Любить может быть слишком больно

Ранняя весна. Земля, размытая подтаявшим снегом, образовывала цепкие грязевые канавки, которые так и норовили испачкать незадачливого человека, наступившего в них. Прозрачное в своей чистоте небо, где-то высоко над этой бренной землей, местами было покрыто дымными клочками негустых облаков, через которые солнце бросало свои тусклые лучи, совсем не греющие продрогшую за зиму землю. Холодные северные ветра еще не уступили право первенства теплым циклонам, с каждым днем обещающими быть все ближе, и все так же, поднимая над землей редкие крупицы снега, бросали их в лица прохожих и лошадей. Тихий, забытый Богом и людьми, дом в глуши леса, вдалеке от торговых дорог и поселений. Рассохшиеся доски, складывавшие стены этого дома, с трудом выдерживали редкие, но настойчивые порывы холодных ветров, с тихим стоном взывая к хозяину дома. В гостиной, развалившись в старом потертом кресле, в замусоленном халате поверх тонкого делового костюма сидел человек. Его небрежное лицо обрамляли обмякшие волосы, жирной копной упавшие ему на лоб. Мутные, когда-то серые глаза парня, бездвижно и безразлично упирались в какую-то поднявшуюся доску на полу. Белесая небритость, покрывающая его щеки до скул, колким ежиком проходила по ткани прохудившегося, местами собранного в катышки, халата. В одной руке, небрежно свешенной с подлокотника кресла, он легко удерживал недорогую бутылочку Хеннесси, на дне которой мерно плескались остатки содержимого, имевшие красновато-алый оттенок. Бессмысленно глядя в никуда, он, казалось, был полностью отрезан от реальности. Даже граммофон, прокрутивший все возможные композиции на пластинке, заевший на нескольких последних, жалобных нотах какой-то симфонии, не мог заставить его встать с кресла, чтобы хотя бы поставить бегунок на центр пластинки, запустив сборник мелодичных композиций заново. Что уже говорить о почти догоревшем камине, в котором уже еле теплились тлеющие угли, совсем не греющие дом?.. Даже пауки, перебирая лапами, спускаясь с потолка, бегали по полу неподалеку от кресла, казалось, совсем забыв о существовании этого человека. Из ослабевшей руки выскользнула бутылка, с пронзительным треском и звоном разбиваясь об пол, разливая все ее немногочисленное содержимое по лакированным доскам пола. Но взгляд человека все также оставался безразличным ко всему. Сколько времени он уже сидел так? Он точно не смог бы ответить на этот вопрос. Дни и ночи сменялись за окном. Бессмысленное время дня не давало ему забыться, провалиться в глубины своего сознания, отчаянно нуждавшегося в нормальном отдыхе. Ночью он просто отключался, глядя на играющие языки пламени в камине, краем уха слушая вой метели за окном, погружаясь в свои беспокойные сны, которые к утру делали его еще мрачнее и безжизненней. Так шли дни. Так проходили недели. Изредка он вставал с кресла, подходя к стеклянному стеллажу, в котором всегда стояло несколько бутылочек недорогого и доступного средства игнорирования проблем, вытаскивал одну, часто не удосуживаясь закрыть дверцу хранилища, и, возвращаясь в кресло, осушал очередной сосуд, полный терпкой жидкости, мягко обволакивавшей его сознание иллюзиями беспечности и спокойствия. Но после даже такого беспокойного сна эти иллюзии исчезали, ощущения беспомощности и мизерности возвращались обратно, и он тихонько начинал говорить сам с собой. - Вот же черт, - через несколько минут осознав, что бутылка разбилась вдребезги, пробормотал застоявшимся и скрипучим голосом парень. Даже не задумываясь о том, чтобы взглянуть на наведенный под креслом бардак, он продолжал смотреть куда-то в пол. Но вдруг его взгляд стал немного яснее, в нем появились искры жизни, моментально затухавшие в его серых глазах. Переведя взгляд на окно, он, недовольно сморщив лоб, зажмурился от яркого света. - Ахх, - устало выдохнул он, напрягая все лицо, чтобы зажмуриться. Каждое движение, даже перемещение его глаз, казалось, забирало у него остатки сил. - Еще один день… - прохрипел он, вглядываясь в яркое небо. – Зачем?.. Чего ты добиваешься? – обращался он к небу. – И так больно, а ты еще даришь свет. Подари мне вечную тьму, разве я о многом прошу?.. Опустив голову на плечо и закрыв глаза, он продолжил бормотать себе под нос: - Во что я превратился… Я раньше строил планы, мечтал …А что