***
Он даже не помнил, как этот человек вообще появился в его жизни. Какая, однако, нелепая случайность, оплошность судьбы — Таркин никогда никого не искал, никого не ждал — и вот же, свалилось, как татуинский снег на голову, нежданно-негаданно, да ещё и где! — на службе. Таркин скептически относился к любви. Ещё скептичней он относился только к служебным романам; гадливый голосок совести с самого начала злорадно нашёптывал, что день таркинской расплаты за собственную несдержанность рано или поздно наступит, и расплата будет жестока. Таркин был готов заплатить. Потом. Как-нибудь. Ведь и на Татуине раз в двести лет выпадает снег. А губернатор Таркин влюбляется в коммандера Кренника. Сначала Таркин сопротивлялся. Сопротивлялся, конечно, не Креннику — тот и знать не знал, что его появление в рядах Имперских офицеров одним взмахом белоснежной мантии способно вызвать ураган в очерствлённой войной душе губернатора. Таркин изнурял себя работой, сутками не спал, не давая себе ни секунды свободного времени, лишь бы только не думать, не погружаться в клокочущую пучину непонятных, будоражащих фантазий, не сдаваться. И каждый раз, когда стальной и непроницаемый взгляд Таркина выцеплял в бесцветной толпе кричаще-белую униформу, все баррикады рушились. В определённый момент Таркин позволил себе расслабиться, пустил всё на самотёк — внутренний конфликт отчего-то отнимал невероятно много сил, лишая Таркина возможности концентрироваться на чём-то другом. Если не акцентировать внимание на проблеме, она же рано или поздно исчезнет, не так ли? Проблема действительно исчезла. Спустя несколько месяцев Таркин проснулся в непривычно тёплой кровати на час позже обычного, чтобы с ужасом обнаружить знакомую униформу на полу, среди своих второпях снятых вещей. Белый плащ Орсона Кренника реял над ранее несокрушимой крепостью, свидетельствуя о капитуляции. Таркин поклялся в то утро, что такого больше не повторится. Что это ребячество, баловство и порок. Он повторял это, как мантру, каждый вечер, когда встречался с насмешливыми голубыми глазами, тёплыми, как летний океан, и каждый вечер надламывался. Уилхафф Таркин ступил на односторонний путь в никуда. Чувство собственного достоинства, конечно, не позволяло Таркину выдавать на людях своё неравнодушное отношение к Креннику. Если кто и мог заподозрить губернатора в неравнодушии, так скорее в предвзятости, излишней строгости и дотошности. На людях Таркин легко входил в привычный образ военного без страха и упрёка. На людях Орсон охотно подыгрывал, поджимая губы, сверкая глазами и изображая прожжённого карьериста. Мог даже нахамить — лишний повод заявиться к Таркину в кабинет и смахнуть плащом остатки ледяной маски. На людях — это совершенно другое. Зато наедине Таркин был готов пасть к ногам директора и целовать кончики пальцев. Таркин иронизировал про себя, что у Орсона талант вести исследовательские группы. Инженеры под его началом работали споро, как никогда — ну или Таркин просто пытался оправдать для себя столь внезапное повышение Кренника. Споро продвигался и сам Таркин; никогда бы губернатор не подумал, что исследовать другого человека может быть так упоительно приятно. А исследовать такого отзывчивого и чувствительного, как Орсон Кренник — приятно вдвойне. Втройне. В десять раз. Таркин сомневался, что вспыхивающие в нём чувства вообще можно чем-то измерить, настолько они были ёмки, настолько непостижимы, что сами по себе являлись абсолютом, эталоном слепой любви. Он целовал шею Орсона, впитывая его сбивчивое дыхание, и не мог остановиться; мысли ускользали, рассудок затуманивался, когда Таркин лихорадочно, неловко хватал руками обнажённую спину, когда бёдра Орсона обжигали даже через плотную ткань форменных брюк; Таркин не мог остановиться, не смог бы даже под дулом бластера, повторяя про себя новую мантру, Орсон, Орсон, Орсон… Орсон. Ор-сон. Придушенное «о» — мягкое, раскатистое «р». Кренника всегда забавляло, как губернатор произносил его имя. Таркин не находил это смешным или милым. Он просто не мог по-другому; имя Кренника хотелось вдыхать, как можно дольше удерживая во рту, а внутри всё сладко сжималось от сочетания этих звуков. Гармония. Совершенство. Если бы Таркину сказали, что младенцем его первое слово было «Орсон», Таркин бы поверил, не усомнившись. Поэтому, конечно, на людях это было всегда «директор Кренник». Таркин потерял счёт времени. Отныне его отмеряли синхронная поступь штурмовиков смерти, белый плащ и едва уловимый запах лаванды. Таркин бы никогда не посмел спросить, чем Орсона не устраивает стандартное офицерское мыло. Никогда бы и не сознался, что в