***
Так и в ту ночь, когда передо мной стоял одетый в черный костюм-тройку полуразложившийся труп взрослого мужика, я неистово рылся в архивах своей памяти, пытаясь найти подходящее определение тому, что видел. А то, что я его действительно видел, было неоспоримым фактом. Я не спал, я даже не лежал в кровати. Хуже того, я и дома-то ещё не был! Это произошло на маленькой АЗС на выезде из небольшого поселка: две колонки, один кассир, один фонарь и я. Времени было около полуночи, может немного за двенадцать. Но, блять! Я не спал! Он вышел из лесополки*. На тот момент мне показалось, что сильно нетрезвый грибник малость припозднился. Он шёл очень медленно, с трудом переставляя ноги, временами его шатало, и казалось — вот-вот запнётся и упадёт. В кромешной тьме просматривался чёткий силуэт, но не более. И пока я следил за его приближением, собственно, больше там смотреть-то и не на что было, в сознании укрепилась мысль подкинуть бедолагу до дома. Но чем ближе подходил «грибник», тем отчётливее я понимал — что-то с ним не то. Колонка перестала подавать топливо именно тогда, когда тело замерло на границе света, метрах в десяти от меня. Наступила гробовая тишина. Взору открылось ужасающее зрелище. Я так и замер с пистолетом в руке. Не уверен, что дышал первые мгновения. А когда вдохнул, нос уловил тошнотворно-сладковатый смрад, меня моментально замутило. Никогда не хотелось блевать сильнее, чем в ту минуту. Но я не мог пошевелиться, меня прибило, пригвоздило к асфальту. Парализовало руки, ноги. Кажется, я даже не моргал. Только мозг отчаянно бился в конвульсиях, силясь осознать происходящее: «Прикол чей-то? Розыгрыш? Кино снимают?! Где камеры? Почему так воняет?!» Я перебирал варианты с бешеной скоростью. Тело отказало, не слушалось команд, но сознание было кристально ясным. «Это» действительно стоит передо мной. А когда запас скептицизма был исчерпан полностью, и сил ни на что больше не осталось, меня затопил страх. Животный ужас. Паника волнами расходилась по телу. В какой-то момент пришла отличная идея, что пора бы уже и закричать, но разжать челюсти так и не вышло. Но даже если бы и разжал, то уверен, не смог бы выдавить ни звука. Сколько это продлилось. Минуту. Час. Вечность. Я не знал. В чувства меня привел крик кассира. Из дверей выглядывала женщина и что-то кричала, глядя на меня. Что кричала, я понял не сразу, но когда разобрал слова, выронил пистолет и рванул в ее сторону: — Давай сюда! — повторила она, уже, наверное, в десятый раз. Я проскочил в дверной проём и с размаху вписался в противоположную стену. — Да куда ж ты, бедный? Не убился? Чай, не стадион, притормаживать надо, — она помогла мне усесться на старый скрипучий диванчик и сунула в руки пластиковый стакан с какой-то жидкостью. Я махнул не глядя. Меня тогда мало заботило, что я проглотил, тем более, что вкуса никакого не почувствовал. Внутри всё дрожало, по спине ручьём тёк пот, ливер трусило и скручивало в спираль. Правда, тошнота отступила, а липкий страх сменил панический ужас. Проснулось любопытство: «Что ж это за хрень там была?» Я глянул в окошко: тело так и стояло там, даже не повернулось в нашу сторону. Только чуть покачивалось, как дерево на ветру. Издалека оно не казалось таким страшным. Я пригляделся к своей спасительнице. Женщина лет семидесяти, полноватая, розовощёкая, с собранными в пучок седыми, белыми волосами. Она сидела в пластиковом кресле напротив, у стола с кассовым аппаратом и пультом подачи топлива. — Ну, как ты? Отошёл немного? — спросила она участливо, взглядом одарила добрым, но грустным, уставшим, что ли. — А-а. Это… Это что? — Это покойник, сынок, — ответила женщина бесцветным голосом. — Ага… Покойник. А он… оно? — Опасен? Нет. Он ничего тебе не сделает, не бойся. Он вообще почти ничего не делает, даже ходит уже с трудом… — на последних словах голос её стих и покатились слёзы. — Как я надеялась, что этот момент никогда не настанет. И как я его ждала. Сынок, давай я тебе чаю заварю, а? А ты выслушай меня, ладно? И потом забудь всё, что слышал. А не сможешь, так и помни, знать, Бог так распорядился. Щёлкнул электрочайник. Она передала мне стаканчик с кипятком, не вынув пакетик. Я тогда решил, пусть будет, мне не помешает что-нибудь крепкое. — Это ведь не просто покойничек. Лешенька мой, сыночек