Грязь

      Он окликнул меня по имени. Среди гула проезжающих машин, сквозь валящий с неба снег, когда я выходил из сувенирного магазина, пёстрого от огней гирлянд. Он окликнул меня, и я едва ли узнал бы его спустя столько лет. Но на нём была старая тёмно-синяя толстовка и такая же шапка, как в детстве, связанная аккуратной мелкой вязью, но порядком изношенная.       – Томас! – интонация полувопросительная, как если бы он и впрямь оказался здесь случайно и спустя столько лет узнал меня. Вот так вот просто, как будто не было между нами огромного расстояния больше, чем в десять лет. Он подходит, не улыбаясь, и я спрашиваю:       – Как ты узнал меня? – и даю понять, что я, в общем-то, тоже узнал его. И он отвечает – серьёзно и просто:       – Я следил за твоим инстаграммом.       Говорила же Элисон, стоит скрывать информацию от посторонних пользователей. Но я внутренне каюсь, что тоже периодически забредал на его страницы в соцсетях, иначе в жизни бы не узнал сейчас этого высокого парня с бледным лицом и в дурацкой шапке. Но я усмехаюсь, как будто непричастен, а он предлагает опрокинуть по чашке кофе в ближайшей забегаловке, и у меня нет ни единой причины сказать «нет».       Вместо кофе перед нами оказывается по бокалу тёмного пива, и это даже не кажется странным. Он сидит напротив, расспрашивает о моей жизни и кажется чересчур разговорчивым для того, каким я его помню. И в каждом предложении обязательно называет меня по имени, как будто пытаясь удостовериться, что и вправду он говорит со мной. По прошествии стольких лет это правда кажется удивительным. И ещё во всём его облике ощущается что-то выжидательное, он так смотрит, как будто ждёт, когда я наконец извергнусь потоком ругательств, когда сквозь мои «Да, я жил в Коннектикуте последние пару лет» выплеснется неконтролируемое «Членосос! Грязный педик!» и доведёт его до экстаза. Но не выплеснется. Я не даром лечился все эти годы. Конечно, не до полного исцеления. Я всё ещё не могу сдержаться в минуты раздражения или возбуждения. Элисон это нравилось.       – Значит, приехал встретить здесь Новый год? – он смотрит на свой бокал, и голос ничем не выдаёт заинтересованность. Поднимает мельком взгляд и на мой удивлённый заявляет просто:       – Об этом написано в твоём твиттере.       Говорила же Элисон… Впрочем, этот парень не какой-то маньяк, следящий за моей жизнью. Но что я правда помню о нём? Мне было от силы девять, когда я оказался в Южном Парке в очередной, в то время бесцельной, попытке вылечиться. Но мама уговаривала, и что мне, девятилетнему парню с кучей комплексов, оставалось. И мы приехали. Помню, как впутался в странную историю с тем жирным парнем и как мне помог другой, рыжий паренёк. Интересно, он тоже здесь? Помнится, они были одноклассниками. В память врезалась странная сцена у чёрного входа на телестудию, где после случившегося ко мне подошёл тот, кто сейчас с невозмутимостью отпивает пиво и после вытирает рот рукавом. Ему тоже было девять или около того, и он, помню, сказал «Ты такой клёвый!». И мой мир в то мгновение перевернулся.       – Есть ещё пара-тройка часов, чем займёшься? – спрашивает между делом, но заказывает ещё пива, не собираясь никуда уходить.       – Да, в общем, думал, побродить по округе, – пожимаю плечами. – Думал, в одиночестве.       – Или хочешь зайти ко мне в гости, - его тон не меняется, взгляд сосредоточен на бокале. – Просто прачечные уже закрыты.       И меня вдруг обдаёт волной глубоко зарытых в недрах черепной коробки воспоминаний. Этот парень, тогда, десять или чуть больше лет назад, положил руку мне на плечо и сказал нечто вроде… Моя память отказывается это воспроизводить. Но я помню, что мы оба оказались в прачечной, как будто и правда она была лучшим местом для тусовки, и смеялись, и о чём-то говорили, и рука его часто оказывалась на моём плече. Это нездоро́во. Вот, что сказал бы мой врач.       Я почти ничего не узнаю́ о своём собеседнике, когда через какое-то время мы выходим на улицу – под всё ещё сыпящий с неба снег. И мне, видимо, правда настолько нечем заняться, что я позволяю этому парню вызвать такси и направить нас на окраину, к затхлому мотелю на обочине.       – В гости, говоришь?       