от этого всего осталось теперь?.. Лишь осколки моего сердца, подобные этой разбитой бутылке. Но, если сердце разбилось, почему до сих пор так больно?.. Хватившись рукой за голову, он пальцами сжал виски, страдальчески сморщив лоб. Некоторое время проведя в таком состоянии, он медленно отвел руку от головы и вернул ее на подлокотник. Под закрытыми веками, медленно водя зрачками, он, рассматривая одно из своих видений, навеянных уставшим сознанием, снова чувствовал слабый прилив сил. - Я ведь почти забыл твой голос, - говорил он своему видению, легко улыбнувшись через боль и бессилие, которые тоже отразились в его легком изгибе тонких губ.- Память и время сделали его подобным гулу ветра за окном, а звук твоих легких шагов слышен у меня в голове, будто звук падающих капель из протекающего крана на кухне. Но знаешь что, любимая?.. – он многозначительно помолчал, и только затем продолжил, тихо и горько усмехнувшись. – Я ни на секунду не сомневаюсь в том, что, услышав тебя за спиной, я бы никогда не спутал тебя с кем-то другим... Блаженно открыв глаза с легкой улыбкой на лице, он, осознав, что ее рядом нет, поник головой. Вместе с тяжелым, прерывистым выдохом, болезненно вышедшим у него из груди, с лица пропала та легкая улыбка, а ее место заняла боль, пронзившая все его тело. Упершись руками на подлокотники, он с усилиями, равными прикладываемыми парализованными людьми, поднялся с кресла и медленно, тяжело шаркая ногами по полу, цепляясь носками за неровные доски, подошел к широким окнам, дарившим комнате дневное сияние солнечных лучей, отражавшихся на немногочисленных скопищах снега на дворе. На промокшей траве посреди веранды, хорошо просматриваемой из этих окон, красовались крупные куски льда, таявшие от плюсовых температур на улице. Руками и лбом прильнув к стеклу, из-подо лба глядя на улицу, парень, жмурясь от противных ему бликов света, с сожалением глядел на лед. - Я даже пытался повторить твои контуры во льду, - говорил он видению в своей голове, призраком мелькавшему всегда где-то нереально рядом, но в то же время недосягаемо далеко. – Но каждый раз я, осознавая бренность и бездарность этой неудачной подделки, ногой разбивал ледяное изваяние, осыпая землю этими кусками льда. Ведь чего стоила эта пустышка; даже ее короткие волосы, в моей голове задуманные как подобные твоим - колкими локонами, еле касающимися твоих плеч, - у этой жалкой и неудачной копии тебя были холодными, скользкими и… твердыми. А твои… Он яростно ударил кулаком по стеклу, резко отпрянув от окна. По непробиваемому материалу прошла волна, еле слышимым звуком отдаваясь в голове парня. - Да и чего стоит ледяная статуя… Ты не была льдом, ты была водой. Теплым дождем летом или холодной струей бегущей под землю воды весной… Животворящей стихией, пробуждающей жизнь!.. Закрыв глаза, он, будто загребая руками воздух в попытке ухватиться за что-то осязаемое, поднял их ладонями вверх. Но вскоре он снова обмяк, словно вернувшись на землю, и хриплым шепотом продолжил: - …Или вытягивающей последние жизненные силы своим отсутствием. Он печально окинул обветшавшую комнату мутным взглядом. - Я ведь построил этот дом для нас, - пробубнил он, подходя к камину. Опершись на верхнюю кладку камина, ступенькой спускавшейся от печной трубы, уходящей на крышу, он забросил несколько последних припасенных для топки дров. – Так, как ты мечтала – вдалеке от людей; тишина и идиллия. Вот только я просчитался в одном. …В твоих мечтах рядом с тобой был не я, а Он. И в этом была вся проблема… Так странно. Я столько раз спотыкался, сколько раз падал, набивая синяки и шишки, но боль, сопутствующая этим воспоминаниям, никогда не сравнится с моими страданиями сейчас. Такая чудовищная боль… Почти настолько чудовищно-убийственная, как твоя красота… Напротив камина и спинки кресла, на котором недавно покоилось тело этого парня, на широкой стене рядом с книжным шкафом высотой на всю стену висела картина. С болью, волнами растекающейся от головы по всему телу, опираясь на журнальные столики, он подошел почти вплотную к картине и вновь, как в первый раз, в душе проклинал это полотно. Это был парный портрет на весь рост. На фоне летней бушующей зелени леса, были запечатлены стоявшими на дорожке, устланной лепестками сакуры, в обнимку парень и девушка. Высокий брюнет, в