единственный, — она приложила кулак к груди и слегка постукивала в такт словам. — Что же я натворила, сумасшедшая старуха?! Я весь подобрался и обратился в слух. Ладони обжигал нагретый кипятком пластик, но это сейчас не имело значения. Больше всего на свете хотелось получить объяснение всему происходящему. Поглядывая на неподвижное тело, некогда Алексея, я терпеливо ждал начала рассказа. — Прошлая весна отняла у меня Алёшу, — неуверенно начала она. Тусклые, наполненные слезами глаза смотрели на меня со смертельной тоской, с безграничным чувством вины. Взглядом она блуждала по моему лицу, словно искала малейший признак эмоций. Может, сострадание. Понимание. Участие. Но я не мог даже кивнуть, чтоб она продолжила рассказ. Всё во мне замерло, умерло, затаилось. Я только крепко зажмурился, а когда вновь посмотрел на женщину, она улыбнулась, сделала глубокий вдох и продолжила: — Ему было всего сорок пять. Совсем молодой, жить да жить. Не пил, не курил. Дальнобойщиком он у меня работал, на далёкие рейсы ездил. Всю Россию исколесил мой ребенок. С семьей у него не сложилось, разбежались. И ляльку заделать не успели. Один у меня. Ни детей больше, ни внуков. Ох, ты прости, что я так много говорю. Просто потерять его для меня — смерть. Хоть самой в гроб ложись… Она замолчала надолго. Чай остывал. За окном фонарь освещал кусок асфальта и фигуру, одетую в костюм. Всё казалось неправильным, ненастоящим. Пугающим. Я наблюдал за женщиной, погрузившейся в воспоминания. Моё присутствие перестало иметь для неё хоть какое-то значение, но я хотел услышать, что было дальше. Всё ещё надеялся найти происходящему рациональное объяснение. И не выдержав долгого ожидания, спросил: — Как он умер? — Как? — очнулась женщина. — Неожиданно. Вечером после очередного рейса почувствовал себя нехорошо. Лег пораньше. А утром не проснулся. Я ему оладьи спекла. Он их со сгущёнкой любит. Спекла и пошла будить. За плечо трогаю, а он холодный, как лёд. На боку лежит ко мне спиной. Сынок, совсем на себя не похож. Не мой мальчик. Пятнами черными весь, пол-лица отёкшие, язык белый. Боже правый! Не мой мальчик! Не мой Лёшка. В лоб целовала, волосы нюхала, трясла его, дура старая. Звала и звала, криком кричала так, что соседка прибежала. Оттащила, скорою вызвала и полицию. Они ходили по дому, трогали его вещи, вопросы мне задавали. Фельдшер со скорой мне укол поставил и за руку держал. А потом Алёшу увезли. Врачи сказали — обширный инсульт. И ничего сделать было нельзя. А я себя винила. До сих пор виню. Разве мать не должна чувствовать, когда умирает её ребенок? Она вопрошающе смотрела на меня. А что я мог сказать? И должен ли был что-то говорить? — Не знаю. — Не знаешь… Никто не знает, сынок. Никто. Но разве я могла простить себе это? Не могла. На сороковой день я привела к Лешиному кресту тётку Нору. Элеонору Ивановну. Она древняя, как наш посёлок. Никто не знает сколько ей лет, да и сама она не вспомнит, когда родилась и кто её родители. Мы все ещё девчонками молоденькими часто к ней бегали. Кто погадать, кто приворожить, кто болячки вылечить. Она деток хворых на ноги ставила. Руками поводит, что-то пошепчет, и вот смотришь, уже здоровенький по улице бежит, смеётся. Все дни после похорон я на её пороге просидела. Просила её сына мне вернуть. Ты думаешь, я не понимала, о чём прошу? Понимала. Думаешь, невозможно это? — признаться, я ни о чём не думал, старался не пропустить ни слова. — Правильно думаешь — невозможно… Но я тогда о последствиях не думала. Чего мне, старой, теперь бояться, отрады не осталось. Самой на себя руки наложить — грех. А жить вот так, сколько Бог отвел, не могла. Долго она меня переубеждала. Характер у неё всегда скверный был. И ругала, и гнала, и проклясть обещала. А я каждое утро, только рассвет займётся, к её двери приходила. И всё-таки выходила. На сороковой день она вышла из дома, зло посмотрела, плюнула мне под ноги и сказала: «Иди за мной». На могиле мы с ней были почитай до заката. Она свечи жгла, бормотала что-то неразборчивое. Руку мне порезала, — женщина протянула раскрытую ладонь, поперек которой розовый неровный рубец красовался. Меня передёрнуло. Похоже, что порез был довольно глубокий. — И прежде, чем закончить, она мне сказала: «Сына я тебе не верну. Тело подниму, и сколько ты