«Страх будет ебать тебе мозг, пока ты его не задавишь. Научись справляться с заразой и стремись к мечте, идиот».
«Всё получится, только поменьше думай о прошлом».
Интересно, как там дела у Плисецкого? Скучает? Смог ли вернуться в фигурное катание? Минами давно не писал своим друзьям: банально не хватало времени. Лишь недавно закончился учебный год, и жёсткие рамки расписания ослабили хватку. Друзья поддерживали, когда он нуждался в этом, но сейчас рядом не было даже родителей — работа поглощала их полностью. Брат же возился с практикой — ему редко удавалось заскочить к Кэндзиро. — …эй, приятель, ты меня слушаешь? Брось витать в облаках! — донеслись слова Ганса. — После отъезда того чувака ты совсем сник. Повторяю, на этой неделе мы летим в Москву. В висках подскочило давление. — Я знаю, ты сейчас напряжён, — Ганс вздохнул. — Но не отчаивайся! Если не хочешь лететь — просто скажи, мы тебя заменим. No problems? Ганс был би со странным чувством юмора и любовью к развлечениям. Кэндзиро казалось, что у всех циркачей похожие приоритеты в жизни. Простая земная жизнь не для них. Однажды Минами спросил, как тот попал в цирк, и Ганс рассказал целую историю о путешествии из Германии в Японию, долго восторгался Токио и лишь в конце с небрежностью упомянул об акробатике. Странный человек, который тянул не на сорок четыре года, а на двенадцать лет. Минами дружил с ним только из-за весёлого характера, слишком уж двойственно Ганс относился к своим ценностям. Кэндзиро этого не понимал, хотя был тем ещё раздолбаем, как говорил Плисецкий. — Шутишь?! Конечно, полечу! Цирк — моя стихия: куда он, туда и я! — Тогда дерзай! Послезавтра вылет. Минами не мог унять нарастающую тревогу, когда возвращался домой. Жаль, что рядом не оказалось брата, который обязательно бы поддержал и успокоил. Вот он лучше подходил на роль психотерапевта! Кэндзиро вздохнул, взглянув на небо, покрытое светлыми кучерявыми облаками, похожими на больших пушистых котов. Белые массы принимали причудливые формы, некоторые даже превращались в силуэт Юрия, играющего с Потей.***
Два прыжка — передышка, два прыжка — передышка… И так до бесконечности. Юрий чувствовал себя узником болезни, с каждым днём, проведённым на льду, время тренировок сокращалось, доходя до абсурдных единиц, а после начинались бесперебойные хрип и кашель, бронхи чесались изнутри и становилось тяжело дышать. Не помогали ни лекарства, ни процедуры, ни позитивный настрой… Отабек был прав, карьера рушилась на глазах. Сессия окончена, но жизненный экзамен провален, ИСУ отказались работать с ним, а по ночам хотелось рыдать в подушку из-за навалившихся проблем. Деньги закончились, и Плисецкий не знал, на что жить, тренироваться и обеспечивать бабушку с Потей. Пришлось искать работу — расклейщики, конечно, получают сущие гроши, но, как говорил дедушка, лучше что-то, чем ничего. Шагая меж новостроек с пачкой рекламы в руках, он искал столбы, на которые можно было налепить злосчастную бумажку. Работу ему дали в каком-то рекламном агентстве, названия которого Плисецкий не помнил. Он вообще не забивал голову именами, псевдонимами, названиями мест, улиц, магазинов, кафе, книг и прочей ерунды, зато даты и числа — пожалуйста, высечены, как на граните. Дедушкина привычка. Юрий перевернул листовку, чтобы прилепить на фонарный столб, и застыл. «Киношита»? Серьёзно? — Первое июня… — пробормотал Плисецкий. — Ну нахуй, чё я там забыл? Не потащусь же в цирк ради слова «привет»! Кто-то хлопнул по плечу, и он на автомате чуть не врезал смельчаку с ноги — неплохое начало. Юрий узнал равнодушное лицо человека, который, как всегда, пришёл в чёрной кожанке и сапогах с металлическими цепочками, поблёскивающими на солнце ржавым золотом. Образ «крутого» байкера с очками на манер «Deal with it», кажется, приклеился к Отабеку и напоминал неправдоподобную керамическую маску, готовую в любое время разбиться вдребезги. Юрий вновь обернулся к столбу, доделал работу и, как ни в чём не бывало, отправился искать следующие места для расклейки. Алтын