Промах Мартынова

После радушной встречи в гостинице «Найтаки» Лермонтов проводил Мартынова в свои апартаменты, и они заговорили вновь как в старые добрые времена, когда оба были воспитанниками юнкерской Школы. Но едва Николаю Соломоновичу стоило спросить, какова цель приезда друга в Пятигорск, как Михаил Юрьевич разом помрачнел, отодвинув на задний план всё своё острословие, и начал: — Ты, конечно, знаешь, как я хочу выйти в отставку?.. — Об этом-то?.. Разумеется! — пожал плечами собеседник. — Но я-то здесь при чём? — А при том, что слова здесь ничего не значат. Надо действовать. — И как же ты намерен действовать?—полюбопытствовал Мартынов. — Мы тут одни? — Лермонтов заозирался по сторонам. Никого не было. — Так слушай же, Мартыш. Я не оправдал ожиданий Государя и Бенкендорфа, а потому надеяться на второе снисхождение мне незачем. Моя ссылка на Кавказ пошла мне на пользу: она позволила мне с головой окунуться в поэзию… — Это всем известно, — перебил майор. — Но мне охота вернуться в Петербург!.. — Поручик вплотную приблизился к товарищу, обдавая его лицо горячим дыханием. — Ты ведь знаешь, при каком условии можно получить отставку даже из ссылки? — При ранении. — Так подсоби мне! — Ранить тебя?! Ты с ума сошёл! — Это для меня единственный выход. Быть тяжело раненным, а то и убитым от какой-нибудь пули горца мне неохота. А это вполне может произойти. — Может, — подтвердил Николай Соломонович. — И вот твоя задача, Мартышка, — продолжал поэт. — Надо прилюдно сделать вид, словно мы поссорились. Когда мы пойдём будто бы на дуэль, никто ничего не заподозрит. Главное, чтобы не слышали самого вызова. Ты отменный стрелок и сможешь подранить меня куда угодно. А поскольку это дело не выяснится, я гарантированно вернусь в Петербург! — Он злорадно засмеялся. — А «примирение» мы отметим на том же месте. Два приятеля ещё долго совещались, уточняя подробности задуманной операции. Условились, что завтра придут к генералу Верзилину на приём, куда Мартынов явится в неизменном бешмете с кинжалом на боку. А Лермонтов должен будет обидно подколоть его по этому поводу. Фальши никто бы не заметил: все знали язвительный характер поэта. Собеседники расстались, довольные друг другом.

***

В доме Верзилиных собралось не очень много народу, но вполне достаточно для осуществления замысла. Явился полковник Зельмац с дочерьми, Лев Пушкин, друзья Лермонтова и Мартынова: Трубецкой, Глебов и Васильчиков. Но едва «заговорщики» вошли в зал, как ощутили себя не слишком уютно. Михаил Юрьевич повернулся к другу: — Волнуешься? Я тоже. Николай Соломонович с нарочитой небрежностью мотнул головой. Естественно, он волновался, и Лермонтов понимал это не хуже него. Вот только зачем тогда спрашивал?.. Увидав новоприбывших гостей, все радостно загомонили. Взгляды устремились на юношей, и им стало не по себе. Тем не менее, они очень скоро стали вести себя свободно и независимо, как будто пришли сюда не вместе. …Вечер продолжался. Раскупорили первую бутылку вина, и оно полилось рекой под всеобщие прибаутки; потом Трубецкой сел за рояль, а остальные стали танцевать. Лермонтов вальсировал с Эмилией Александровной Клингенберг, а Мартынов — с хозяйской дочерью, Надеждой Верзилиной. — Не знала, сударь, что вы так хорошо танцуете,—заметила Надежда Петровна в процессе очередного па. Майор привычным тоном поддержал разговор: — Да, я танцую, но редко и только с достойными дамами. — Достойными? И кто, по-вашему, может считаться таковой? Дамы из высшего света? — По крайней мере, те, что ведут себя сообразно своему сану, но одновременно лишены жеманства. Меня приучил к этому мой друг, сударыня. Верней, я наблюдал за его реакцией на поведение наших соучеников-юнкеров. — В таком случае у вас очень хороший друг, сударь, — простодушно заметила Надя. Мартынов лишь иронически усмехнулся. — Хороший? Я бы так не сказал. — Почему вы так считаете? И каков тогда он, ваш друг? Николай Соломонович задумался, покосился на танцующего неподалёку Лермонтова и наконец выговорил: — Он… упрям, груб, циничен, самовлюблён, хотя и остроумен; язвителен и порой жесток. Я не всегда понимаю его из-за сложности его характера, да и вряд ли кто-нибудь вообще толком знает, что происходит у него в душе, но… сердце у него доброе и верное, поэтому для меня он самый лучший. Наконец вальс окончился, и гости расползлись по углам. Лермонтов уже начал досадовать, что всё не предоставляется случая исполнить задумку, и вот такая возможность наконец появилась. Пока Мартынов беседовал с Надей Верзилиной, поэт упражнялся в остроумии со Львом Пушкиным: они то и дело отпускали шутки, смеялись, что-то писали на листках бумаги; по временам даже бранились. Вот Михаил Юрьевич выхватил у Льва Сергеевича лист и тут же набросал несколькими штрихами портрет горца с громадным кинжалом. Пушкин и Эмилия Клингенберг, едва взглянув на карикатуру, залились смехом: они опознали в ней Мартынова. — Poiqnard (кинжал)! — громко произнёс Лермонтов, и тут, как нарочно, Трубецкой перестал играть на пианино. Присутствующие тотчас поворотились на этот голос, а Мартынов подлетел к поэту и «возмущённо» выдавил: — Сколько раз я вас просил оставить эти шутки при дамах! Все так и ахнули про себя. В общем, сошло удачно — даже то, что товарищи никогда не называли друг друга на «вы».