будешь жить, столько оно ночами к тебе приходить будет». Она перевела дух и продолжила: — Так всё и произошло. На третью ночь он пришел. Чуть за полночь я резко проснулась, и как потянуло к окну. А там силуэт у калитки. Стоит, вот как сейчас. Как статуя. Ни в дом, ни даже во двор не смогла завести. Он всегда оставался у ворот, в одном и том же месте. Молча стоял до рассвета, а после уходил. В прошлом месяце я сюда на работу попросилась, в смену, ночь через две. Думала, не придёт сюда. А он приходит. Хорошо, здесь ночами машины почти не ездят. Ты, сынок, первый… Я ж поначалу и тому рада была, говорила с ним, всё рассказывала. И как скучаю, и как хорошо, что он приходит… Не сразу поняла, что не Леша это. А потом стала замечать, как меняются его лицо и руки, как плоть гниёт и трупный запах становился сильнее. Господи, прости! Что я наделала?! Слёзы ручьями полились по щекам, и последние её слова перешли в глухое рыдание. Я перевёл дыхание и снова посмотрел в окно. За рассказом незаметно прошла ночь. Небо светлело, отчетливо виднелась граница лесополосы, проезжая часть, бензоколонка и брошенный мной автомобиль. Но его, трупа, больше не было. Как он ушел. Когда. Куда. Может и хорошо, что этого я так и не увидел. Сейчас, в рассветной серости, всё произошедшее снаружи казалось не таким страшным. Больше пугала рассказанная история. Откровенно пугала рыдающая пожилая женщина. Чувство беспомощности загоняло в ступор. Сейчас бы просто исчезнуть и забыть о случившемся. Но куда там. Я молча встал и, не прощаясь, вышел. Дошёл до машины, сел и уехал, ни разу не взглянув в зеркало заднего вида.***
Мой дед был суровым человеком. Строгим, но справедливым. У него существовал свой кодекс чести и своё понимание добра и зла. Я многому у него научился и во многом похож на него. Так мне говорили всю жизнь. Закон написан для порядка, но совесть под закон не подогнать, как ни старайся. И быть с ней в ладу иногда может означать хоть раз в чём-то преступить закон. То что сотворила эта женщина — плохо. Но то, как она за это расплачивается, хуже в разы. Я должен был ей помочь, потому что забыть и жить как ни в чём не бывало, я не мог. Должен был. «Самой на себя руки наложить — грех». Меня не отпускало. Сны приходили раз в три ночи, как она сидит на заправке и плачет. Как в свете фонаря раскачивается тело её покойного сына. И с каждым разом оно меняется. А она вынуждена смотреть на то, как разлагается тело её ребенка. «И сколько ты будешь жить, столько оно ночами к тебе приходить будет».***
В ранних сумерках я приехал на АЗС. Не просчитался. Знакомая мне женщина открыла дверь: — Ты вернулся? Проходи, сынок. — она пропустила меня внутрь. Я уселся на уже знакомый диван и протянул ей руку: — Забыл представиться. Алексей. Алексей Парфенов. — я немного нервничал. У меня были причины волноваться. В её почти бесцветных глазах читалась радость, морщинки лучами разбежались к вискам. Она улыбалась. — Хорошее имя. Моё любимое, — сказала она, — а я Маргарита Васильевна. Тебе чаю налить? Мы много говорили. Сегодня она не плакала, и я был этому рад. Расспросил её о молодости, о муже, о работе в поселковой школе. И только однажды поинтересовался: — Он сегодня придёт? — Алёшенька? Да, он приходит каждую ночь. Ты не боишься? Не бойся… Я не боялся. Когда под свет фонаря ступило тело, я был спокоен. «Здесь ночами машины почти не ездят».***
Маргарита Васильевна умерла быстро. Почти не сопротивляясь. Я сильно сдавил ей горло куском провода, который принёс с собой. Всё заняло у меня меньше минуты. Предполагал ли я, что поступаю плохо? Нет. Я точно это знал. Я выволок её тело на улицу, погрузил на заднее сиденье. Достал кусок полиэтилена, расстелил в багажнике и, натянув на себя перчатки и маскхалат, уложил туда разваливающийся труп. До лесополосы было метров пятьсот и в ширину она тянулась примерно столько же. Так что было где разгуляться. Подсвечивая габаритами местность, я вырыл одну неглубокую, но вместительную яму. Уложил тела рядом. Думаю, ей бы понравилась моя идея. Закидал землей до небольшого холмика и присыпал прелой листвой. А на соседнем дереве ножном срезал кору в виде небольшого крестика, чтоб не потерять их.***
Теперь я спокойно сплю. Но не на секунду не забываю, что в жизни для необъяснимого всегда найдётся место.