Вместо письма

— ...Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг, — с какой-то лёгкой грустью закончил Виктор и, наконец, отпил свой несчастный кофе, который он, кажется, нёс в руках уже целую вечность. — Ну и как тебе? — Необычно, оно такое ровное, мелодичное и длинное. Очень отличается от наших хокку. — Я ожидал куда более развёрнутый отзыв на моё любимое стихотворение, — Виктор пытался сделать вид, что он глубоко обижен, но появившаяся через несколько секунд улыбка сдала Никифорова с потрохами. — Ну, если учитывать, что я не понял ни слова, потому что кроме «вкусно» и «ублюдок» по-русски ничего не знаю, то мой отзыв был очень даже развёрнутый. Хотя, если ты расскажешь, о чём оно, я дам более полный ответ, — хитро прищурившись, ответил Юри. — О нас, — сказал Виктор и уставился куда-то вдаль… — Сука! — ещё одно русское слово, которое знал Кацуки. Определённо, надо отдать должное Плисецкому, который настоятельно рекомендовал японцу его выучить. Юри так и не узнал, что оно означает, однако ситуации, в которых два его русских друга использовали это слово, слегка намекали на то, что значение у него явно не цензурное. — Лучше бы я не просыпался. Говорят, если убрать из лексикона слово «проблема», то она исчезнет сама по себе. Кацуки Юри уж очень хотелось заехать кулаком по роже тому, кто это придумал. Как бы жизнерадостный японец не старался убрать из своего лексикона это мерзкое слово (вообще, это был идиотский совет суеверного Виктора), проблем почему-то только прибавилось. И главной из них по-прежнему оставался тот самый Никифоров, уже две недели как лежавший в госпитале Сима и отчаянно не желавший сообщать Юри, какого хрена он там вообще лежит. Сам Юри поначалу, правда, пытался выяснить, что же приключилось с его возлюбленным, но, рассудив, что если ни врач, ни сам Никифоров, который обычно стонет от каждой царапины, лишь бы получить лишнюю ласку со стороны японца, не забили тревогу, значит с русским всё не так уж плохо, верно? Из раздумий парня вывел Historymaker, стоявший у него на звонке. — Странно, Виктор никогда не звонит так рано, — подумал Юри, направляясь на кухню, где лежал мобильник. Однако вместо имени его благоверного на экране высветился совершенно незнакомый номер. — Я вас слушаю. — Прошу прощения, это Кацуки Юри? — Да, чем могу помочь? — Меня зовут Исами Джиро, и я лечащий врач Виктора Никифорова. В документах вы были указаны, как человек, к которому можно будет обратиться по поводу состояния моего пациента. — Что с ним? — голос японца предательски дрогнул. — Его состояние стремительно ухудшается. Будет лучше, если вы приедете. — Выезжаю, — чуть ли не крикнул Юри и бросил трубку, не дождавшись ответа врача. Да он и не был так важен. Дорога до больницы занимала около получаса, но Юри, который обычно водил медленно и аккуратно, добрался до неё за пятнадцать минут, нарушив при этом огромное количество правил. Доктор встретил его у входа в палату. Судя по лицу Исами, всё обстояло куда хуже, чем предполагал фигурист. — Что вы знаете о состоянии своего друга? — издалека начал доктор. — Ровным счётом ничего, Виктор не жаловался на самочувствие и постоянно утверждал, что у него нет ничего серьёзного. — Тогда вам лучше будет сесть. — В глазах доктора читалась жалость. — У господина Никифорова последняя стадия лейкоза, ему осталось около двух недель. Мне жаль… А дальше всё как в тумане. Юри не помнил, как он выбежал из больницы, оставив ошарашенного доктора стоять в коридоре, он не помнил, как оказался дома, как громко кричал, что Никифоров самый настоящий ублюдок и эгоист, который хотел уйти по-тихому, не помнил, как впервые в жизни напился до беспамятства. Не помнил… Этот день сурка продолжался около трёх дней, пока японец не решил, что надо бы завязывать с этим и идти разбираться с Виктором. Наскоро приняв душ, включив телефон, на котором высветилось аж двадцать пропущенных от его пары, и выпив чашку кофе, Юри отправился в госпиталь. Палата Виктора располагалась на третьем этаже, поэтому Кацуки, проигнорировав лифт, добрался до неё пешком. — Спит или нет? — подумал