со вздохом последовал за ним. — И чё припёрся? От твоей помощи мне проку не будет, сам знаешь, — бросил Юрий. — Я еле выбрался из этого болота. Меня и из клуба-то выгнали… — Ты пришёл жаловаться? В таком случае, иди на хуй. Мне своих проблем хватает. — Прости, Юра. От желания задушить лицемера кололо в груди, Юрий не понимал, к чему вся эта злосчастная игра, и почему нельзя было добиться целей нормальными путями. Несколько листовок вырвались из рук от поднявшегося ветра. — До тебя не доехало? Хватит за мной, как за девчонкой, бегать! И прекрати СМС-ки писать, в жопу их себе засунь! Башкой надо было думать, когда ты с Милкой сюсюкался, я тебя сколько раз предупреждал, она всё ради своей выгоды делает! И писал, и звонил, и искал… А ты как в воду канул! Теперь ползи Бабичевой под каблук обратно. — Думаешь, я мог связаться? Всё отслеживал Виктор, мне даже с Юри не давали поговорить, о чём ты? Юра… твоя агрессия перешла все границы, — в небе потемнело. — Жаль, ты веришь только своему мнению. Безнадёжно. Лицо Алтына, минуту назад напряжённое, вновь стало спокойным, без единой капли волнения, вины или обескураженности. Юрий поморщился: выглядело это жалко и стрёмно. В голосе Отабека никогда не было льда, как у бессердечного Виктора, присутствовали только сухость и какой-то отчаянный покой. Даже если Отабек прав, Плисецкий не мог просто так взять и поверить. Алтын молча завёл байк и уехал. Ему тоже было обидно. Под вечер Плисецкий так утомился от ходьбы и пристальных взглядов прохожих, что ему хотелось лечь на ближайшую скамью и уснуть. Из-за длинных волос и низкого роста каждая вторая бабка принимала его за девчонку, когда орала, чтобы «не расклеивала где попало, а то полицию щас вызову», и в Юрии подрывалась очередная тикающая бомба, он высказывал всё, что думал об этих никчёмных угрозах, и вообще поебал он на эту дурацкую рекламу. Про себя отмечал, что навестит мелкого, а то ещё обидится и начнёт всем подряд болтать о чувствах. Юрий споткнулся об эту мысль и разозлился ещё больше. Да что с ним не так?! Почему ни о ком он так не беспокоился, как об этом рыжем придурке?! Может, голод виноват во всех странностях. Плисецкий поспешил домой. Несколько лет на катке, куча наград, бешеный успех в фигурном катании — и что в итоге? Журналисты не давали передышки, без конца и края шныряя в квартиру, словно через проходной двор. Бабушка гнала, а они угрожали детдомом, мило улыбаясь с лестничной клетки. Юрий западал на левую ногу и бесконечно кашлял, когда холодный иней из-под коньков залетал в глотку. Тамара Васильевна предложила внуку лететь с ней в Петрозаводск и «оставить эту пропащую столицу». Это было на следующее утро, после того как они выставили за дверь очередного журналиста. Плисецкий лишь нахмурился и мотнул головой. Нет, нужно начать всё с чистого листа. Бабушка вздохнула и сочувственно обняла его — в Петрозаводске урожай, хозяйство да и вся её жизнь, Юрий понял, что надолго она не задержится. И вновь он чувствовал себя одиноким волком, поговорить о наболевшем удавалось только с Юри. И как тот не ушёл от Плисецкого после причинённой боли? Вечером Юрий спросил это в Скайпе, Юри улыбнулся, так тепло и снисходительно, что Плисецкий подумал — зря. У Кацуки был добрый взгляд, часто смущённое лицо и почти строгие традиции, с которыми приходилось считаться. А ещё Юри говорил, что они с Пхичитом обязательно прилетят в Дзаму на Фестиваль Подсолнухов. Двадцать второе июля. Близко. Юрий ждал ответа. — Знаешь… я тоже злюсь, когда новички обходят меня в спорте. Это нормально. Плисецкий был абсолютно уверен: если не разделявшие их километры, Кацуки бы точно похлопал его по плечу или обнял. И почему на душе теплело? Юрий признался, что ему нравятся детективы и мистика, ведь там столько интригующих деталей! А ещё он в упор не мог выбросить из мыслей образ одного мудака, постоянно поливающего волосы красно-рыжей химией. Вечера и ночи давили на внутренний мир, заставляя снимать маски и выплёскивать наружу накопленные чувства. В хорошем