И тем теплее, чем ближе к костру.

*** Восемьсот двадцать один день. Уже восемьсот двадцать два. Антон считает. Как идиот. Так глупо и так неправильно. Всё это слишком. Всё это — бред. Но что он может с собой поделать? Он ведь не виноват, что у кого-то слишком нежные руки. А шуточки всегда ниже пояса. Первые девяносто три дня он думал, что это просто от недотраха. Следущие семнадцать — будучи уже в Воронеже — он осознавал, что дело вовсе не в нём. И на сто одиннадцатый день окончательно пришёл к выводу. Вот так просто и сложно одновременно. Он влюбился. Так глупо и так неправильно. Он открывает глаза, счётчик в мозгу щёлкает «822». Вокруг всё так же темно. — Спазм глазничной артерии. Обычно только один глаз затрагивает. У вас — тяжёлый случай. Он даже не удивляется. Врачи в голос твердят, что вот уже скоро это пройдёт, завтра утром вы уже начнёте различать светотени, а к вечеру зрение восстановится. Но проходит неделя. Чёртовы семь дней. И ничего не меняется. Шаст уже получил всевозможные тычки и взбучки от коллег, лечение ему оплатили по страховке, что было неплохо. Только вот толку от этого не было никакого. Вот уже восьмой день кряду он просыпается в кромешной темноте. И каждое утро — маленькая смерть. Он чувствует себя разбитым. Благо мать укатила куда-то отдыхать и ещё не в курсе. Она бы извелась. Позов охотно расписывает ему фотографии, а зеленоглазый благодарит Провидение за то, что у матушки плохо с фантазией. И фото все простые и незатейливые. — За вами обещал приехать ваш друг, — улыбчивая медсестра помогает Антону переодеться, — Дмитрий. — Да, — кивает безучастно Антон, длинными пальцами обхватывая отощавшие за неделю запястья. Совершенно голые. Ему некомфортно без этих его штучек. Без кучи колец, отрезвляющих разум холодом металла, без оплети браслетов на руках. Их можно крутить и тискать, когда нервничаешь. Но этого ничего нет. Всё отдали Диме в день поступления. И Шаст действительно ждёт возвращения. Хотя бы ради того, чтобы нацепить свою безумную броню. — Осторожно, — подкалывает его Димка, — косяк лбом не вышиби. Он старается подбадривать друга, говорить о том, как все ждут его возвращения, что уже даже придумали парочку номеров, в которых Шастун может поучаствовать и без зрения. — Отдай браслеты, — как-то бесцветно просит Антон, когда они садятся в машину. Он чувствует, что за неделю погода испортилась окончательно, похолодало, да и зрение не нужно, чтобы почувствовать и услышать ливень за окнами машины. Он ёжится от холода и протягивает руку куда-то в пустоту, ожидая. — Прости, я забыл совсем, завезу вечером. — Зима, блять, близко! — восклицает парень недовольно, — А я — голый! Ему смешно. Это сродни истерике, но он всё равно смеётся. Как там говорят? Жизнь продлевает? Вот и славно. Помирать он вовсе не собирался. — Харе бурчать, — Дима тоже улыбается, трогаясь с места, — ты в машине, щас домой приедешь и согреешься. Позову неуютно. Обычно Шаст орёт на всю тачку «Смотри-смотри!» А тут сидит себе, притих, нахохлился, как воробей на проводе, нос прячет в ворот куртки. У Димы были подозрения, что Шастун во что-то вляпался. Вопрос был лишь в том — во что. — Не хочешь мне ничего рассказать? — осторожно уточняет он, — Мы, вроде как, друзья, но ты в последнее время… как сам не свой. — Да вы, батенька, чай не в курсе? — в привычной манере вскидывает брови Антон, — Я ослеп! — Я не об этом, — серьёзно продолжает Позов, — я о том, что случилось с тобой ДО того, как ты полез в гущу событий и схлопотал всё это. — А что со мной случилось? — Шаст дёргает плечами и сжимается ещё больше, забывая держать маску, забывая, что он слишком эмоционален, — Я стал практически звездой. — Ладно, как хочешь. Они поднимаются на лифте, Поз помогает открыть входную дверь, не проходя слишком далеко в квартиру, только всовывая Антону в руки пакет: — Катя тебе поесть приготовила, мы заедем вечером, привезём что-нибудь ещё. — Сигареты! — восклицает Шаст, кивая и сжимая свёрток в руках, — Точно, где-то у меня была заначка. — Тебе нельзя, дурень! — Ой, да поебать. Куда уж хуже? — в стенах своего временного дома предательски не лучше. Особенно, когда он пытается на ощупь закрыть дверь. Выходит не сразу. Но выходит. А потом тишина. К темноте добавляется вязкая, тягучая тишина. Её ледяные щупальца заползают под футболку, обволакивают тонкий силуэт. Антон опускается на тумбу для обуви и прислоняется спиной к зеркалу. Он так надеялся, что дома будет проще. Но, мать вашу, как же он ошибся! Стоит подняться на ноги, как он запинается о собственные тапки, впопыхах