Но он больше не отвечает, расплачивается мятыми купюрами, и машина покидает нас, оставляя стоять во тьме под тусклым светом мутно горящей вывески.       – Ты не против? – он спрашивает, только когда сигарета во рту уже подожжена, и моё несогласие ничего не меняет. В номере полутемно, обои выцвели желтизной, а плафоны покрылись пылью, которая чудом только не возгорается. Он суёт мне в ладонь прохладную бутылку дешёвого тёмного пива, предусмотрительно откупорив, и садится на диван. Я стою ещё пару минут в середине комнаты, усердно пытаясь сообразить, что меня привело сюда. Старый друг? Был ли он им. Я уехал слишком быстро, и никто из нас не посчитал нужным продвинуться дальше мониторинга социальных сетей друг друга.       – Как провёл Рождество? – он зачем-то спрашивает, хотя, думается мне, видел фотографии, на которых я с бокалом шампанского и дурацкими рожками оленя безудержно веселился в компании моей матери. Элисон назвала бы это умилительным.       Спустя время я всё же сажусь рядом с ним на диван – не особенно чистый, как и подобает подобному мотелю. Интересно, он здесь надолго? Чем вообще он живёт – по его соцсетям многого не скажешь. Между нами остаётся расстояние в пару-тройку десятков сантиметров, и он сидит неподвижно, не пытаясь его сократить. И с чего бы я взял, что он должен это делать?       – И зачем ты здесь? – наконец спрашивает, глядя поверх горлышка бутылки, которую держит у самого лица. И я правда не сразу соображаю, что он спрашивает о Южном Парке, а вовсе не о том, что я делаю в его номере. Хотя последнее волнует меня куда больше.       – Ну, – с усилием усмехаюсь и отпиваю. – Это место было самым необычным, где я побывал. Но здесь, кажется, давно ничего уже не происходит?       – Да, не особенно, – с безразличием смотрит сквозь меня. – Всё спокойно, размеренно и до жопы скучно. Всё, как я люблю.       Он не усмехается, даже не улыбается, его лицо кажется холодным, непроницаемым, тусклым – оно сливается с тёмным номером, с обшарпанными стенами, с серым заснеженным небом, маячащем за окном. Там, в забегаловке, он был куда более разговорчивым и… одухотворённым, что ли. А теперь же совсем померк. Но в течение получаса мы ещё перекидываемся неловкими фразами между глотками, как случайные собутыльники. Бесцельно и немного гнетуще. И я понятия не имею, что именно мне мешает встать с дивана и отправиться прочь, стерев эту встречу из памяти, вернуться домой, отмыть от себя затхлость этого номера и неуютность взгляда этого парня.       Но я остаюсь, и в какой-то момент он спрашивает:       – Ты же помнишь? – но не продолжает. Только взгляд, в кой-то веки направленный мне в глаза. А потом он опять говорит о прачечной. И о том, как хотел что-то сделать, но так и не успел решиться. Что-то страшное и постыдное, но необходимое, сокровенное. И в этот момент я замечаю, как расстояние между нами сокращается – настолько, сколько было бы достаточно, захоти он поцеловать меня. Но он ведь не?.. Я отшатываюсь от одной этой мысли и от картинки, вдруг живо сложившейся воедино.       – Господи Иисусе, нам же было по девять лет! – я уже на ногах, ощущаю подступающее к горлу «Грязный конеёб!», но пока ещё сдерживаюсь. Долго я не смогу контролировать это, оно уже ощущается липким и неприятным на стенках горла, на языке, как густая смола, вязкая и отвратительная.       – Чел, я не знал, как иначе тебе высказать восхищение, - он опускает глаза, закрывая лицо полупустой бутылкой. Воздух в комнате становится особенно спёрт и густ.       – Восхищение? Да о чём… – и меня прорывает, я больше не в силах сдерживать поднимающуюся по горлу желчь. – Чем ты – чёртов ублюдок! ослиный хер! – собирался – куриный потрох! – восхищаться – тупая мразь!       Элисон бы расстегнула блузку и встала на колени. Это помогало. Это не было таким грязным.       Я дрожу и сжимаю кулаки в бессилии. Я не смог до конца это вылечить. Потому что я слишком слабый. Но это, кажется, именно то, чего ждал этот парень из прошлого. Это странно и неестественно, и мне хочется ударить его в лицо, когда он поднимает на меня полный идиотского восхищения взгляд. Кажется, точно такой, как в девять. Но тогда это было милым, и тогда я не думал, что дело в этом. Только не в Туретте. Всю жизнь я боролся с этой грязью, гнездящейся внутри меня, и это последнее, что достойно восхищения. Наравне с живодёрством, с холерой, с Гитлером.       – Я уже испугался, что ты правда вылечился, – он усмехается, наклонив голову. – Чел, это всё ещё так же круто.       – Ты больной ублюдок. Это уже от себя.       – Ну, прости, – совсем по-ребячьи, сквозь улыбку и будто бы смущённо. – Допивай, не злись, - он подаёт мне бутылку, выскользнувшую у меня из рук в порыве ярости. – Я не буду больше доводить тебя.       – Значит, ты намеренно? – принимаю бутылку и медленно отпиваю. Чувствую, как желчь отступает, забираясь обратно вглубь чёрной дыры у меня внутри. – Это подло, знаешь ли.       – Да, я знаю. Мне просто хотелось вернуться в детство. Всего на минуту.       Его лицо теперь ярче выделяется на фоне обшарпанных стен, на его белизне едва заметно проступил румянец. Но он едва ли знаком мне по-настоящему. Больше десятилетия отделяет нас от той прачечной, и я бы не стал возвращать эти воспоминания. Больше никогда.       – Знаешь, в тебе есть, чем восхищаться, помимо ругани. Ты ведь самый сильный и отважный парень из всех, кого я знал.       – Глупость, – говорю машинально.       – И очень умный.Ты ведь стал классным юристом, так ведь?       – А ты долго следил за мной, да?       Я сажусь, просто чтобы деть куда-нибудь своё тело, избавить от неестественного нахождения статуей посреди комнаты. Расстояние между нами теперь шире, чем в прошлый раз, и от этого мне спокойнее. Бутылка в ладони по-прежнему прохладная и почти пустая, за окном всё ещё метёт. Через час-полтора, наверное, на главной площади уже начнут отсчёт секунд уходящего года. А я здесь – по уши в грязи в самом грязном мотеле города, с расплескавшейся грязью внутри себя, с этим странным парнем из прошлого, о котором не знаю практически ничего, в то время как он обо мне – видимо, очень много.       – Знаешь, ты ведь всё ещё здесь, – его голос лениво констатирует факт. Его голос слегка гнусавый, но не так, как я это запомнил из детства. Но ведь память обманывает. Я запомнил его как первого, кто хотел бы со мной подружиться, но в итоге так и не смог. Нужно было ехать дальше, мама уговаривала, и что я, закомплексованный и девятилетний, мог сделать с этим. И в те времена ни у кого из нас не было инстаграмма. Прошло лет пять, прежде чем я завёл соцсети.       Мы какое-то время сидим в молчании, пока не кончается пиво, и метель за окном – тоже. Нужно вызвать такси, добраться до площади или лучше – на автобус до Денвера, я оставил в аэропорту свои вещи, я не собирался надолго задерживаться, это было опьяняющей глупостью. Я хотел перестать употреблять алкоголь, но не верю в себя. Элисон смеялась бы надо мной.              Я покинул старый мотель, постоял под мутно светящейся вывеской пару минут, пока ждал такси, всматриваясь в черноту трассы сквозь мелко пошедший снег. Часы отбили двенадцать, когда я загрузил своё тело в серебристый автобус Южный Парк – Денвер, поблагодарив всех богов, в которых не верю, за такое чудо, как автобус, идущий по расписанию даже в эту ночь. Прислонившись к прохладному стеклу, я перебирал в памяти те осколки, которые помнил и которые знал из пресловутых фейсбуков о личности Крэйга Такера. Ему было девять, и он восхищался мной. Сейчас ему куда больше, и сейчас я способен увидеть, из чего прорастает его восхищение – из грязи, из постыдного и омерзительного, скопившегося у меня внутри. Я не дал ему по лицу, он больше не вывел меня из себя, нет. Он долго молчал даже после того, как его бутылка опустела, а я всё не решался набрать такси. Лишь когда в моей ладони вместо бутылки оказался телефон, он спросил:       – Почему вы расстались с Элисон?       Он всё знал. Конечно. Меня поразило острое желание удалиться из всех сетей, как это сделала Элисон перед тем, как исчезла. Лучший способ исчезнуть. Я ничего ему не ответил, и больше он не сказал ни слова. Даже моего имени. Он кивнул на прощание – лениво, почти безжизненно. Он остался в грязном мотеле на окраине города, недалеко от заправки, где он работает. Я лишь краем глаза заметил валяющуюся на полу за диваном грязную форму автомеханика. И большего я о нём никогда не узнаю. И он обо мне – тоже. И это единственное между нами, что мне кажется чистым и правильным.