***
Неизменившаяся, будто законсервированная квартира-студия в центре неприветливо встречает обжигающей прохладой и легким отзвуком запаха дыма от тлеющих сигарет. Она тихо усмехается — прокурила, не выветрилось. Замирает в дверном проеме гостиной, минуя ощутимый барьер. Ладонь будто осязает состояние комнаты, что давно задохнулась в бесчисленных слоях пыли. И она вдруг осознает, что страшно боится пафосного «а здесь совсем ничего не изменилось». Так же разит куревом. Так же пыльно. И так же безысходно в тех же обездвиженных комнатах. Багровое пятно на белоснежных обоях, которые никогда ей не нравились, и застарелый, кислый запах дешевого вина, что распласталось абстрактной кляксой по поблескивающей белизне стен. Ее одиночество не стоило дорогого алкоголя. Лямка кружевного корсета, беспомощно болтающегося на ручке платяного шкафа. Пустого платяного шкафа. Ряд освобожденных от одежды вешалок ненавязчиво подталкивает к осознанию пустоты в безразмерной квартире. И следом за стадией «осознание» впервые не приходит долгожданное «принятие» — ей все еще тошно. Не от запаха вина, от жизни. В это не имеющее конца утро следом за вибрацией айфона вторгся он. Ее официальный «не муж», официально имеющий право не звонить ей каждое утро. А земля уже не уходит из-под ног. Уже привычно, буднично и без интриги. Уже не в первый раз она отвечает на звонок бывшего не непринужденным «алло», а сухим кашлем. Уже начинает привыкать к невыносимой духоте с кислыми винными испарениями. — Элеонора, мои поздравления. Официально свободная женщина случайно не желает выпить со мной чашечку кофе? Или чего-нибудь покрепче. Она соглашается, не сотрясая беспрерывные волны связи ненужными «где?» и «когда?». Красивая форма брошенного самой себе вызова — «как будто ты не знаешь его привычек». Она все сильнее ощущает плотную броню, отбрасывающую лишних людей на безопасное расстояние. Ту, что отучила ее давать второй шанс. Впервые отпускает принципы — не снимает кольцо, не удаляет его номер. Девочка повзрослела. Безымянный палец сдавливает поблескивающее на свету обручальное кольцо. Самовнушение. Она все еще не совсем одна. Все еще не совсем разведенка. Все еще где-то на границе двух жизней. Несмотря на то, что она уже давно летит в одну из пропастей. Глубоко. Безвозвратно. С головой.***
Летняя веранда дешевого кафе, увитая зеленью, радушно встречает ее, и ветер будто слегка подталкивает к их любимому столику. В тени, в прохладе, что пышет ей в лицо, в ядовито-зеленой пыльной листве. В запахе гниющей, полуразложившейся любви, который чувствует только она. И он, потерянный в непрерывных переговорах. Две чашки кофе на стеклянном столике — и он так и не запомнил, какой кофе она пьет. Пряжка сумеречно-черного клатча звякает о мутное стекло. — Я не пью американо. Что ты хотел? Он неторопливо отхлебывает кофе. И мысль, что с ним ей не хочется больше, чем кофе, становится все более сильным аргументом. А может, никогда не хотелось. — Эля, мне пришли деньги от тебя. Что это значит? Ваши бабские… пардон, женские заморочки, вроде «мне от тебя ничего не надо»? Деньги я давал до свадьбы и от чистого сердца. Оставь себе. — Это все? Тогда я пошла, опаздываю. Она уходит раздраженной, оставившей себе слишком много: его кольцо, пылящееся в бархатной коробочке; свадебные фотографии, еще не изуродованные тушью, что растекается от слез; разом умолкшие, потухшие чувства. Это все ей. От него. Подарок на сомнительный праздник. Безмолвная просьба отпустить./«ты говоришь, а я не слышу»/
— Эля, я сегодня пришлю людей, они привезут деньги. Нежно-розовая помада становится на три тона темнее. Рассеченная глубокими зарубинами нижняя губа слегка кровоточит. Не оборачиваясь, вталкивая каждое слово в немое пространство, внезапно ставшее до невозможности тесным: — Себе оставь. Считай, что это мой несвадебный подарок. Пока, Родион… Сергеевич, — неприкрыто язвительно выдыхает она./«я тебя отпущу, человек разлюбивший»/
