночи вот-вот проглянет рассвет. Инеможденная улыбка касается моих губ, когда Круспе хмурится. Что он видит с закрытыми глазами? Как он себя чувствует? Какое ощущение у него было, когда дух его был готов отойти к иному миру? Я не спрашиваю. Я устал. И я не смею его трогать. Разве это кроткое движение ладонью к его плечу… Осторожное, пугливое, трепетное… Черт его знает, сколько часов прошло. Еще немного, когда кутерьма в голове слегка уляжется и стресс растворится под убивающей усталостью, я тоже засну. Рядом с Рихардом. В несущейся по шоссе скорой. Зная, что уже все позади. Самое плохое осталось за спиной. Зная, что дальше будет только лучше. Дальше - только счастье.