Мы

Я по ночам просыпаюсь с криком и засыпаю с тяжёлым сердцем, с губ тихо рвётся «Камина, Киттан…», дрожь не унять, не могу согреться, хочется плакать, орать на небо, воем давиться, ломая стёкла. Я не пойму уже, был ли, не был весь этот мир, до нутра прогорклый, где жили люди в животном страхе, прячась под землю, смирив гордыню, словно развеялась память прахом, но я не верю, что я забыла. Это уже не забыть, не сможешь, это по венам струится с жизнью, если порежешь осколком кожу — мигом застынет, в пути зависнув, но не покинет. Не отвязаться. Это является мне в кошмарах; всем нам, уверена. Мне за двадцать, дети меня называют старой, я улыбаюсь привычно-нежно, глядя в окошко на н а ш е небо. Мы возвратили им Землю прежней и в свои души впитали беды, страхи, обиды, раздоры, ужас, вылечив мир от чумы, но сами стали едва ли живыми. Слушай, я так о многом не рассказала: о наших клятвах, о поцелуях, радостных криках, что «Терра наша!», маленьких, сильных, больших и умных. Пусть тебе кто-нибудь дорасскажет, просто сама я уже не в силах: губы дрожат и язык немеет. Помни, пожалуйста, как там было, если, однажды столкнувшись с теми, ты в их глазах вдруг увидишь тяжесть, дымку войны и огонь сражений, знай, что он — каждый — навеки связан (бил без опаски на пораженье) с чёртовой битвой; да что там, с бойней; и не отмыть от кошмаров душу. Каждый привычный, ведь каждый — воин; думает, как будет миру лучше, а на себя не посмотрит даже. Я? Я такая же в Гуррен-Дане. Просто вкус горечи крепче вяжет и очень ловко вскрывает раны, лезет под кожу и жжёт до крови, душит ночами, взрываясь криком. Знаю, что жертва Земли достойна, только… С губ рвётся: «Камина. Киттан».