***
Замершая у дверей отеля, она собирает в дрожащие ладони крупные дождевые капли. Леденящие удары ощущаются на сухой, потрескавшейся коже. Размывают слой смягчающего крема. Невыносимо липко. В слух остро врезается стрекот капель по карнизам. Размеренные удары в разверзнувшуюся рану слева на груди. — Тетя Эля, — милый сербский акцент. Вся ее теплота и искренность начинает копошиться в потемках отравленной души. — Проходи. Он мгновенно втягивает ее в до боли знакомую, незабытую атмосферу. Лобби, будто ополоумевшее от критического количества гостей, отчаянно харкает ей в лицо взбившимися между собой парами алкоголя. Взаимопроникновение полусотни чужих голосов и будоражащего «коктейля» из дорогих ароматов. — Павлик, а ты ведь не справился, — тихо, легко прикасаясь к словам, не своим голосом выплевывает она. — Виски, — рука мягко опускается на барную стойку. — Ты решила это отметить? — Я решила отметить последние несколько часов твоего владения отелем. Хороший повод. Выпьешь со мной? Она через силу вдавливает в себя виски и понимает — доверия не существует. Есть только наивность. И она вновь ошиблась. Легкие разрезаны пополам едкой смесью отдушин спиртного. Перетянутые нити мыслей отдаются хмелю. Проще было бы задохнуться в вакууме, что парализовал воздух.***
В свободном люксе она заново учится дышать. Как после освежающего летнего ливня — легко, утопая в не имеющей границ свободе мыслей и ощущений. Она не доживет до завтрашнего утра, если ее не отучат так честно и искренне верить. Если она не овладеет техникой смертельного удара ножом в спину. Безоружную. Она умрет в парализующем припадке, если не научится выживать методами нечестной борьбы. Оконное стекло преломляет солнечный свет. Ленты лучей спутываются узлом и врезаются в глаза, ослепляя кислотно-желтым огнем. И ей чертовски больно видеть отель не таким, каким она сама сделала его. Глаза жжет сильнее. Ее тусклая дремота нуждается в постоянном предмете обожания. Ей должен кто-то сниться. Она должна кого-то любить. Диванная подушка покорно вбирает в себя бессвязные фрагменты ее снов, снятые на кинопленки, которые определенно должны занимать лучшее место в стопке ее любимых старых записей. Их разделяет призрачный сумрак. Без вспышки. — Тетя Эля, — связующая с внешним миром нить втягивает ее в паршивую реальность, словно старую деревянную марионетку в истлевшем костюме. — К тебе там какой-то индюк приехал. Ждет тебя в ресторане. — Я надеюсь, ты его так не назвал? Это последний человек, который согласился приехать в отель и уладить все вопросы здесь. — А с остальными что? — С одним развелась, другого горничная твоя избила, третьего после сделки с инфарктом отсюда увезли… Мне продолжать? — издевательски надменно обостряет ситуацию она. — А мне-то что теперь делать? — растерянно разводит руками он. — Работать будешь. У меня, официантом. Ты и так напился и нагулялся за мой счет на десять лет вперед. Работа непыльная: выходные, отпуск, премия. Как у всех. Нервы натягиваются, как струны гитары в виртуозной композиции. Пальцы болезненно сплетаются в замок. Она больше не знает, как правильно, — она шагает на ощупь и благодарит небеса за то, что впереди не оказалось пропасти. Просто повезло.***
— Я же говорила, что ничего сложного в этом нет. Всего-то пара росписей, — счастливо щебечет она. И мысленно вновь благодарит за избавление от возможной пропасти. — Всего-то пара росписей — и я уже официант. — Ну-ну, — она небрежно целует его в щеку, оставляя бледный след губной помады с едва заметными пятнышками от запекшейся крови. — С завтрашнего дня выходишь на работу. И не вздумай это отмечать. Его наигранно обиженное выражение лица вынуждает ее улыбнуться так, как она не улыбалась с момента рождения дочери. Искренне. — Миша! — призывно вытягивает руку вперед. — Миша, подойди сюда! — Добрый день, Элеонора Андреевна, — вымученная улыбка застывает на его лице. — Миша, можешь передать Софии, что она уволена. А ты с завтрашнего дня снова управляющий отелем, — его ошеломление оставлено без внимания. — Шампанского! — она на мгновение ловит взгляд бармена. — А… С чего Павел Аркадьевич вдруг такую чехарду устроил? — А это не он, это я. Я возвращаюсь, Миша, — она вдохновенно вздыхает, пригубив шампанское. — Хочу восстановить свой штат. Кстати, сколько времени? — его запястье, обтянутое кожаным ремешком наручных часов, становится узником ее ладони. Она напряженно вглядывается в циферблат. — Странно, не идут. Время, убившее в ней веру в светлое будущее, впервые дает ей шанс. Пусть даже шанс насладиться моментом ничтожно мал по сравнению с шансом стать счастливой.«и время меня ест, а не лечит» (с)