смысле, конечно же. Кацуки не прерывал друга на откровениях, не перебивал, не задавал лишних вопросов, не вставлял реплик, слушал внимательно, словно так и должно было быть. Он общался осторожно. Плисецкому это чертовски нравилось, пусть обычно между соперником и другом пролегала граница. Противоречия, касающиеся спорта, временно отошли на задний план. Юрий стал намного спокойнее и… мягче? Он, вроде, не считал себя чутким придурком, но остановить изменения, задевающие каждый уголок души, было невозможно. — У меня тут идея возникла… — Юри посмотрел на Плисецкого, медленно гладившего Потю. — Почему бы тебе не заниматься у Канако? Она прекрасный тренер! — А деньги, умник? — Отдашь, как сможешь, — Юри ободряюще улыбнулся. — Я верю, ты встанешь на коньки. Да и Кэндзиро будет в восторге. По-моему, он только и ждёт, когда мы с тобой его чему-нибудь научим! Юрий не переставал гладить Потю, ворочавшегося во сне, и уже не смотрел в камеру. Попросить помощи, значит, дать слабину, но ведь он вернёт убытки, не так ли? Был бы жив дедушка, дал сейчас совет. С бабушкой разговаривать о проблемах не стоило: она чуть что — и в слёзы. Юрий не хотел стирать платок после очередного ниагарского водопада. Хорошо, что Кацуки не торопил, давал время осознать, взвесить, решить самостоятельно. — Я уж думал, тебя логикой обделили, — наконец ответил Плисецкий, усмехнувшись. Обычно они говорили в Скайпе не больше часа, потом приходила бабушка и просила лечь спать, но в этот раз Юри просил посидеть подольше (хитрил или просто ему нравились ночные беседы — Плисецкий не знал). Юрия понесло разговаривать о хобби, вещах и людях, которые нравились и не нравились, странностях, фигурном катании, цирке, прошлом, он расслабился и просто опустил молчаливость. Ему было плевать, предаст ли в будущем Кацуки или останется, так отчаянно хотелось поговорить о своём, о юношеском, что проблемы померкли на фоне желания. Он устал от агрессии, злости, беспокойства, тревог и лишнего внимания. И только перед сном в голове всплыли слова дедушки: «Может, здесь друзей встретишь. Не расстраивайся, Юрочка».***
Первое июня* заколебало ещё с утра. Юрий относился к детишкам как к маленьким, мерзопакостным, противным лизунам (или липучкам), желающим ласки и любви от уставших предков. Ему были вполне понятны чувства взрослых, когда очередной личинус с тупой улыбкой на лице бежал к родителю с просьбой купить «вон ту блестящую вертушку». «И чё я тут делаю вообще?» — думал Плисецкий, хрустя картофельными чипсами и направляясь к «Киношите». Ну, хотя бы в этот день агентство не снабдило его рекламой и позволило отдохнуть (или сдохнуть — тут уж кому как). Цирк оказался колоссально огромным по сравнению с теми, что когда-либо приезжали в Москву. Он видел купола только ночью, когда неоновые краски гирлянд и фонариков слепили глаза, и даже представить не мог, что «Киношита» гораздо больше картинки в голове. В мыслях фиксировалась только одна цель — спросить о Канако, не более. Минами на радостях сбил с ног, не дав договорить слова «привет», и стиснул в руках с такой силой, будто только что превратился в слона. Маленький дурак опять облил волосы химией и сиял настолько ярко, что затмевал ебучее солнце. Юрий с силой отлепил его от себя. — Я по делу. Емейл Канако есть? — Решил узнать, как дела? — Кэндзиро рассмеялся. — Вот и займись этим, идиот, а мне нужно спросить о свободных местах и цене занятий. Кэндзиро вытаращил глаза. Что это с ним? Учиться у другого тренера? Серьёзно? Да ещё и в Японии? В голове крутилось столько вопросов, что не хватало ума выстроить их в логическую цепочку. Подростковый психоз у Юрия отошёл на второй план, больше ему не хотелось ломать, крушить и зверствовать, вместо этого он только тихо матерился. На английском — особенно много. Прав Ганс, Плисецкий — чудак. –…чудак, — эхом повторил Кэндзиро. — Почему идёшь к другому тренеру? Что случилось? Мы так давно не общались, что я ничего о тебе не знаю! Это грустно. До выступления оставалось несколько часов, и они решили пройтись по