Когда Такарабунэ садится на мель

Всё происходит так, как и должно было, как и могло ожидаться просто исходя из того, что Тоа не вписывался в череду простой и местами пыльной человеческой жизни. Пусть он никому ничего и не должен, только многие хотят, чтобы был: именно такие до него и добираются. Люди, проигрывая, обижаются. И тем хуже и злее их обида, чем выше были ставки; чем легче, на их взгляд, Тоа эта победа далась в руки. В квартире открыта дверь - темная полоса пролегает между светлым полотном и косяком, бликует тускло дверная ручка. Тоа заходит почти бесшумно, осматривается по пустым комнатам и только и делает после, что забирает молча свою сумку и немногочисленные свои вещи, чтобы не оставлять улик. Ходит, чтобы не производить шуму, натягивает на пальцы перчатки, протирает мягкой тряпкой медленно все блестящие ручки, вентили в ванной комнате, витую спинку кровати. Забирает шарф Сатоши, с узором из листьев дерева гингко; стоит март - время персиков и хаки, на улице уже почти душно, и сам шарф того самого, нежного оттенка оранжевато-розового с темным узором. Сатоши носил его в основном зимой. Сейчас Тоа закидывает этот шарф себе на шею. Сам Сатоши в квартире, за захлопнутой Тоа дверью. С простреленной головой. Кровь залила футон, глаза так и остались открыты. Тёплый весенний воздух пахнет соленым морским бризом, неуловимо иначе, нежели на Окинаве. Уже у станции под подошву ботинка попадается камень - неожиданно крупный, и Тоа спотыкается об него, сбиваясь с шага, путаясь в собственных ногах. Задерживает дыхание на начатом было вдохе. И открывает глаза. Чутко спавший Сатоши опирается на локоть, наклоняясь над перевернувшимся на спину Тоа, смотрит сонно, но внимательно. - Что-то приснилось?- мяучит он, смазано, глотая окончания. Опускает осторожно и несмело теплую широкую ладонь Тоа на открытое под сползшим одеялом плечо. Тоа тянет слабую руку, трогает его лоб - почти без нажима, подушечками пальцев по коже, параллельно отмечая, как у него самого отросли ногти. Сатоши послушно ждет, расслабленный, и морщины на его лбу немного разглаживаются, почти не ощущаются в прикосновении. Тоа нажимает сильнее, проводит пальцем там, где во сне была спекшаяся рана. В реальности там только тепло живой кожи и упругая твердость. Сатоши проглатывает зевок, морщится, когда Тоа убирает руку, зажмуривается смешно и привычно...трогательно. - Тоа, - зовёт он. Вокруг - тёплый, пряный сумрак его, Сатоши, лофта. Мерно и ярко мелькают по потолку огни, отсветы проезжающих машин, лежит оранжеватыми полотнами свет горящих внизу фонарей. В мутной темноте абрисы предметов отрисованы, как чернилами: низкий стол, телевизор на тумбе, книжные полки по стенам. Дальше на полу - его, Тоа, сумка, в нее он во сне он укладывал вещи и тряпку, которой стирал отпечатки пальцев. Темным провалом впереди высится дверной проем. - Где твой шарф? - хрипит Тоа, голос со сна неприятный, непослушный. - А? - Удивляется Сатоши. - Мой шарф? Хлопает округлившимися, как у ребенка, глазами. Ресницы, думает Тоа, длинные. Темные. Фары проезжающей машины в какой-то момент укладывают их длинную тень на щеки. - С гинкго, - терпеливо, прочистив горло, объясняет Тоа. - В котором ты еузжал с матча. - А, - хмурится Сатоши, прикусываю губу, - так в раздевалке и забыл. Можем забрать, завтра, если тебе он... - Не нужен, -хмыкает Тоа. Озадаченный Сатоши открывает было рот, но не говорит ничего. Поджимает губы, приподнимает брови, и Тоа улыбается тонко и коротко. - Иди ко мне, - шепчет он, и когда Сатоши обмирает, глядя удивленно, добавляет, уже не скрывая ленивой улыбки. - Кетчер-кетчер, лови момент. Сатоши целует его в угол рта - колется щетина, губы теплые и сухие, и поцелуй скорее сонный, чем что-то под собой подразумевающий. Разве что - предельную нежность. Разве что - спокойную заботу. Приятие - полное и безоговорочное. Такое, кажется, было в жизни Тоа только с Коджимой; даже Тереза не принимала его с всеми заморочками, привычками, которые менялись ото дня, когда это было выгодно, со всеми взглядами. Да с тем же курением в постели. А еще с нелюбовью к моти. И прочим. Руки у Сатоши тяжелые, но Тоа позволяет в этот раз обнять себя и лежать так, тесно прижавшись, ощущая его и прислушиваясь к дыханию, шепоту ударов сердца. Пахнет смутно его одеколоном напополам с пряным запахом кожи, немного - мылом, еще немного - кондиционером от простыней. Щетина под подбородком и на шее колется почти до боли, когда Тоа вжимается носом, вдыхая запах. Одеколон тоже пряный, но пахнет всё равно - мужчиной. Как и должно быть. Сатоши не спит, и явно уже не очень хочет, но виду не подает, что сонливость прошла. Подобные проявления не то, что стоит ожидать от Тоа, и он боится упустить момент. Старается не мешать, просто впитывая происходящее. Так похоже на Идегучи - подстроиться под события, если они тебя устраивают, чтобы своими выходками или даже одним своим словом не помешать им течь. Замолчать, потерять свой голос - если это поможет продлить негу еще хоть на мгновение. Он предсказуем, легкоуправляем. Тоа целует его в открытое горло, ощутимо, тягуче, влажно. Слышит, как у Сатоши колотится сердце. 