брошенные у выхода в тот день, когда случился весь этот пиздец. Он и так-то не особенно грациозен, умудряется запутаться в собственных ногах, а теперь что? Дойдя до кухни и открывая шкафчик, Антон приходит к выводу, что последнюю неделю его жизнь — одна сплошная импровизация! Чёртовы «мышеловки». Не знаешь, что там дальше, безопасно ли, пройдёт ли он со своим каланчовым ростом? Не зацепит ли неуклюжим бедром пустую вазу? В больнице он трижды впечатывался в косяк, не рассчитав. И дважды чуть не сел мимо предложенного стула. Пачка сигарет находится за упаковками чая. Он распечатывает её, оставляя фантик прямо на столе, распахивает окно и закуривает, с наслаждением вдыхая вязкий, табачный дым. Слишком крепкие, он закашливается. Организм, и без того ослабленный последним приступом, совершенно отвык от табачного смога. А теперь Шаст словно пытался нагнать упущенное. Сигарета выкурена в три затяжки до фильтра. И тут же вторая. Ему снова страшно. А что если позвонит мать? Она любит попадать в самые неудобные точки. Докурив третью, выкидывая окурок, Шаст закрывает окно, неспешно плетясь в гостиную, ладонью держась за стену. И снова кажется, будто он обнажён. До самых костей, до всего своего естества. Но глупо злиться. Димка и так возится с ним. Как с братом. И когда тощий зад приземляется на широкий угловой диван, Антон позволяет себе подумать о том, что кроме Димы, так же открыто и тщательно за ним присматривал Арс. Приходил каждый день вечером. Пусть ненадолго, но приходил. Приносил яблочный сок и печенье, сидел с ним, болтая. И от этого было так тепло. И очень стыдно. Очень. Пошарившись по карманам, он выуживает мобильник, но быстро откидывает его, тихо матерясь. На кой чёрт ему этот бесполезный кусок железки? Он ведь даже разблокировать его сам теперь не сможет. *** — Было бы здорово, — кивает Поз в трубку, — что-то я неважно себя чувствую, промок, видимо. — Что ему принести-то? — Попов задумчиво пялится на полки в супермаркете, прикидывая, чем порадовать младшего коллегу. — Если заберёшь у меня его побрякушки — он будет прыгать до потолка. Я забыл в суматохе утром, а этот эпицентр вселенской неуклюжести огорчился. — Надо бы его покормить, я об этом. — Вообще, ему можно курицу, бульон, какую-нибудь кашу. По идее, повторения быть не должно, но лучше ещё недельку подождать. И не вздумай везти ему сигареты! — Ты чё, придурок, что ли? — фыркает Арс, стягивая с полки творог, проверяя срок годности, — Ладно, разберусь по ходу, через полчаса подскачу, заберу сокровища этого хоббита. *** Шастун распахивает глаза и ёжится от холода, парень не заметил, как задремал. Он уже даже не удивляется и не пугается. Просто вздыхает. Видимо, неплотно закрыл окно на кухне. Судя по тому, как по ногам тянуло сырым холодом. Собрав мысли в кучу, Антон снова поплёлся в сторону кухни. Хотел было проверить время, но как блять? Досада и злость подкатывают волнами, захлёстывая не сразу, для начала лишь просто похлопывая по спине и рукам, дразня, раскурочивая и без того взбудораженное сознание. Шастуна потряхивает. Он на ощупь находит чайник, тянет с полки кружку, отмеряя ей воду, проливая часть на стол, но всё же включает это чудо техники. Осталось найти сахар, заварку и дело в шляпе. Ну… так ему во всяком случае кажется. Он достаточно неплохо справляется. Именно такой мыслью он подбадривает себя, роясь в шкафчике, выуживая первую попавшую под пальцы пачку с чаем. Он даже не пытается выяснить, какой это чай. Лишь бы просто согреться. Руки слушаются плохо, мелко дрожат, пока он сыплет в чашку сахар, половину просыпая просто на стол. А потом тянется за вскипевшим чайником. И замирает. Стоит, как истукан. — Заебись блять, — вздыхает он, нашаривая рукой кружку на столе, всю липкую от сахара, — соберись, тряпка! Первые капли успешно попадают прямо по назначению. И он радуется. Потому что это чертовски хорошо, потому что он ещё не совсем немощь. А потом что-то идёт не так. Он ощущает, как по ноге стекает что-то горячее, осознаёт, что чашка переполнена, резко отдёргивая руку с чайником. Грохот, отборный мат. Он слышит звон разбившегося стекла, чувствует, как на щиколотки попадает что-то слишком горячее, радуясь тому, что он всё же сунул ноги в тапки. — Да блять! — восклицает он, отшвыривая на стол чайник, шипя от боли на коже ладони, которой он пытался проверить, полная ли кружка, — всё нахуй! Снова шагнуть к окну, распахнуть пошире и закурить. Его трясёт. Потому что только сейчас Шаст в полной мере осознаёт, насколько оказался беспомощным. Хуже ребёнка… *** — Ты что тв.? — возмущённый