он прежде, чем постучать в дверь. Из палаты послышалось тихое «входите», и Юри проследовал внутрь. Окна палаты Виктора выходили на солнечную сторону, поэтому, когда Юри зашёл в помещение, ему представилась светлая и солнечная комната. У окон располагалась кровать Никифорова, который полулёжа сидел на ней и что-то жевал. — А вот и свинка моя! — русский как всегда беззаботно и радостно поприветствовал вошедшего. Не то чтобы Юри было обидно, нет, он привык, что Виктор называет его «свинка» или «котлетка», просто сейчас он всё ещё был зол на Витю за тот инцидент, и поведение блондина а-ля «ничего такого не произошло» довольно сильно действовало японцу на нервы. — Неужели вспомнил обо мне? — Тебя забудешь, — саркастично отпустил японец, кидая искромётный взгляд в сторону русского. — Слушай, я знаю, ты злишься, но у меня были причины не говорить тебе. — Да, и какие же? Что же вдарило в твою светлую головушку, что ты решил не информировать меня о том, что ты, на минуточку, смертельно болен? — Я… Я хотел, чтобы ты запомнил меня бодрым, энергичным и… Живым. — Голос Никифорова резко поменялся, чувствовалось, что русский в этот момент говорил абсолютно серьёзно. — Идиот, — только и смог ответить Юри, обнимая бледного как мел Виктора.  — Опять Маяковский? — смеясь, спрашивает Юри. Виктор лишь кротко кивает — каждая совместная прогулка по набережной сопровождалась чтением стихов: Юри читал хокку, Виктор отрывки, а иногда и целые произведения из сборника Маяковского. — Помнишь тот стих, который ты читал мне на той неделе? Как он называется? — Виктор слегка удивлён этому вопросу, ведь Юри любил слушать, как Виктор читает вслух, но не более — глубокой заинтересованности в русской поэзии у японца ранее не наблюдалось. — Лиличка. А что? — Да так, хотелось узнать, понравился очень. — Дальше они шли в тишине, а по возвращении домой Юри первым делом загуглил «Лиличку». С разговора в палате прошло уже около трёх дней. Юри решил, что он каждую свободную минуту будет уделять Виктору, чтобы провести с ним как можно больше времени. Именно поэтому Кацуки опять мчался по дороге, игнорируя все правила дорожного движения — лишь бы выиграть лишние пять минут. На пассажирском сидении стояла спортивная сумка Виктора с вещами, которые он попросил захватить Юри в прошлый раз, и томик Маяковского — Кацуки посчитал, что это должно обрадовать русского. — Ого, теперь я точно не помру со скуки. — радостно отметил Никифоров, заметив красную книгу в руках японца. — Да, я подумал, что тебе понравится. Остаток вечера они провели за чтением Маяковского. Точнее, читал-то Виктор, а Юри заворожённо слушал. Нет, он всё-таки выучит это несчастную «Лиличку». Так он и сделал. После тренировок и визитов к Виктору он ежедневно садился и на протяжении нескольких часов пытался учить. Поначалу, как всегда бывает, было трудно. Юри не мог понять, как читаются те или иные слова, как долго надо держать паузу и как читать так же красиво и с выражением, как это делал Виктор. Благо у него был Интернет, где нашлось огромное количество видео с читающими вслух людьми. Благодаря им Юри удалось вызубрить несчастные строки. Этот день подходил лучше всего — их годовщина. Юри приехал при полном параде, натягивая улыбку на лицо. Всю ночь он думал о том, что это их последняя годовщина, проведённая вместе, и от этой мысли безбожно щемило в сердце. — Кацудончик! — Виктор выглядел хуже обычного, но был так же радостен и энергичен, если можно так сказать, как и в прошлые визиты японца. — С годовщиной! — прошептал Юри, наклоняясь к белобрысому чуду. — Я принёс тебе пончики. — Я уже говорил, что ты золото? — прочавкал русский, запихивая карамельный донат в рот. — Только вот у меня подарка для т… — вот тут Юри поспешил заткнуть своего благоверного поцелуем. Ещё чего не хватало, грустить в их праздник. Виктору, видимо, очень даже понравились действия Кацуки, поэтому блондин поспешил взять штурвал в свои руки. — Даже не думай! — грозно напоминая, что Никифоров как бы слегка болен, и половой акт, на который рассчитывало светило фигурного катания, обернётся сильным стрессом для ослабшего организма Виктора. — Я приготовил тебе иной подарок. — Дым табачный воздух выел. Комната — глава в крученыховском аде… — Не может быть. — едва слышно прошептал Никифоров. — Это лучший подарок. …Вспомни — за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил… На протяжении всего времени Юри не выпускал из своих рук руки Виктора, слегка поглаживая, и смотрел прямо в глаза. ...Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых... — Понишь, там, на набережной ты говорил, что этот стих о нас? — Виктор, сидящий в объятьях японца, неспешно кивнул. — Я, кажется, понял, почему так. — Ты наконец набрался смелости и заставил Плисецкого перевести его? — давясь смехом, выдавил Никифоров. — Дурак, — ответил Юри, поглаживая блондинистые волосы. — За эти две недели я успел многое обдумать и даже взглянуть на наши отношения со стороны. Автор явно искренне любил ту, которой были посвящены эти строки, это можно понять, и не зная язык. Оно пропитано неподдельной нежностью, и такую же нежность я нахожу у себя в сердце, думая о тебе. Виктор откинул голову назад, упираясь затылком в плечо Юри. — Знал бы ты, как я тебя люблю. …Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа… — Юри, — их вечер подходил к концу, и Юри был уже практически на выходе из палаты, как вдруг Виктор негромко окликнул его. — Думаю, тебе не стоит приезжать завтра, мне будут делать капельницы, а это занимает много времени. Лучше сходи куда-нибудь, развейся. — Ты уверен, что тебе не понадобится моя помощь? — Нет, да и тебя не пустили бы, процедуры — сам знаешь, какое дело. — улыбнулся Виктор. Только вот улыбка на его лице была грустная, и у Юри почему-то кольнуло в сердце. …Завтра забудешь, что тебя короновал, что душу цветущую любовью выжег, и суетных дней взметенный карнавал растреплет страницы моих книжек… Тот день Юри решил посвятить уборке, а то дикий беспорядок в его квартире так и стоял с прошлой недели. За полдня Кацуки практически привёл жилище в более-менее приличный вид и начал расставлять книги Виктора по полочкам, как его телефон завибрировал. На дисплее высветился номер Исами, который Юри на всякий случай внёс в книгу контактов. — Добрый день, это Кацуки Юри? — Да, а что, что-то с Виктором? — Виктор Никифоров скончался сегодня утром. Мне жаль… Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша? Юри почувствовал, будто внутри оборвалось что-то очень важное, воздуха стало категорически не хватать. На ватных ногах фигурист прошёл в кухню и, налив стакан воды, опустился на стоящий рядом стул. Он не верил, что Виктора, его Виктора больше нет. «Этого не может быть, — фраза назойливо пульсировала у него в голове. — Этого не может быть». На назначенные на воскресенье похороны Юри не пошёл. Он чувствовал за собой непонятный груз вины за то, что послушал Виктора в тот день, и не знал, как будет смотреть в глаза его семье. Ему потребовался месяц, чтобы собраться с силами и сходить на кладбище. Дорога до него занимала двадцать минут, правда, Юри доехал туда за сорок. Парень ехал медленно, пару раз даже порываясь развернуться и вернуться домой, но мысль о том, что бы на его слабость сказал Виктор, возвращала брюнету рассудок. Чем ближе к могиле, тем быстрее колотилось сердце и сильнее пронимал ледяной пот. Благо он приехал не один, Маккачин медленно шагал рядом с фигуристом, будто зная, зачем именно он сюда приехал. Подойдя к памятнику, где было выгравировано что-то по-русски — наверняка слова любви от родственников — Юри опустился на колени. И долго ещё он стоял напротив высеченного лица Никифорова, долго что-то говорил и плакал, но какое-то чувство облегчения настигло брюнета, когда он закончил, будто кто-то подошёл сзади, обнял и сказал: — «Я рядом». Виктор? — Ну, что, Маккачин, — утирая с глаз слёзы, прошептал Юри. — Мы с тобой теперь одни… Собирался дождь, молодой японец вместе с шоколадным пуделем двигались в сторону машины, а на гранитной плите законно покоилась красная книга в кожаном переплёте с закладкой на том самом стихотворении. Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг…