Выгодный брак

Для осознания произошедшего потребовалось несколько показавшихся нескончаемо долгими секунд, а когда оно произошло, Рюноске опешил до растерянности от неожиданности. Ученик коснулся его гораздо интимнее, чем следовало, или распаленному разуму уже стало казаться что-то невероятное? Это был обычный, чисто человеческий жест, призванный одаривать поддержкой — ничего более этого. Да и Ацуши бы никогда не стал… Насколько Рюноске его успел узнать, это был один из самых искренних и добрых ребят, всегда внимательный к другим, готовый делиться и идти на выручку. Правда, все признавали при этом, что он одарен не только необычной внешностью, чего стоили пепельные волосы и почти медовые глаза, а и какой-то скрытой силой, которую иногда можно было трактовать с разных сторон. Что он слишком скрытен, что сам себе на уме, никого внутрь себя, в свои настоящие мысли, просто так не пускает. Однако, с точки зрения Рюноске, конечно же, бывшего в курсе всех слухов, что ходили в их маленьком преподавательском коллективе, это было правильным. Посторонним нечего делать у людей внутри. И незачем лезть дальше дозволенного. Но теперь, приняв опасное направление, мысли Рюноске неслись вперед. В них всколыхнулась целая череда вроде бы незначительных в процессе занятий прикосновений. И почему-то теперь, в этом самый момент, Рюноске показалось, что Ацуши и раньше искал их, искал часто и с упрямым постоянством. Все время проходил так, чтобы в широком коридоре соприкоснуться локтями. Чтобы во время разъяснений деталей вынудить приобнять себя за плечи. Его улыбка постоянно маячила перед глазами, и его запах, не сильный, но вполне себе уже ощутимый и стойкий, стал для Рюноске чем-то привычным. Не будоражащим, нет. Просто уже привычным. Скорее всего, ошалевшие мысли неслись не туда, и Рюноске стало стыдно, когда Ацуши распрямился с извиняющей, почти робкой улыбкой, и глядел почтительно, даже без малейшей тени насмешки. И ничего же, что он, пусть и альфа, притронулся на секунду к руке Рюноске? Это совершенно незначительная, мелкая деталь, даже не заслуживающая внимания. Это же просто один из учеников. Странное, необычное ощущение, медленно разлившееся под кожей, удивило и внутренне разволновало. И, кажется, даже больше, чем известие о чьем-то внезапном интересе — Рюноске до сих пор было слишком сложно поверить в правдивость брачного предложения, отогнать недоверие и осознать, что никакой шутки здесь не может предполагаться. Потерев рука об руку еще несколько раз, Рюноске понял, что смотрит прямо на Ацуши, на его улыбающееся лицо, и ощутил, как губы сами собой подрагивают, готовые поджаться, словно от обиды. От горькой, странной обиды на то, что он, Рюноске, не может выбирать сам — кто будет касаться его, не может прикасаться первым к тем, кто кажется приятным, иначе это бы списали на распущенность. Не то чтобы ему когда-то особенно сильно хотелось совершить нечто подобное… но в том, что Рюноске априори лишен такой возможности только по праву рождения омегой, было нечто ранящее и несправедливое. Все указывало на то, что хорошее воспитание в случае Рюноске едва ли оправдало себя. Он вышел ущербным не только внешне, но и внутренне. Излишне свободолюбивый, он радовался отсутствию предложений, потому что сам был бы не прочь распоряжаться своей жизнью по своему усмотрению. Да, став преподавателем, Рюноске был бы сдержанным и холодным и никогда бы не посмел дать волю своему не слишком-то охочему до любовных развлечений, почти такому же холодному к вниманию альф, как утро поздней осени, телу. Но однажды, неосмотрительно, он прочел неприличную, курьезную и непристойную пьесу, больше предназначенную для развлечения низших слоев общества, но и переходящую от одного омеги к другому в качестве рукописи. Кто-то оставил свиток в коридоре, и Рюноске машинально подобрал его. Так вот, там было описано то, о чем всегда с пренебрежением говорила Кое-сан, то, о чем нельзя было даже и думать, ведь иначе можно было погубить себя. В нем преподаватель принимал своих учеников для дополнительных занятий, но занимался он с ними вещами, далекими от наук. И, лежа в ту ночь без сна, Рюноске не мог привести своих мыслей в порядок. Мир казался ему западней, в которой даже благоразумно было стать таким: брать плату за частные уроки, изящно приподнимая перед молодыми и хорошенькими альфами, еще слишком незрелыми, чтобы думать о свадьбе и своем супруге-омеге, рукава и полы кимоно. Приобнимать их, обучая выводить сложные элементы иероглифов, а потом не особенно сильно сопротивляться, если бы горячая кровь ударила ученику в голову до такой степени, что тот бы потерял голову и начал осыпать учителя