здравом уме и твёрдой памяти положил веточку лаванды в свою подушку. На случай, если Орсона не будет, а губернатору резко захочется понюхать цветы. Просто у лаванды на редкость приятный запах. Это всем известно и абсолютно нормально. — Вы ослепительней любой звезды, Орсон. Таркин не понял, почему Кренник рассмеялся, заливисто, чисто, чуть запрокинув голову и поигрывая полупустым винным бокалом. — Рано или поздно в звезде кончается топливо, и она сгорает. Звёзды красивы, но обречены на гибель, — в голосе директора сквозила знакомая насмешка. Таркин бы оскорбился — всё же не так часто он расщедривается на подобные комплименты, однако стоило Орсону посмотреть прямо в глаза, как Таркин проглотил резкие слова; рука машинально потянулась к щеке Орсона, гладкой, едва тронутой румянцем, а Орсон, Орсон подался навстречу всем телом, прикрывая те неземные голубые глаза, что всякий раз вводили Таркина в транс. Дальше — цепная реакция: губы Таркина на макушке, на лбу, на скулах, тонкие пальцы отстёгивают плащ, а бокал падает на пол. Ещё один испорченный ковёр. Впрочем, педантичному Таркину в кои-то веки всё равно. У Орсона мягкие губы и округлый подбородок; сам Орсон состоит из таких же плавных изгибов, деликатных, безупречно изящных, и Таркин готов поклоняться каждому дюйму этого божественного тела, готов обожать, беречь и лелеять, если Орсон того пожелает. Если он дозволит. — Моя звезда будет светить для Вас вечно, Уилхафф, раз Вам она так приглянулась, — всё та же насмешка, но голос Кренника томительно хриплый, севший за ночь. Таркин сделал им обоим особенно крепкий каф — ложиться спать было бессмысленно за двадцать минут до подъёма. Обычно Таркин старался оставить на сон хотя бы пару часов; не то чтобы сам губернатор так остро испытывал эту потребность, но беспокоился за самочувствие Кренника. С недавнего времени под кристально голубыми глазами залегли тёмные круги, а сам Орсон выглядел помятым, измождённым. Таркин болел от желания удушить мерзавца Эрсо, лишившего Орсона — его Орсона — сна и душевного покоя. — Я должен лететь на Скариф. Таркин слушал Кренника вполуха, грея руки о чашку с кафом и пряча улыбку. Утренний Орсон. Сонный Орсон. Орсон, у которого осипший от стонов голос и взъерошенные волосы. Орсон, который опять пойдёт на службу в мятой форме. Таркин добродушно фыркнул. — Уилхафф, Вы меня слушаете? — Разумеется, — зевнул Таркин. — Хотите ещё кафа? Орсон отрицательно качнул головой и продолжил рассказывать про свою встречу с Вейдером. Таркин знал, что Вейдер знает. Знал, что такое не могло остаться незамеченным, что взращенная на пепле и боли любовь к Орсону, светлая, чистая, горящая, как супернова, сотрясает Силу, пропитывает своей энергией каждую живую клеточку, течёт в каждом офицере, в каждом штурмовике, становясь оттого всё мощнее; и Таркину не было жалко ни капли. Любовь — это как топливо для звезды. Звезда поглощает его и сияет ярче, жарче, белее. Таркин бы сгорел дотла, чтобы Орсон мог светить вечно. Вейдер, конечно, не одобрял подобного. Ревность? Таркин не исключал. Глубокое уважение и преданность — а Таркин понимал, его преданность дорогого стоит — всё, что губернатор был готов предложить Вейдеру. Этого должно было быть достаточно. В конце концов, служебные романы до добра не доводят. Это общеизвестный факт. Таркин задержал Орсона у двери, поймал за плечо и развернул, вновь заглядывая в глаза. Орсон вопросительно улыбнулся, накрыл руку на плече своей, мягкой, прохладной. Таркин с трудом подавил желание втащить Орсона обратно и не отпускать ни на какой Скариф. — Уилхафф? — Орсон рассеянно погладил запястье Таркина. Таркин заметил, что Кренник всегда снимает перчатки перед их встречами. Это заставило губернатора улыбнуться. — Берегите себя, Орсон. Вы незаменимы. На мгновение Орсон смутился, отвёл глаза; этого мгновения было достаточно, чтобы губернатор склонился и украдкой коснулся губами уха. — Вы незаменимы для меня. Орсон послал шутливый воздушный поцелуй перед тем, как скрыться за поворотом в коридоре.***
Таркин отвёл взгляд, не в силах долее смотреть на Скариф. Голубой океан. Таркин мог закрыть глаза и в точности воспроизвести этот цвет. Тёплая, пропитанная лучами солнца вода с едва заметными насмешливыми искорками. Космос большой. Большойбольшойбольшой. Совершенно необъятный и абсолютно непостижимый. Каждую секунду новые звёзды рождаются, склеиваются из звёздной пыли, омытые ослепительными фейерверками. Все звёзды обречены. Все звёзды умирают. Целые галактики замерзают. Но никто, никто не смотрит. Таркин сжал кулаки, и в его голосе зазвенела привычная сталь. — Приготовьтесь стрелять.