***

«Дуэль» назначили на следующий день, 15 июля, в семь часов пополудни. С собой на склон горы Машук заговорщики взяли Столыпина-Монго, Трубецкого, Глебова и Васильчикова, хотя те не были посвящены в тайну. Попутно прихватили ящик шампанского: праздновать «примирение дуэлянтов», как думали четверо непосвящённых, а на деле — долгожданную отставку Лермонтова. С погодой не заладилось с самого начала. Когда все шестеро прибыли к условленному месту, на Пятигорск наползала огромнейшая чёрная туча. Это встревожило всех, в том числе и «дуэлянтов», однако не остановило. Между тем эта темень усиливалась. Все беспокойно переговаривались и сходились во мнении, что скоро начнётся ливень. Слыша это, Лермонтов тяжело вздохнул, но ни словом не обмолвился о своей тайне. Наконец был намечен барьер, и два друга-заговорщика стали расходиться каждый на десять шагов. Напряжение из-за тучи нарастало с каждой секундой. Каждому хотелось поскорее уйти, и лишь Михаил Юрьевич стоял как ни в чем не бывало, воспринимая происходящее как развлечение. Лицо у него было совершенно спокойное и даже весёлое. Мартынов поднял пистолет и начал целиться. Мушку он наводил долго, необычно долго, потому как видно было плохо. Затем так же тщательно целился: рана не должна была быть опасной. — Да стреляйте уже, господин Мартынов, или я развожу дуэль! — не вытерпел Трубецкой. По-прежнему нечётко видя цель, Николай Соломонович нажал на курок… Громкий звук резанул всех по ушам. В то же мгновение страшная холодная сила шарахнула Лермонтова прямо в сердце. Он ещё летел и даже не коснулся спиной травы, а уже понял, что убит наповал… Мартынова прошиб холодный пот. Рука с пистолем задрожала. Выпустив его, он метнулся к телу друга. Упал рядом с ним и затряс за плечи, не в силах поверить. — Нет… нет… Нет! Мишель, я не хотел… Очнись, Маёшка! Скажи что-нибудь! — Майор кричал чуть не до хрипоты, но глаза товарища смотрели на него стеклянным взглядом, и на лице словно отпечаталась тень его последней улыбки… Не может быть! Разум Николая Соломоновича отказывался принять это. Ему казалось, что вместе с Лермонтовым погиб он сам. Ещё минуту назад поэт был жив и спокойно стоял под дулом, предвкушая отставку… А теперь его остекленевшие чёрные глаза смотрели в такое же чёрное небо и видели одну лишь темноту.