bloodstream

— Чертовски хочу врезать тебе, — рычит юноша, вместе с Никифоровым ныряя в крытый проход.       Туманно обводит глазами черты лица Юрия и надавливает белыми тонкими пальцами рук на детские щеки, покрытые розовой тенью, отмечая интересные детали винного оттенка на коже шеи подростка, — ничего не было поистине прекраснее для фигуриста, чем пламенная юность, которую боишься опорочить. — Ты недостаточно высок, — с сомнительной издевкой уточняет Виктор.       Имея привычку холодного молчания во время страстной одержимости какой-либо идеей, Никифоров позволяет мелкой капле алой крови стечь вдоль искусанной до жуткой боли нижней губы — в этот раз его черед водить. — За руками следи, старикан, — сплевывает Плисецкий, инстинктивно увернувшись, — В своем гнилом притоне, должно быть, только и делаешь, что губу на деток раскатываешь.       Виктор в своей обычной манере ухмыляется. Одна лишь мысль о тех грубых, порой крайне детских повадок юноши способна была заполонить клетку за клеткой в мозгу Никифорова и впоследствии выбить его из колеи. Эти повадки — именно то, в чем он безоговорочно нуждается каждую секунду, проведенную в черной подворотне, насквозь пропитанной грязью и всевозможными людскими пороками.       Взгляд мажет по выступающим ключицам Юрия, столь острым, что изящно сочетаются вместе с блеклой кожей и излишней худобой юного тела. Производит незначительный шаг поодаль, к стоящему у каменной стены Плисецкому, различая в его глазах странный блеск.       Иногда Виктору удавалось по несколько часов досконально изучать линии тела Юры, пока он нежился в постели, распластавшись на белых простынях, — неплотная ткань ночной рубашки облегала детскую грудную клетку, открывая взору фигуриста напряженные от прохлады соски.       Искушение соприкоснуться своей подушечкой пальца с тусклым изгибом губ Плисецкого было велико. Особенно, когда мальчишка умышленно пытается попасть под руку Виктора — он знает, как именно вывести его из себя. Никифоров лишь втайне облизывается, едва юноша невинно проводит большим пальцем левой ноги вдоль лодыжки правой.             Оба понимают, что никто не спал той ночью. — Я поддамся. Хочешь, Плисецкий?       Мгновенно бледнеет, когда цепкие пальцы Виктора вновь сжимают челюсть, и он, безмолвно замирая в ожидании ответа, усиливает хватку. Чувствует металлический привкус крови во рту. Конечно, хочет.       Совершенно немного. Совершенно немного, чтобы погрязнуть, наконец, в пучине запретных удовольствий, которые были недоступны Юре столь длительное время. Слишком извращенно для его возраста. Но, быть может, именно эта сущность юноши вызывает сильнейшее, почти демоническое влечение у Никифорова? — Челюсть свело уже. Отцепись, — тусклый свет газового рожка, казавшийся жутко-мертвенным, лишь наполовину освещает скорченное лицо Плисецкого, — На тренировку из-за тебя, мудака, опоздаю.       Виктор доселе стоит неподвижно, выжидая нечто удивительное: ноздри едва улавливают сладкий аромат духов, крайне схожий с его собственным. Протягивает холеные руки к паху Юрия и, касаясь тыльной стороной ладони возбужденного органа, произносит: — Так, значит?       Повышает температуру члена Плисецкого на несколько градусов, заставляя прохладные пальцы конвульсивно сжиматься, — задыхается. Кожа чувствует потепление воздуха — снова накладывает отпечаток огненного укуса на бледную шею Юры. — Срок не мне-то отматывать, — глухо выдавливает Плисецкий, беспечно растягивая губы в улыбке, — Верно, тренер?       Екает в груди — ведь знает, что изголодался до безобразия, знает, что, стоит надавить на набухшую гортань ребенка, умышленно испытывающего взрослого мужчину осознанием своего раннего полового созревания, и в одно мгновение Юрий подчинится так, будто не было прежде тех странных капризов, и оставить неизгладимый след клейма на поникших плечах посмеет теперь только самый чудаковатый из людей — тот, который Юру приручит.       Опускается на колени и двумя пальцами оттягивает край брюк подростка — чувствует, как чертовски дрожат его костяшки. Бешено пульсирующий орган плотно соприкасается с мужской ладонью — накрывает отвердевшую головку члена, ощупывая приятные контуры. В подворотне морось и невероятно мерзко, только тело Юры полыхает. — Не захлебнись, — Виктор запускает руку под край толстовки подростка, невесомо дотрагиваясь до выступающих ребер, — Слышишь меня, мелкий?       Обоим показалось, словно ту особенную тишину, прежде обитавшую в подворотне, нарушила чья-то скользящая вдоль пустынного тротуара тень. Плисецкий закрывает глаза — десятки дьяволов издалека насмешливо кричат ему в лицо, и лишь одному из десятков дозволено было подойти к нему так близко.       Холодной подушечкой пальца касаясь нежной уздечки, Виктор языком проводит вдоль вставшего органа и, тихо втянув воздух, обхватывает губами головку. Всего пару секунд, и впалый живот подростка покрывается невыносимо приятной дрожью — температуры немедленно сливаются.       Юрий бесконечно горд и смел — только здесь, в шепчущей темноте, старается не открывать глаз.       Медленно выводит узоры на влажной, набухшей плоти — с губ подростка срывается едва слышный стон, и, немного жмурясь, точно как ребенок, Плисецкий томно выдыхает.       Никифоров довольно улыбается, вылизывая семенную жидкость с внутренней стороны теплой ладони.       Юноша силится сжать маленькие, детские кулаки, но тут же ослабевает хватку — он устал бороться. Устал залечивать заживо содранную этим придурком кожу. — Дурак. Знаешь же? — Плисецкий рукой ныряет вглубь кармана толстовки, отыскивая пачку табака.       Кончик косяка тихо тлеет, когда подросток затягивается, впуская сигаретный дым в ротовую полость. — Да.       Виктор взъерошивает прилипшие ко лбу, от дождя темно-русые волосы, чуть надавливая на лопатки Юру и прижимая к себе.

Плисецкому хочется навсегда уткнуться носом в его грудную клетку. Нужно ли теперь просить разрешения?