недозволенными прикосновениями рук и губ. Только такие интриги скорее подходили хорошеньким, либо хорошо владеющим искусством соблазнения, но бесплодным по определению медиков. Таким, как Рюноске — нет. Но настолько ли нет, когда сейчас, глядя на своего ученика, Рюноске допускает подобные мысли? Мысли о том, что его прикосновение было приятным? Что он вспоминает сейчас такие стыдные и неправильные, но, тем не менее, возбуждающие строчки той самой пьески? И те слова, которыми в ней говорили — простые, но в тоже время почти преступные. Учитель жил в ней свободно, он брал помимо платы еще и дорогие подарки. И, зачастую, родители учеников прекрасно знали о сути его уроков, но все они молчали, соблюдая негласный обет не портить репутации наставника сыновей. Им было на руку, что те имеют возможность выплеснуть темперамент, не особенно пороча себя и свои благопристойные семьи. Рюноске тогда впечатлили начало и жаркая сцена, в которой невинный еще ученик, чтобы понравиться, ласкал своего учителя ртом, чего бы никогда, по мнению Рюноске, не сделал исполненный своего достоинства альфа-супруг в летах, степенный и знающий себе цену. Чувственность его трепетала, готовая проснуться, он касался себя — медленно и тягуче, теребил соски и полувставший член, впервые чувствуя особенно острое, побуждающее продолжать, наслаждение. Но что-то пошло не так, сломалось в процессе, когда за одним учеником пришел на урок второй, и все повторилось, и стало ясно, что учитель не романтический герой, а лишь хороший делец, умело продающий по хорошей цене свое тело. Возбуждение растворилось, не принеся ничего, и круг, из которого Рюноске увидел какой-то выход, замкнулся. И Кое-сан оказалась полностью права. Чем бы не казались даже невинные с виду прикосновения к телу от таких, как Ацуши, нельзя было поддаваться на их мнимую притягательность. У лестницы, на которую толкало любое из них, ставшее чрезмерно откровенным, был только один путь — вниз. Ученики вырастают и создают свои семьи, а ты, уже слишком приученный к ласкам альфы, так и будешь переходить из постели в постель, а когда годы отберут молодость, и с тобой останется только учительское искусство, каково будет тогда найти кого-то, кто по доброй воле скрасил бы твое одиночество? Тогда-то все, что ты нажил до этого, уйдет на подарки, уже на собственные кому-то горячему и сильному, способному удовлетворить ставшие притязательными запросы. О таких случаях было известно всему городу, дурная молва разносила их — всегда грубо, всегда оделяя массой постыдных и злых подробностей. Рюноске скорее бы умер, чем позволил подобной молве разнестись о себе. Он бы никогда… В месте недавнего соприкосновения с рукой Ацуши словно пролили несколько капель теплой воды. Стоило чуть потереть его, и ощущение еще усилилось. И Рюноске, сам не отдавая себе отчета в том, что сейчас с ним вдруг произошло, еще не вернувшийся целиком из краев задумчивости, проделал вдруг то, чему его когда-то, еще не утратившего перспектив, учили — чуть приподнял рукав, сильнее обнажая худое запястье, и медленно, аккуратно потер кожу, словно пытался начертить на ней колдовской знак, словно правда пытался стереть из-под нее невидимое пятно теплой воды. Налетел стылый порыв ветра и обдул руки, охладил их, но Рюноске словно и не почувствовал его чересчур свежего дыхания. Свободы никогда не будет, не важно — холод или тепло. А будь она хоть отдаленно возможной, наверное, Рюноске сейчас бы действовал более осознанно. Потому что сумел бы сам выбрать для себя кого-то, пусть не подходящего по статусу и не умудренного возрастом, но того, чья улыбка хотя бы кажется искренней и бодрящей, чего начисто лишен сам Рюноске, обладающей, по мнению большинства, мрачным нравом. Кого-то, кто полон силы, которой Рюноске в себе сейчас совершенно не ощущает. — Рюноске-сан? — мягко окликнул его Ацуши, и Рюноске, так и не поджавший губ, осознал, что, кажется, попросту сходит с ума, раз сущая ерунда толкает его на крайние мысли. На грязные мысли, любая из которых должна отныне принадлежать оказывающему ему любезность брачным предложением, супругу. Наверняка, достойному человеку. Хотелось бы верить, что доброму и справедливому человеку, который не будет чересчур суровым к тому, что Рюноске сейчас слишком пристально смотрел на совершенно постороннего альфу. На альфу, который вдруг ни с того ни с сего даже и не думал оправдать возложенных на него норм приличия. А только подогревал фантазию Рюноске, скулы которого наверняка уже налились румянцем. Потому что нисколько не смущаясь тем, что они на улице, он приближается до неприличия, а затем уверенно, хотя и осторожно берет за оба запястья сразу. И быстро, прежде, чем Рюноске успевает сказать хоть что-то, склоняется и горячо дышит на обе кисти. От жара его дыхания сердцебиение замерло, а ноги потяжелели, словно к каждой в это самое мгновение приковали по железному брусу. Горячие губы Ацуши почти невесомо, но ощутимо коснулись кожи, так тот старался. Вот он, недостаток воспитания Ацуши во всей красе — сколько не обучай чему-то, он все равно нарушает принятые нормы. И ведь ему-то за это ничего не будет, в настоящее время на кону репутация одного лишь Рюноске, у которого уже, видимо, есть официальный жених. — Не просто обещайте, а заботьтесь. Я не подвергаю сомнениям ваши слова, просто хочу, чтобы вы больше думали о себе, — чуть хрипло произнес Ацуши, и снова горячо подышал на уже согревшуюся кожу. И теперь его губы чуть влажно и горячо прижались сразу к обоим притиснутым друг к другу запястьям. Воспоминания о злополучном учителе из пьески застучали в висках вместе с сердцем. Рюноске затаил дыхание, готовый отдернуть руки, словно его укусила змея. Но силы куда-то ушли, резкие слова осуждения не сорвались с уст. Потому что в этот миг Накаджима Ацуши показался ему не одним из мальчишек, требующих нагоняя, а мужчиной, который, при надобности, смог заставить Рюноске стать более темпераментным. Потому что даже от таких незначительных действий горячая волна прошлась по телу. Ацуши сам распрямился, и в этот момент зрение Рюноске обрело вдруг предельную четкость. Он медленно огляделся по сторонам, ощущая в лице непривычный жар. Никто их вроде не видел и видеть не мог, кругом — ни души. А если и мог — ну и что уже с этим поделаешь. Можно было бы заявить Ацуши, неловко сжимающему покупку под мышкой и уже будто утратившему апломб, что он обязан жениться, но у Рюноске уже был кто-то другой. А здесь и сейчас — они прощаются. Глаза у Ацуши засияли, даже на висках у корней светлых волос проступила краска, и дышал он так часто, словно после длительного забега. Он больше не улыбался, по крайней мере, до тех пор, пока Рюноске не поднял немного уголки губ. — Обо мне теперь будут заботиться, Ацуши-сан, — пояснил он, стараясь, чтобы голос звучал значительней. — Я рад этому! — вдруг весело отозвался Ацуши, а у Рюноске непонятно почему вдруг опустело внутри, зарождающая улыбка исчезла с его лица, а горячая волна, только что обдавшая его, превратилась вдруг в ледяную. Он замерз, как не замерзал до этого, и резко сделал несколько шагов назад, с достоинством распрямляя плечи. В конце концов, Рюноске сделал то, что должен был с самого начала — намекнул так, чтобы ни у кого из них не осталось сомнений. И желаний, горячих и постыдных, желаний, от которых стоило бы избавиться как можно скорее, пока они не испортили только обретшее хоть какую-то стабильность настоящее. Ацуши так и продолжал смотреть на него, смотреть так, словно бы ожидая еще каких-то слов, какой-то реакции, совершенно непонятной, нелогичной в такой ситуации. Но глаза его, казавшиеся совсем желтыми на таком ярком свете, до последнего оставались непроницаемыми. Пожалуй, Рюноске и в самом деле был не прочь хотя бы на секунду заглянуть в чужие мысли. Для своего собственного успокоения, разумеется. — Я буду стараться, — неуверенно произнес Ацуши, легонько хлопнув ладонью по бумажному свертку, звякнувшему стеклом от такого неосторожного движения. — Не хочу разочаровать вас при нашей следующей встрече. — Меньшего я и не жду, — выдохнул Рюноске, но после того, как стихли шаги Ацуши, а силуэт его, такого уверенного для столь юного возраста, уже скрылся из виду. Да, все правильно, все так, как и должно быть. Скоро у Ацуши появится новый учитель, возможно, даже способный научить гораздо большему, чем мог предложить своим ученикам Рюноске. Но даже если это предположение со временем и окажется верным, то к Рюноске оно не будет иметь никакого отношения. Уже не будет. Странно, но теперь, остановившись у самых ворот небольшой частной школы, в которой Рюноске провел столько часов, иногда не слишком приятных, а иногда — таких светлых, что хотелось бы запечатлеть их в своей памяти, как слова чернилами на бумаге, он не чувствовал сожаления. Тяжесть сомнений, легшая внутрь грудной клетки непомерным грузом, куда-то исчезла, испарилась, словно бы ее и не было с самого начала. Быть может, Рюноске действительно стоило бы внять советам старших, более сведущих, более опытных, смыслящих и ориентирующихся в этой жизни гораздо лучше, чем он сам. И не думать о том, что теперь от Рюноске совершенно не зависело — в конце концов, теперь он точно знал, что больше не принадлежит только себе. Но закрыть этот последний, оставшийся от старой жизни гештальт все еще мог от своего собственного имени.