городу, Минами хотел «осмотреть каждый уголок Москоу». «Москоу» настолько забавно звучало из уст японца, что Юрий фыркнул от смеха. Кэндзиро так и не избавился от акцента, который превращал его быструю речь в совершенную бессмыслицу из звуков и ударений на последний слог (Плисецкий то и дело поправлял да матерился). В то же время, Юрий абсолютно не хотел, чтобы Минами исправлялся. Идиотам ошибки прощаются. Плисецкий улыбнулся. — Не думал, что ты будешь грустить из-за таких вещей. — Я скучаю по тебе и Юри-куну… А времени писать нет. — На скуку, значит, есть время, а на смс-ку нет? Правильно ли грустить о тех, с кем общался через раз да ещё и в странных обстоятельствах? Но ведь чувства никто не запрещал! Главное, не противно — остальное не колышет. Юрий написал Канако в этот же день. Минами болтал о всякой ерунде, вроде новостей из Нагои, Юрий слушал, не взирая на смысл слов. По губам скользила болезненная улыбка, а в глазах дрожал свет, и если бы не чёртово выступление, Плисецкий слушал его до вечера. Почему-то становилось спокойно, когда рядом находились Кэндзиро или Юри. Больше не раздражали раскалённые эмоции, разговоры об интересах и личных проблемах, книги и учёба. Всё изменилось внезапно, будто кто-то взял и вырубил свет, когда сон и покой стали необходимыми. Закат юности представлялся другим, более пессимистичным и болезненным, но записи в интернете врали. Руки сжимали карманы, летний ветер ворошил волосы, синие палатки пестрили игрушками и сладостями, Юрий вспомнил о фигурном катании и поджал губы. Кэндзиро как раз перечислял прыжки, с которыми плохо справлялся. — Может, потренируешь?.. — Нет, сам справишься. Выступление прошло смутно, с элементами непонятных шуток и огненного шоу, каждые десять минут Плисецкий засыпал, а, просыпаясь, забывал, где находится. Проблемы выжали его, словно тряпку, и бросили в грязное ведро, где предстояло оклематься от встряски. Порой Юрий чувствовал себя варёным карасём из столовой колледжа: от собственного смирения тошнило и жгло под рёбрами. А ещё он не понимал, почему Кэндзиро перестал искренне улыбаться. На замену восторженной улыбке во все тридцать два пришла сдержанная и закрытая, с лёгкими морщинками около губных складок и без единого намёка на смех. Лишь выпирающий клычок оставался неизменно острым. Вместо блеска в глазах отражался солнечный свет и горели прожектора. Юрий не знал, что такие энерджайзеры, как Минами, рано или поздно разряжаются. Он никогда не видел, чтобы людей менял возраст, а Кэндзиро отмалчивался. Канако согласилась взять в ученики. Была ли это благодарность за гостеприимство или желание заработать денег — неизвестно. Юрий не понимал мотивов людей, знал только своё или хотя бы близкое к его принципам, а остальное размытыми пятнами маячило на горизонте и сбивало с толку. Либо он безбожно тупил, либо люди действительно были странными. Тут уж с чьей колокольни смотреть… Квартиру пришлось выставить на аренду, чтобы хоть как-то прокормить себя, оплатить первые тренировки и билет в Японию. Минами замахал руками и запротестовал, узнав, что Юрий собирается снимать жильё в Хоккайдо. Лучше они временно поживут на ферме — и Плисецкому легче будет, и у бабушки вопросов не возникнет. Юрий слушал его болтовню, не отворачиваясь, иногда задавал вопросы. Всё равно в словах не было ничего дельного, так зачем их всерьёз воспринимать? Цирковые ребята снимали номера, теснясь по три-четыре человека в каждом. До вечернего выступления они с Юрием расстались, даже не попрощавшись: Кэндзиро отвлёкся на Ганса, распределявшего обязанности. Его назначили главой команды, Минами как раз поселился с ним в одном номере. Волнение не спадало с лица Кэндзиро, серьёзность не казалась деланной и смешной; когда кто-то прерывал Ганса, он шикал и пытался успокоить этого человека. Плисецкий не мог объяснить изменений в людях, но они точно происходили в Минами. Темнело. Нужно было возвращаться домой, чтобы не волновать бабушку.***
