My Mistakes Were Made For You

      Анатолий Борисович Баранцев, или просто Толя, уперто пишущий свою фамилию через о после б, сотрясался при одной мысли о том, что после недели дикой свистопляски вынужден будет вернуться на работу. То есть, конечно, ни себе, ни кому другому в этом он не признавался и внешне даже стремился совершать новые и новые трудовые подвиги, но внутренне хандрил. Вот и сейчас, казалось бы, вышел покурить на пять минут, а уже полчаса идет в неизвестно каком направлении. Анатолию Борисовичу, вернее, Толе, чудилось, что еще десять минут ходьбы — и начнутся нескончаемые Питерские пригороды, никак между собой не связанные, разве что железной дорогой. Но пригороды не начинались, не так уж и далеко он отошел от проспекта Стачек. Намокшие ботинки, что не удивительно ранней весной, холодили ноги и при каждом шаге словно спрашивали, хлюпая и отбивая ритм: «Куда… ты идешь? Зачем… ты идешь?» Ответа у Толи не было. Зато была злость. Много-много злости, с лихвой компенсирующей и холод ботинок, и начинающийся насморк. Черта с два, думал он, я вернусь в квартиру, пока Дима там остается. А Дмитрий Осторожнов и не думал уходить. Толя это знал, и потому не спешил, позволяя себе забраться в дебри Питерских пограничных районов. Толя, как любой нормальный человек, вмешательства в жизнь, личную или не личную, не любил. Дмитрий мог вмешиваться в жизнь круглосуточно. Толя не любил неприятности. Дмитрий повсюду таскал их за собой. Толя точно знал, что Дмитрий и был неприятностью. Поэтому виноватым в том, что пытался избавиться от неприятности, Баранцев себя не считал. Более того, когда Толя наконец пустился в размышления, он вдруг необычайно удивился, как это человек по фамилии Осторожнов может быть таким… безрассудным мазохистом. Иных слов у Толи не нашлось. Да и искать охоты не было. Его мысли занимала злость и обида. «Вот я, — думал Толя, — бьюсь как рыба об лед. И ничего, только пинки под зад. Никакого результата». Дмитрий был для него красной тряпкой, живым напоминанием несправедливости и тщетности бытия. А я, словно вопил Осторожнов своим цветущим видом, не делаю ничего и получаю все. Если бы Толя повнимательнее пригляделся к Дмитрию, то понял бы, что вопит он совсем иное, но уязвленная самооценка этого не позволяла. Как же, неужели кому-то может быть хуже, чем мне, Толе Баранцеву?       А хуже быть могло. Намного хуже. Но не имевший ничего, кроме надежды Дмитрий был куда счастливее имевшего все, кроме надежды Толи. Наверное, если бы Баранцев понял, чего именно ему не хватает для счастья, или если бы позволил Дмитрию сказать, что ему не хватает надежды (Осторожнов бы обязательно ей поделился), то ему стало бы легче. Но хотел ли он этого легче? Дмитрий, несмотря на всю свою доброжелательность и незлобивость, уже давно ответил нет. Он понял этого человека, которого искренне начал считать другом, на второй день знакомства. Понял, но, в силу своей доброты, не до конца. Поэтому и сидел сейчас в пустой квартире, никак не понимая, что отсутствие Толи — намек на нежелание видеться. А Толя никак не понимал, что он действительно может вызывать в ком-то желание ждать в пустой квартире лишь потому, что есть надежда на возвращение владельца, не будет же он, черт возьми, ночевать на улице.       Ебливо, подумал Толя, поняв, что стоит уже на Ленинском проспекте, а фонари начинают зажигаться и темнота опускается с ускорением в квадрате. Домой не хотелось. Впрочем, стоять на улице тоже. Он глянул наверх и, намереваясь посмотреть в небо, уставился на экран с предупреждением от МЧС. «Будьте бдительны», — гласила надпись. Толя не был бдителен. Он позволил какому-то Дмитрию Осторожнову, чье отчество так и не запомнил, вломиться в его жизнь, перевернуть все вверх дном и остаться рядом. Это, наверное, было самым противным. Дмитрий так и не исчез из его жизни или просто из жизни, Толя был уже кощунственно согласен на любое из двух. Вместо исчезания Дмитрий прочно обосновался в окружающем мире Толи и, кажется, хотел, чтобы с ними в скором времени произошло что-то типа того, что случилось ранее. А ранее, Толе даже вспоминать противно, они случайным образом (вернее, Толя случайным, а вот Дмитрий, несмотря на все его отнекивания, очень даже специальным) спасли похищенную дочь директора местного Питерского рынка и раскрыли банду бомжей, которые кучковались около Зимнего дворца и гипнотизировали такс. Единственный, но, к несчастью, временный приз, доставшийся Толе, была сутенерская шуба, которую он по воле случая стянул в буквальном смысле с похитителя рыночной принцессы, который был как-то связан с гипнотизерами такс и у которого была жирная такса Торги.       Предавшийся воспоминаниям Толя поймал маршрутку, углядев на лобовом стекле знакомое название станции метро. Наскребя мелочь, он опустился со вздохом на свободное место рядом с окном. После прогулки определенно стало легче, и, замерзший, усталый, но успокоенный, Толя начал прислушиваться к знакомому голосу ноющего по радио Тернера. Я ошибался ради тебя, заключил голос, адресуя слова тому, кого любит. Кажется, Толя не хотел, чтобы Дмитрий слишком уж на него рассердился.