Выгодный брак

Новая комната, к удивлению Рюноске, и в самом деле оказалась лучше прежней — видимо увещевания Дазай-сана пришлись Кое-сан по душе, раз та немедля взяла дело в свои руки. Она располагалась в южном крыле воспитательного дома, где, конечно же, проживала и сама его хозяйка, а также находились прилично обставленные апартаменты для приема важных лиц. Кое-сан нередко приглашала гостей, устраивала званые обеды, искусные в своем убранстве чаепития, побывать на которых было тем еще удовольствием. Частенько она сама отбирала омег для помощи и развлечения, самых перспективных, самых красивых и ярких, таких, что глаз не отведешь. Рюноске ни разу не довелось оказаться среди их числа. Но он не слишком-то и сожалел — всегда можно было послушать рассказы и на следующий день после посиделок хозяйки. Его соседи по этажу редко держали на замке свои хорошенькие рты, хвастливо и с довольством делились впечатлениями, рассказами, свежими городскими сплетнями, подслушанными у господ, а иногда — и сластями, что удалось унести с накрытого стола. Рюноске знал, что самое лучшее они, конечно же, оставляли себе — красивые, обернутые в бархат коробочки, доверху наполненные сладкой пудрой, конфетами и леденцами, — но не гнушался предложенным угощением. Сладкое ему нравилось. Как и нравилось многое другое, что испробовать вдоволь он не имел возможности. Были на этаже и другие комнаты, но что именно находилось в них — Рюноске было неведомо. Все то время, что ему повезло прожить здесь, он не встретил ни одного омегу или же слугу, дозволенного побывать там, за плотно прикрытыми дверьми из наверняка дорогого красного дерева. Они были все время заперты, будто святыня, будто такое место, бывать в котором имела право лишь сама Кое-сан. Вполне возможно, что там находились покои для личных аудиенций, куда не допускались лишние глаза и излишне любопытные уши, коих в воспитательном доме имелось превеликое множество — да и то было совсем не удивительным! В конце концов, и сама Кое-сан была большой любительницей собирать сплетни. Но была и другая версия относительно предназначения тех комнат, которая Рюноске, по правде, нравилась немного больше всех остальных. Она казалась наиболее вероятной, наиболее правдивой, близкой к реальности, и поэтому Рюноске допускал, что вполне возможно там когда-то жил сам Чуя-сан. Жил до определенного момента, пока однажды не решил покинуть свою матушку и взрастивший его дом — Рюноске слышал это от слуг, прослуживших здесь не одно десятилетие, что их молодой господин прожил тут с самого своего рождения, — дабы перебраться в город, поближе к промышленному центру. Вести все необходимые дела там было гораздо удобнее, нежели с самой окраины. Тогда-то становилось вполне понятно, почему Кое-сан отказывалась что-либо делать с теми комнатами, наверняка ужасно дорогими ее памяти, наверняка связанными с таким количеством приятных воспоминаний, что не поднималась рука хоть что-то поменять. Пусть даже и смахнуть пыль, скопившуюся внутри на каждой поверхности — туда никогда не заглядывала прислуга, а представить Кое-сан за настолько низменной работой Рюноске отчего-то не мог. Уж слишком долгое время она отрекалась от всего, что могло бы связать ее с тяготами физического труда. Комната, доставшаяся Рюноске, располагалась аккурат напротив тех самых запертых помещений. Просторная и светлая, она встретила Рюноске приятной чистотой и свежестью, а еще — легкой цветочной ноткой от стоящих на широком подоконнике цветов, как будто только что собранных, если бы не ухудшившаяся холодом погода. Рюноске недолго помялся на пороге, взволнованно, едва сдержавшись от вежливого стука по дверному косяку, но вовремя напомнив себе, что теперь — он здесь хозяин. Пусть и на такое короткое, стремительно утекающее время, но теперь именно Рюноске волен располагаться всем, что находится внутри: и удобным низким столиком, куда можно умостить все