Час ночи. Под окнами стоял гомон и крик. Юрий еле разлепил глаза и сонно покосился в сторону балкона. «Заебали, надо закрыть дверь», — пронеслось в голове. Он откинул одеяло и, запнувшись о кота, который лениво сопел у порога, ударился головой о балконную раму. Ушибленное место пришлось растереть, а кота — прогнать, чтоб не раздражал: бабушка могла проснуться от матерков, а тихо ругаться он не умел. Так и не закрыв дверь, Плисецкий замер, разглядывая виновников шума. Их было двое. Один наступал, другой оправдывался. — Ты не понимаешь! Этот трюк — наша новая фишка! Представь, как зажгутся зрители! — Ганс-кун, это очень-очень опасно! Я не буду выступать без креплений. — И какой из тебя циркач тогда? Эй, ты куда пошёл?! Минами покосился на него и свернул к подъезду. С девятого этажа обзор был плохой, Юрий, зайдя в лоджию, высунулся из окна и посмотрел вниз. Ганс кружил рядом с Минами, нервно щёлкая зажигалкой и закуривая. — Ты чё, ёбу дал? — встрепенувшись, заорал Плисецкий. — Если этот дым дойдёт до меня, тебе не жить, идиот! Оба удивлённо уставились вверх, Ганс, кажется, выронил сигарету, Минами скрывали деревья и кустарники — Юрий не разглядел, что тот делал и как выглядел. — Только попробуй в домофон звякнуть — я те башку снесу! — Юрий-кун, пусти пожить! — донеслось снизу. — Заколебал, жди, щас спущусь. Кэндзиро впервые не снёс башкой дверь, не ударился о косяк и не запнулся о порог, как обычно у него водилось, когда он летел на всех парах и радостях встречать знакомых и близких. Юрий брызнул в горло ингалятором, который отрыл в спортивной сумке под костюмом, и поставил на полку у зеркала. В темноте невозможно было разобрать, с каким багажом эмоций Минами припёрся на этот раз. Плисецкий даже не знал, зачем впустил этого дармоеда. Повадился ночевать! — Странный наш Ганс всё-таки, — выпалил он, наконец разобравшись с кедами. Ничего не ответив, Юрий включил на кухне свет, и остатки сна растворились под давлением жёлтых лампочек, два крупных мотылька забились в плафонах люстры, отбрасывая жуткие тени на стены и потолок. Остатки воды из чайника отправились покорять канализационные трубы, Плисецкий налил снова и поставил на плиту. Он был всё в том же леопардовом халате, который носил в Хасецу по ночам. Минами присел на краешек стула, некогда принадлежавший дедушке Юрия, и робко взглянул на Юрия. С того момента, когда он здесь был, ничего не изменилось, даже уголок обоев, отклеившийся над холодильником, всё так же утопал в паутине крестовика. Плисецкий с шумом выдвинул пуфик, разбудив спавшего на нём Потю. — Хоть бы зад подвинул, что ли! — он бесцеремонно взял на руки кота. — Так чё там насчёт Ганса? Минами вздохнул, опустил руки на стол и упёрся в них подбородком, уставившись на Юрия с таким видом, словно тот должен был мгновенно понять подавленное состояние друга. — Говорит, что цирк «зовёт», бредит ночью, лезет ко мне, спать не может нормально… Это всё из-за финансовых проблем. Он хочет, чтобы я прыгнул с ним без страховки. Вода в чайнике забурлила, Юрий нехотя спихнул полусонного Потю и встал, чтобы снять посудину до того, как прозвучит оглушительный свист. У них в доме было только две кружки — так уж вышло, что дед любил аккуратность и деньгами не разбрасывался на лишнее. Хмыкнув, Плисецкий протёр дно и плеснул кипятка. Его не удивляло, что Кэндзиро так скоро разочаровался в цирке. — Чай? Кофе? — здесь нарывалось ещё «Потанцуем?», но это звучало бы совсем сумбурно; Плисецкий фыркнул. — То же, что и тебе, — Минами зевнул. — Когда мы полетим к Юри-куну? Я скучаю. — Надоел цирк? — Юрий, заварив «Три в одном» и поставив кружку перед Кэндзиро, вскинул брови. — Нет, Ганс пугает. Можно я поживу здесь? — Да ты и без «можно» вломишься ко мне в квартиру. В час ночи, например. — Прости… Ты очень добрый, прям как Юри-кун, только на других почему-то страху нагоняешь, — Кэндзиро отхлебнул из кружки и улыбнулся. Плисецкий ненавидел «Три в одном», но на другое денег не хватало, а Минами, похоже, распробовал злосчастный напиток. Юрий отвёл взгляд, выдвинул на середину стола корзинку с сушками и буркнул «Ешь». Тишина разливалась по квартире, словно противный запах кофе, и Юрию хотелось заглушить её, чтобы не слышать мыслей о дедушке. Он ненавидел мысли, причинявшие боль. Хотелось свалить из квартиры. Может, продать?.. Отдаст половину бабушке и начнёт с чистого листа в Нагое. Маски уже не имеют смысла — люди всё равно не разбираются в том, где реальная личность, а где дешёвый серпантин из блёсток и дерьма. Кэндзиро брызгался противным одеколоном, запах которого напоминал лабораторию школьной химички вкупе с вишнёвым ароматизатором (может, это было что-то другое, Плисецкий не разбирался). Он припёрся сразу с рюкзаком, где таскал весь свой скромный багаж вещей, особо не парясь о выборе. Они почти не различались ростом: Минами успел нагнать несколько сантиметров за два года, а Юрий заметил, что вырос, только тогда, когда стал разбивать лбом низкие дверные косяки. Плисецкий считал, что, переехав, забудет о прошлом. Воспоминания о родителях, украденном Самсунге и разбитой вазе с подсолнухами крутились в голове, словно надоедливые мушки. Юрий злился от того, что в каждом «маленьком солнышке» видел Кэндзиро, его ослепительно-яркий свет нёс хаос и гармонию в души людей. «Деструктивное свечение», — пришло ему в голову. Плисецкий ничего не мог поделать и впервые злился на себя, а не на кого-то абстрактного извне. Вообще, вымещение злобы на других теперь казалось самым отвратительным способом избавиться от неврозов. В карих глазах плясали отсветы ночника и приклеенных на потолок звёзд. Кэндзиро выглядел маленьким сонным птенцом, не чувствуя угрызений совести за то, что пролил оставшийся кофе Юрию на кровать и задремал в его в комнате. Он любил Плисецкого как минимум за отсутствие дурацких расспросов, свойственных его семье. Юрий не требовал объяснений, впуская Минами в дом, давал успокоиться, прийти в себя, выспаться, а утром, может, рассказать о случившимся. Это был бессловесный уговор, хоть и Плисецкий привык орать и ворчать, слыша неприятные слова и доходящие до абсурда фразы. Кэндзиро стал ему слишком близок и дорог.***
Последний день уходящего лета. Отрывки несвязанных диалогов и дел мешали уснуть, пыль на картинах, ноутбуке и полках светилась, словно флюоресцентный бархат, от которого чесалось в лёгких. Без разницы, сколько раз в день уберёшь, — всё равно насядет! Юри старался не задерживать уборку, и они с Мари каждую неделю обходили онсен. Юрий много кашлял, хрипел и матерился, занятия в ледовом дворце обернулись неудачей, время тренировок уменьшилось до смешных двадцати минут, из-за летней пыльцы и пуха дыхание осложнилось, он не выходил за порог «Ю-топии» полмесяца. Мари говорила, что Плисецкий выглядит как сгорбленный апатичный котёнок, которому ничего не нужно, кроме фигурного катания. Последние надежды рухнули вместе с переездом в Японию. Кацуки считал, что причина в самом человеке и весь негатив нужно вырубать на корню, не позволяя въедаться в душу. Юрий и терпел, и лечился, и верил, но состояние не улучшалось Они встретились на Фестивале Подсолнухов в Дзаме. Кэндзиро не испытал особого восторга, каким обычно сносил всё и вся на пути. Юри обещал прилететь в Москву ещё в начале июня, но в итоге они встретились в середине лета. Люди вокруг погрязли в пучине быта и бессмысленных переездов, голова шла кругом. Юрий не мог понять, как оказался в этой рутине и как вообще занёс в друзья тех, кого раньше ненавидел всей душой. Волна цирковых поездок захватила Минами и унесла к другим берегам. Плисецкий теперь часто чувствовал себя покинутым и одиноким. На полке стояли детские фломастеры, Юрий взял лист и сделал зарисовку онсена — получилась каляка. Скомкав, он запустил бумажкой в Минами, читающего фэнтези. Легко уклонившись, тот прикрыл книгу на энной страничке и посмотрел на Юрия. Его глаза и мимика так чётко отражали эмоции, что Плисецкий не сомневался в словах, которые следовали после реакции. — Ты хочешь поиграть в снежки, Юрий-кун? Плисецкий качнул головой, апатично рассматривая обложку книги. Ярко-рыжий пушистый кот выделялся в центре картинки, за ним стояло ещё несколько, а на кресле, рядом с Минами, посапывали реальные — Кансин и Потя. Слишком рутинно. Плисецкий не обратил внимания, как Кэндзиро перебрался к нему и сел на подушку; книга осталась на кресле. Двое мужчин в халатах сидели у столика, глядя на футбольную игру в телевизоре. Юрий не интересовался ничем, кроме фигурного катания. Но что он мог сделать?.. Сказали, что хроника не лечится. — Давай съездим к бабушке? Я уверен, тебе полегчает! — Ты говоришь со мной как с психически больным, — Юрий нахмурился. — Ну, учёба сказывается, — смутился Минами. — Прости. К полудню они прибыли в Токио. Юри с Пхичитом тоже увязались, и не столько из-за любопытства, сколько хотели отведать ватаси с зефирными котиками. Чуланонт ещё и составлял топ лучших кафе для статьи, упустить такой шанс было преступлением, поэтому он взял фотоаппарат и запасся списком вопросов, предназначенных бабушке Минами. В кондитерской было светло и жарко, и, несмотря на распахнутые окна, посетители варились в духоте, будто овощи в супе. В ноздри бил сладкий запах рисового печенья и чьих-то духов. Юрий поморщился: и зачем он согласился сюда ехать? Они сели у окна, Плисецкий ощутил прилив ностальгии. Только сейчас с ними не сидел Виктор. — Как же я рада вас видеть, ребята. Будете печенье? — старческие глаза воодушевлённо сияли. — Кэндзиро, мальчик мой, ты так повзрослел! Она поставила поднос со сладостями на стол и обняла внука. Веселье и живость растворялись в спокойной атмосфере бабушкиной кондитерской. Кэндзиро провёл здесь половину детства, а другую половину — в разъездах с «Киношитой». Если бы стало возможным, он обнял бы всё здание с его запахами, старыми скрипучими полами, формочками для печенья, раскалённым воздухом и тихо переговаривающимися посетителями. Амайа сказала, что принесёт всем какао, и Кэндзиро понёсся помогать на кухне. Он говорил, что имя его бабушки олицетворяет ночной дождь, и эта женщина в действительности напоминала дождливые сумерки, когда на горизонте ещё оставалась полоска солнца. У неё были такие же добрые и мудрые глаза, как у Николая. Юрий оттаивал, забывая проблемы и расслабляясь. Казалось, что сейчас он выйдет из кондитерской и сможет кататься на льду так, как не катался никогда. Скоро восемнадцать, но впереди вся жизнь. Почему бы ему не перестать страдать и попробовать ещё раз исправить ситуацию? Атмосфера кондитерской действовала успокаивающе, напоминала жар кухни, когда дедушка пёк пирожки и смотрел телевизор с голосами, как у посетителей. — Юри, Пхичит, — помедлил, сонно зевнув, — ни в коем случае не бросайте ФК, иначе я вам ебала разнесу. Он потянулся и прикрыл глаза, улыбнувшись. Спокойный тон не вязался с угрозой, и они все просто посмеялись. Но Юрий правда не хотел, чтобы его друзья уходили из спорта, который так важен для них. Важен так же, как для самого Плисецкого, и, может быть, даже ещё важнее. Минами долго не возвращался. — Бабушка, стой, — Кэндзиро дёрнул её за фартук. — Что делать, когда есть мечта, но к ней нет дороги? Амайа задумчиво посмотрела, поставила поднос на край стола и присела на табуретку. — Что стряслось, мальчик мой? Мама с папой опять запрещают в цирк ходить? Кэндзиро качнул головой, взглянув в сторону столика, за которым сидели друзья. Бабушка смекнула, что проблема в ком-то из них. Друзья были самыми важными, близкими и любимыми людьми для него. Минами не представлял, каково жить без друзей, и не знал, кого больше любит — Юри или Юрия. Каждая клеточка его тела переживала за обоих, но о Плисецком он беспокоился в самом неприятном смысле, который только мог быть. Если, конечно, беспокойство можно делить на «приятное» и «неприятное». Дорога есть всегда, — бабушка улыбнулась. — Посмотри, ты занимаешься акробатикой и фигурным катанием. Другие не встанут поперёк, пока в тебе есть энтузиазм — сила, способная вытянуть из любой ситуации. Помнишь, как Аматэрасу-сама решила проблему со светом? Она стала звездой! Неважно, какой на пути недуг. Если мечта сильнее, она победит. На последнем слове Амайа протянула Кэндзиро печенье и погладила по волосам. Только сейчас до него дошёл смысл сна. «Ты обладаешь колоссальной энергией, которая поможет не одному человеку. Излучай тепло и помогай миру… Солнечный Мальчик, посланник богини Аматэрасу». Если бы он знал, как помочь. Разве что…***