серьезных серых глазах которого сквозило какое-то ощущение радости, одетый в черный смокинг, одной рукой, наполовину скрытой за телом девушки, приобнимал ее за талию. Его туфли с острым носом были наваксованы и покрыты лаком до голливудского блеска. Девушка рядом с ним просто сияла счастьем. На ее глаза, цветом напоминавшие глубинные воды мирового океана, спадало несколько прядей волос, выбившихся из гладко уложенной прически. Ее немного вьющиеся волосы были нежными завитками уложены на макушке, а у их основания была прицеплена бабочка, с крыльев которой, словно волшебная пыльца, на тонких ниточках ниспадали мелкие бусинки. На всю эту красоту сверху была прицеплена тонкая, полупрозрачная фата, опускавшаяся до земли. Бирюзовое платье без шлеек нежно оголяло ее плечи, подчеркивая всю красоту ее фигуры. Руки в длинных серебристых перчатках покоились на груди парня. Снизу на портрете было выцарапано имя художника «Ридиус», а под ним был неразборчиво нацарапан год. Эта картина была с их свадьбы. С Ее свадьбы, на которой женихом был не он. Пьяный парень, глядя на этот портрет, сильно, до крови, прикусил губу, пытаясь заглушить внутреннее отторжение от взгляда на их счастливые лица. Он снова вспомнил, как незаметно прокрался на их праздник и выкупил у художника этот портрет за какую-то бешеную сумму, которая уже не имела никакого значения. Доставая рукой лишь до конца подола платья зарисованной девушки, он, проведя по нему одним пальцем, смахнул с него тонкий слой пыли, оставивший на картине след от его движения. Растирая оставшуюся на пальце пыль, он почувствовал, что в области сердца что-то сильно кольнуло, но, не придав этому большого значения, иронично улыбнувшись, взглянул на брюнета на картине. - Ха, ревнивец… Ты добился, чего хотел, - язвительно смотрел он на него из-под нависших над глазами бровей. В этот момент он, тихонько усмехнувшись, отрицательно помотал головой. – Нет-нет, это была не Она. Я почти уверен, что ты «влюбился» в нее исключительно из спортивного интереса. Тебе ведь приносит удовольствие отбирать у меня самое дорогое: мечты, цели, … а сейчас и любовь, - его голос срывался на яростный вопль, нарастая в ненависти и злобе, а затем он взревел, обращаясь к парню с портрета. – Но Она не игрушка! Ей нельзя играть!.. Она выбрала тебя, в то время как ты, эгоистичный засранец, всю жизнь думаешь только о том, чтобы мне было больно!!.. – вмиг его голос ослабел, а боль в сердце стала сильнее. Переведя дыхание, он тихо продолжил. – Как же все-таки жаль, что я больше не могу мстить тебе; она сделала выбор, и я не могу заставить ее страдать. Я же не чудовище, в конце концов. Нет-нет, я не чудовище. Я дарил ей любовь… А она сделала выбор… Внезапно боль в сердце стала всепоглощающей. Дышать становилось все сложнее – тянущие порывы в грудине просто не позволяли сделать нормальный вдох. Опершись на спинку стоявшего неподалеку кресла, он рукой сжал халат в районе, где боль была сильнее всего. Его глаза, вмиг прояснившиеся от болевого шока, были сильно выпучены. Полностью переложив вес тела на опорную руку, парень не удержался за спинку кресла и с глухим стоном, выпустив из груди последние остатки воздуха, упал на пол. Вскоре место на полу вокруг него стало заполняться кровью – рукой он упал на осколки бутылки, и в нескольких местах, где через халат, пиджак и шелковую рубашку прошли крупнейшие осколки, на тканях стали растекаться кровавые пятна. Он не чувствовал боли в руке; колики в сердце захватили все его сознание. Из последних сил заставляя себя сесть, упершись спиной в обратную сторону спинки кресла, он бросил последний осознанный взгляд на огромный портрет. Затем, в болевом приступе запрокинув голову назад, парень издал гортанный стон, превратившийся в бульканье, и его глаза, тускнея, закатились под лоб. Кровь, все еще хлестая из безжизненного тела, тонкой струйкой текла куда-то вдоль кривых поднявшихся досок пола, сливаясь с остатками дешевой выпивки, пролитой на пол, и, обминая осколки разбитой фигурной бутылки, уходила под фундамент. Даже подвальные крысы, сбежавшиеся на запах мертвеца, обминали место, где остался след от алой дорожки, исчезавшей под паркетными досками; они не понимали и опасались смешения запаха соли, ржавчины и терпких фруктовых ароматов, выдержанных на дешевых коньячных спиртах…