его книги, и вычищенной до блеска лампой, и гардеробом, в котором займут свое место все его скудные пожитки. Наверняка они даже смотреться будут по-другому в таких-то роскошных условиях! Да и старенький протертый футон в первую ночь тоже покажется Рюноске райским ложем, не иначе. Думать в таком направлении неожиданно было очень приятно, и Рюноске позволил себе улыбнуться, прежде чем приблизиться к окну и, осторожно придерживая ставни, выглянуть наружу. С этой стороны воспитательного дома было удивительно тихо, непривычно спокойно, но и очень умиротворенно. Горделиво стояли чуть припорошенные снегом вишни, высокие и тонкие, изящные, будто человеческие фигуры выведенные кистью на старинных гравюрах. Рюноске пытался когда-то давно повторить, сделать нечто подобное, благо, что запас чернил позволял вдоволь попрактиковаться, но не достиг успехов — все мазки казались ему недостаточно тонкими, кривыми и грубыми, такими дрожащими, как если бы он пытался рисовать после трех, а то и четырех порций отменно настоянного саке. Тогда-то, помнится, он ужасно расстроился своей неудаче. Но потом, плюнув на собственную бездарность, без сожалений обменял у соседа по этажу негодные рисунки на тоненькие, слегка порванные у самых пальцев перчатки. Сосед покинул воспитательный дом спустя неделю, ну, а перчатки, к большому довольству Рюноске, прослужили ему не один холодный сезон. Хоть и пришлось потратиться на нить в швейной лавке, чтобы до прихода заморозков привести их в порядок. Правда вот, наверное, отказаться от них все-таки придется — Рюноске не верил, что после тщательного осмотра его вещей Дазай-саном хоть одна из них покинет воспитательный дом вместе с ним. А не отправится на помойку вместе с остальным, никому больше не нужным мусором. Да и Кое-сан ни за что бы не позволила опозорить свое доброе имя, ни за что бы не дала повод одному из клиентов говорить, что сдала им на руки оборванца без единого приличного одеяния. А значит… значит перемены обещали быть гораздо значительнее, чем Рюноске представлял их поначалу. Он был готов к ним, к этим переменам, и, тем не менее, они все-таки исхитрились застигнуть его врасплох. Несколько дней минули в спокойствии, и Рюноске относительно расслабился, обжился, и уже свободно взирал, как ставшие по-зимнему густыми, сумерки, заливают собой заиневевшие вишни. В комнате его уже сгустились тени, а лампа, что способна разогнать их по углам еще не была зажжена. Слышался отдаленный уютный шум, видимо, уже собирался ужин, и вскоре, при желании, можно было сытно подкрепиться, а затем — полежать с книгой, долго всматриваясь в строчки. Рюноске избегал покидать своей комнаты, где время словно закаменело, стало напоминать чем-то замшелые фигурки, что украшали своей россыпью отдаленную часть сада. Рюноске тянуло к уединению, и в свободные часы он предпочитал искать вдохновение на природе, чтобы потом, вдоволь поразмышляв о ее скрытых, почти не уловимых красотах, вновь и вновь браться за тонкую кисть и писать, писать, писать, практиковаться в мастерстве каллиграфии, расти над собой. Каждая линия — изящная, легкая, тонкая, что потом должна была лечь на бумагу, была даже тут, в роскошном, но слегка запущенном, а потому переросшем во все стороны садике. В контурах листьев, в волнистом начесе травы, пригнувшейся под росистой тяжестью утра, в каждой ворсинке мха, легкой, увенчанной иногда каплями, иногда коричневой шишечкой, своеобразным цветком. Чаще Рюноске предпочитал их другим цветам, изобильным и душистым венчикам, что покрывали шиповник, ликорисам, что оттеснили для себя целую пустующую поляну меж старых вишен, камелиям и гортензиям, сражавшимся тонкими ветвями за лучшее место. Эти напоминали его соседей-омег, мечтавших о лучшей доле, шедших часто на ухищрения, даже на борьбу друг с другом. Такую же неявную, как эти растения, но оттого не менее ожесточенную. Они могли выставлять друг друга в дурном свете, оговаривать, иногда даже калечить. И в тех случаях, когда о том становилось известно, а это был почти каждоразовый исход, их карали, серьезно, жестоко, чтобы ни у кого и мыслей больше не оставалось о том, что товар, на котором держится благосостояние Кое-сан, хоть каким-то образом можно портить. До серьезных кар, вредящих красоте и здоровью редко доходило. Зато слишком скверных по характеру всегда можно было сослать, перевести в менее престижные дома, такие, откуда шансов попасть в хорошую и знатную семью были совсем невысоки. А семьи простолюдинов, конечно, с первого взгляда должны были стремиться принять в свои лона кого-то утонченного, красивого хрупкой, почти цветочной красотой, нежного и образованного. Только вот… на деле они совсем не стремились к этому. Подобные Рюноске и тем, кто жил с ним рядом, не годились в спутники ремесленникам, крестьянам, даже зажиточным, тем более — рыбакам, могильщикам, гончарам, кузнецам, портным, всем, кто добывал кусок хлеба и бутылочку саке тяжелым трудом. Таким нужны были спутники по себе, способные тяжело трудиться изо дня в день, правильно вести скудное хозяйство, при этом еще уделяя внимание многочисленным детям, число которых требовалось увеличивать каждый год, чтобы в доме стало побольше альф, которые совсем в скором времени тоже способны стать работниками. Омег же, если таковые появлялись, зачастую продавали в воспитательные дома. Ни к чему простой семье излишек омег, их не так просто пристроить в супружество из отчего дома, их слишком накладно содержать до той поры, когда можно будет что-то получить за них с будущего зятя. А потому — проще было взимать эту плату сразу. И избавить себя от всех дальнейших проблем по воспитанию такого ребенка. В воспитательных домах поплоше невостребованных омег могли перепродать в дом для развлечений. Кое-сан поступала так, теряла в деньгах ради той репутации, что потом позволяла проворачивать по-настоящему доходные сделки. Такие, что покрывали все остальные траты, когда одного приглянувшегося омегу покупали по цене десятка сверстников. Тех, кто не сумел, по мнению воспитателей, оказаться подходящим товаром, подходящим супругом для лучших людей страны. Рюноске от подобной участи защищал ум, так же, как тот защищал и Дазай-сана, острый и цепкий ум, дающий возможность оказаться полезным без замужества. Именно это было гарантом относительно благополучной жизни. Ради этого Кое-сан иногда была способна прикрывать свои глаза длинными ресницами. В остальных же случаях было как с садиком — приходил садовник, да-да, тот самый, что выстригал громадным серпом разросшиеся цветы, мимо которых Рюноске прохаживался, обрезал под корень нетолстый ствол, а затем расчленял куст на букеты. В такие дни все благоухало внутри их воспитательного дома, и атмосфера там становилась вроде бы уютнее, правда, держалась она не особенно долго. Исчезала вскоре, сменялась прежней. Иногда этот самый садовник садился на козлы большой, старой повозки, когда кого-то переводили. Рюноске знал, что зачастую причиной этого был Дазай-сан, и часто наблюдал его холодный, словно подернутый пеленой взгляд, провожавший чужой отъезд совершенно без всякой жалости. Часто так называемый перевод касался сплетников, хорошенько отравлявших жизнь многим, кто не заслужил, всегда по-настоящему виновных и всегда тех, к кому у самого Рюноске почему-то не было ни капли сочувствия, как и у самого Дазай-сана, который, можно сказать, без колебаний разрывал своими решениями чужие сердца. О, это была всецело их собственная вина, что имея рядом такого учителя, как Дазай-сан, они совершенно ничему не научились! А Рюноске учился. Учился, когда мог, наполнялся и знаниями, и терпением, целые часы тратил не у зеркал, не размягчая кожу растираниями, не отрабатывая изящество. Он смотрел, как лепестки ликориса несутся по ветру на замшелые фигурки древних божеств, и размышлял о каждой своей будущей линии, о каждом своем будущем слове, что могли бы позволить ему занять достойное положение в обществе даже без того, чтобы соединиться брачным договором с альфой. Статуи всегда оставались неподвижными, не такие броские, как цветы, холодные на ощупь, уже не приметные в ярком саду. Они всегда были на своем месте, стоя на нем прочнее, чем все остальное вокруг, почти не подвергаясь порче стихиями, не считая нескольких трещин да мха, делающего их частью зелени сада. Подсмотрев за ними, Рюноске неутомимо делал себе какую мог привлекательную прическу, подолгу расчесывая гребнем витые от природы пряди, чтобы те красиво обрамляли лицо, и пудрил и без того бледное лицо, что делало его таким, каким хотели видеть. Он даже красил кармином губы, в том числе как на работу в школе, как и на прогулки в саду. Лишь теперь, когда он покашливал, было неудобно обращаться с макияжем — краска подтиралась, а обновлять было муторно. Рюноске и рад бы забросить себя, не терять такое драгоценное время, а вместо косметики купить лишнюю книгу. Но он не мог пожертвовать благосклонным взглядом Кое-сан, мимо которой не прошло, что он все равно старается поддерживать имидж симпатичной омеги и ее дома. И когда летнее тепло еще только собралось покинуть любимый уголок сада и облетающие лепестки ликорисов дрожали кармином на все таком же изумрудном, совсем как весной, мхе, губы Рюноске не уступали им по оттенку. При подходе к статуям, они часто приподнимались, словно их обладатель счастлив. В этом месте всегда очень хорошо думалось, под слабый и почему-то такой расслабляющий смешанный запах мха и грибов. Сходный с ним аромат наполнял и его теперешние покои после мытья полов. Расторопный, чистоплотный слуга надраивал их с величайшим усердием, не смея поднять на затаившегося во время уборки на футоне Рюноске глаз. А подними он их, ясно, что бы прочиталось во взгляде. Неприязнь. Ненависть. Наверное, за все годы, несмотря на то, что он не вступал в открытые конфликты, никогда не отвечал сам на подначки, хотя часто внутри мечтал убить кое-кого, даже лелеял чаяния, что коридорная тьма вдруг обретет ненасытную пасть и просто пожрет тех, кто ему не нравится, ни одного доброжелателя в стенах воспитательного дома Рюноске не приобрел. Ни одного, кроме Дазай-сана, который, к счастью, относился куда лучше, чем порой демонстрировал. От тревожных мыслей Рюноске пробудил стук в дверь, размеренный, но громкий, как будто вежливый. Словно находящийся за дверью с чинным спокойствием спрашивал у Рюноске дозволения войти. Увидеть. Испросить что-то, как сам Рюноске изредка испрашивал у своих учителей. Понимание этого мгновенно смутило еще сильнее, и Рюноске растерянно моргнул. На несколько секунд чернильная темнота полностью пожрала силуэты вишен. Он обернулся так стремительно, что свет лампы задрожал. Стук повторился. Рюноске распахнул глаза, но тьма не отступила сразу. Мгновение она не могла рассеяться, и он встряхнул головой, отгоняя ее, внутренне умоляя уйти. Никто на этом свете не должен знать, что внутри него ее так много, что она готова вырваться наружу. Те, кто смотрит на Рюноске, не должны проникать взорами дальше внешней оболочки, такой правильной на вид, и, пусть и не самой лучшей, но, как показала жизнь, уже такой ценной для кого-то. — Не заперто, — громко произнес он чуть дрогнувшим, мягким голосом и приподнял уголки губ. Специально это вышло с трудом, но Рюноске не мог позволить себе быть неприветливым, даже если к нему по делу пришел слуга. Не даром он так много учился прежде, чтобы теперь твердо натвердо усвоить одну несомненно важную вещь. Именно слуга, чьи обязанности зачастую порой и выполнял сам Рюноске, пока не сделался чьим-то женихом, и Дазай-сан, такой страшный, без колебания ломающий чужие жизни, — именно такой человек, невзрачный и бесполезный, как никто другой способен отобрать у тебя все. Допустить подобного Рюноске уже не мог.