голос Попова заставляет Антона вздрогнуть и поперхнуться вдохом, в то время как Сеня осматривает кухню, — твою мать. Огромная лужа чая на полу, расколотая на несколько крупных кусков кружка с чайным пакетиком, полнейший бедлам на столе и во главе всего этого — Шастун. Сгорбленный, трясущийся, с привычной сигаретой в до невозможности длинных пальцах. — Антон! — всё так же строго обращается он к парню, — Сейчас же выброси сигарету. И постой там минуту, я уберу осколки. Арс оставляет пакет с покупками на стуле возле обеденного стола и скрывается в ванной в поисках щётки и тряпки. Арс злится. Снова. На Антона, на Позова, на себя. Господи, это ведь было такой идиотской затеей — оставить Шаста один на один с его пустотой. Именно так парень назвал своё состояние в одной из их бесед. Видимо, не понял даже, как разоткровенничался. Но мужчина запомнил. Шаста трясёт от холода, от негодования. Никто — ни одна живая душа! — не должен был видеть его таким, не должен был возиться с ним. И уже точно это должен был быть не Арсений. Арсений, у которого красавица жена и милейшая дочка. Арсений, на которого вздыхает половина их фанаток. — Позов заболел, — заговаривает актёр снова, смягчая интонацию, но всё ещё косясь на узкую спину, недовольно хмурясь, — хочешь тоже свалиться с температурой? Выкидывай эту дрянь и закрывай окно. Я серьёзно, — он собирает крупные осколки руками, выбрасывая их в ведро, а потом осторожно сметает мелочовку, накрывая всё это сверху тряпкой, — тебе нельзя. — Ты пришёл прочитать мне ещё одну мораль? — холодно и хрипло рычит Антон, готовый выйти хоть вот в это самое окно, лишь бы не было так позорно от собственной беспомощности. — Шастун, — Арсений вздыхает и подходит ближе, сам забирает наполовину выкуренную сигарету из пальцев парня, зачем-то затягивается, шумно выдыхая, а после закрывает окно, мягко обхватив острый, угловатый локоть коллеги. Блондин никогда не был крепкого телосложения, а за последнюю неделю и вовсе высох. Одна кожа да кости. Арс прикасается к нему и вздрагивает, словно перед ним не живой человек, а рептилия. — Тох, идём, — тянет он увереннее, — давай я заварю нам чай? И тебе нужно поесть. Ты обедал? — Нет, — качает головой зеленоглазый, опуская лицо, напрягаясь от прикосновений, — не трогай, пожалуйста. Он говорит это раньше, чем может осознать. Хотя… так будет правильнее. Это он точно понимает. Одно дело — работа, игра на публику. Там можно дурачиться хоть до упаду. Там это реальность. Там это уместно. А вот тут, на ледяной кухне, в другой реальности Арсений Попов не может прикасаться к нему. Это не правильно и никому не нужно. Арсений закрывает глаза и убирает руку. Антон выглядит напряжённым, наэлектризованным, словно грозовая туча. — Хорошо, вот видишь, — чуть улыбается он, — я не трогаю. Но тебе всё равно лучше присесть, пока я буду заваривать чай. *** Арс готовит лёгкий ужин, перед этим заварив Антону чашку чая. Тот выглядит так, словно ненавидит весь мир. И это непривычно. Всегда живой, привлекательный, всегда открытый для мира Шаст превратился за несколько дней в угрюмого старика. Только клюки и седины не хватало. Однако, делиться своими наблюдениями Арс не стал. — Где Поз? — наконец заговаривает Антон, немного оттаяв, взяв себя в руки, — И который час? — Половина седьмого, — как можно легче отвечает актёр, прикусывая губу, — Дима свалился с простудой, позвонил, попросил заехать к тебе. — Ясно, — кивает парень, потеряв настроение окончательно, обхватывая пальцами пальцы, поглаживая голые запястья, — ты это, извини. — Всё в порядке, — Арсений бросает на Шастуна улыбающийся взгляд и замирает. Если вы когда-нибудь видели, как выглядит ребёнок, которому сказали, что Новый год отменяется, то вам не составит труда представить. Перед Арсением сидел тот самый ребёнок. Только вместо письма Деду Морозу он теребил собственные пальцы и запястья. Отчаяние, страх, боль. На всегда оживлённом лице Шастуна отчётливо проступили эмоции, от которых Арсу стало не по себе. Он никогда раньше не видел Шастуна таким. И только в этот момент до мужчины доходит причина такой вселенской тоски. Он уходит в сторону прихожей, возвращаясь оттуда быстро, чуть улыбаясь, ощущая себя практически волшебником. — Кстати, чуть не забыл, — весело улыбается он, бережно вкладывая в ледяную ладонь небольшой пакет, — Дима просил передать. Антон замирает, ощутив прикосновение пальцев Арсения, но в этот раз не отталкивает. Он вообще не очень может думать сейчас. В пальцах шуршит нечто холодное, звенящее и тяжёлое. И парнишка буквально расцветает.