Вечерело. Лучи золотили верхушки подсолнухов, на поле ложилась тень, густая зелень с прожилками пожелтевших листьев и подсохших лепестков печатались картинкой в памяти. Прилив сил выворачивал наизнанку, заставляя волноваться вновь и вновь, словно море. Юрий не чувствовал ног, несясь сквозь пространство высоких цветов и времени, а Кэндзиро всё тащил его за руку, пока вдруг не остановился и не сказал «Вот оно!». «Оно», как понял Плисецкий, — огромный диск заходящего солнца, наполовину скрывшегося в пучине земли. Минами неотрывно смотрел на Юрия, будто звездой здесь был он, а не тот круглый газовый шарик на небе. В лёгких клинило от раскалённого воздуха, а мозг отказывался воспринимать окружающий мир. Плисецкий даже не помнил, как ушёл из кондитерской. Всё слилось в калейдоскоп монотонных событий, никак не связанных между собой, но почему-то имеющих значение в жизни: прогулки с друзьями, работа, учёба, лечение, диалоги, завтрак, сон, чаепитие. Юрий не любил чай. Касания и объятия, как электрические заряды, выдёргивали из реальности, Плисецкий не мог понять, почему. Он не был знаком с этим чувством, пусть дедушку любил так же сильно, как рыжего придурка. Но это не входило ни в агапе, ни в эрос. Стук сердца, скачок под сто двадцать, солнце зашло за горизонт, и весь мир вмиг погас. Погас на целую ночь, а Юрий едва не сгорел дотла. Они были слишком близко, а мысли — слишком размыты, чтобы осознать ситуацию. Минами хотел только помочь. Оба наблюдали друг за другом с зимы и удивлялись реакциям. — Ты замечательно катаешься! Многим нравится, и мне тоже. Не уходи из спорта. Убей болезнь, купи другие лекарства, сходи в храм — делай, что хочешь, но вернись на лёд! Юри-кун не угас — и ты не угаснешь. Звёзды, вроде солнца, не угасают. А я… я всегда буду рядом, потому что л-люблю тебя, Юрий-кун. Отрешённое «Почему?». Они говорили отрывками и почти не дышали, боясь нарушить тишину сумерек. Вспомнить всё, за что любишь человека, невозможно — слишком многое тогда придётся забыть, а вместо слов вырвется только невнятный звук, потонувший в шуршании листьев. — Ведь любил Юри… Так какого чёрта увязался за мной?! Я пессимист, Кэндзи. Тебе нечего делать рядом со мной. Не живи иллюзиями. Я и так делаю всё, что могу, — на сердце впервые давила жалость, а не злость. — Ты завянешь в моей компании. Уходи. — Юри-кун тоже важен для меня, — в его глазах было столько серьёзности, что Плисецкий невольно разозлился на себя. — Пойдём в цирк, а? Это не заменит льда, знаю, но… хотя бы отвлечёт. Юрий потрепал рыжие волосы. Отчаянный парень. Жаль, что теперь не такой наивный и беззаботный, как прежде. Ярость и раздражение ушли так же внезапно, как исчез максимализм, поддерживающий огонь первенства. Он остыл, перегорел, сник, завял, засох, морально умер. Если это называют взрослением, то Юрий лучше бы повесился, избавившись от мук совести и нежелания что-либо делать. А если и делать, то что?.. — В цирк? С тобой по перекладинам прыгать, что ли? Отлично, теперь в моей жизни станет на одну проблему больше! Минами воспринял это как согласие и потянулся к щеке, чтобы «поблагодарить»; Плисецкий увернулся, отвесив подзатыльник. — Да ты охуел, что ли? — хохотнул он. — Вот безнадёжный романтик! Юрий впервые за долгое время искренне улыбался. Пора взять перерыв и сменить арену танца. Если солнечный бог и существовал, то Юрий видел его на земле много раз. Через год он поправился и поставил новую программу, которую Минами предложил катать в паре. Подсолнухи не соврали — огонь зажёгся там, где царила тьма. Вчера один, а сегодня другой, И каждый тут играет лишь свою мимолетную роль. В мире, где даже Солнце поблекло и всё одноразово, Ты мне скажи, как умереть Легендой?..**