2. Дочь Коджимы поступает на Хоккайдо, в хороший университет, с кучей рекомендательных писем и всего прочего, что нужно детям для поступления в нынешние годы. Не на спортивный факультет: ребенок великого спортсмена не хочет вляпаться в то же, во что вляпался именитый родитель. Сатоши немного смешно и немного горько от этого, и еще от того, как раздосадован сам Коджима. В общем, они очень мало контролируют свои жизни, прочерченные ровной полосой в том году, когда к ним попал Тоа. Контроль был его, Тоа, стезей. Спустя годы кажется, что только его. Жизнь идёт ровно. У Сатоши другая команда, средней школы, и бейсбол даётся им восхитительно тяжело. Ему верят, его любят, он хороший тренер. И все еще плохой игрок - по его же собственному мнению. В год, когда дочь Коджимы поступает на Хоккайдо, почему-то воспоминания поджидают Сатоши на каждом шагу; возможно потому, что в этом году собирается основной состав их команды, расставшиеся спустя несколько лет после ухода Тоа. Они встречаются, говорят о детях - и Сатоши совершенно нечего тут сказать, кроме как о своих подопечных, - говорят о женах - и здесь Сатоши действительно нечего сказать. Говорят о Тоа, больше всего о нём. Вспоминают, пьют, вспоминают еще. Сатоши молчит. Коджима, радостно поднимающий чашку с саке за каждую историю о Тоа, приваливается ему плечом к плечу, горячо, спокойно, и молчит тоже. В этом году слишком много воспоминаний. В этом году Сатоши перестает закрашивать седину; В этом году его команда побеждает в соревнованиях средних школ Японии; В этом году дочь Коджимы поступает на Хоккайдо, и Сатоши вспоминает резко, что он совершенно один. Ему не о чем заботиться - но и дорожить почти нечем. И если случится старческая потеря памяти, то только тогда он потеряет самое ценное. В этом году слишком много и слишком многие говорят о Тоа. И это тяжелый год. Декабрь, месяц цвета лаванды, близит момент, когда Корабль с Богами Удачи помчится к берегам, и уже идет снег, витрины магазинов украшают к Новому Году, и, когда они выбираются выпить с Коджимой за его дочь, на столе ресторанчика уже стоит кораблик в блюдце с рисом и монетами. Они даже говорить с Коджимой не могут - только пьют. И даже напившись не могут говорить. Сатоши кажется, что жизнь кончена, и еще кажется, что она толком так и не успела начаться; Коджима, судя по всему, неплохо его понимает. Но в понимании мало толка, как говорит опыт. У двери в свою квартиру он находит письмо, замечает не сразу, расфокусированный от выпитого взгляд долго не может донести до мозга полный объем информации о увиденном. Письмо, в белом конверте с отпечатком его, Сатоши, подошвы, он распечатывает усевшись прямо на ступеньку в гэнкане. Читает, и там и оставляет лежать письмо, пока идет в ванную - сполоснуть лицо, голову и шею максимально холодной водой. Чтобы прошел пьяный дурман и он смог нормально прочесть то, что только показалось ему фантастической околесицей. Но иероглифы не меняются. В конверте пластиковая карта и билеты. "Самолет на Хоккайдо в десять. Тебя встретят в аэропорту. Буду рад снова увидеть тебя". Подпись стоит ручкой поверх пропечатанного на принтере письма. Размашистая, по-английски. "Тоа Токучи" В шуме крови в ушах Сатоши слышится, как с шорохом и грохотом сел наконец-то на мель его корабль с сокровищами. Снега в Хоккайдо так много, кажется, машина не пройдет даже по вычищенной дороге. Хлопья снега раскидывают по лобовому стеклу дворники, скатывая их на капоте в пушистые комья, и оттуда их сносит ветер; машина едет быстро и плавно, забирается в горы по узкой дороге, и вокруг видно, что снег по бокам от дороги едва ли не по колено Сатоши. Тории присыпаны снежной шапкой, как покрыт пологом белым и безмятежным, в безветрии и скудном вечернем свете густой, змеящийся изогнутыми стволами и ветвями лес вокруг. Ступени ведут вверх, сквозь ворота, к мягкому блеску фонаря, обхватывающему абрисы каждой ступени, и едва не доходящего до ног самого Сатоши. Здесь, когда уезжает машина, к месту пришелся бы шорох пушистых барсучьих лап, и полный бочонок волшебного саке, или Юкки-онна, не оставляющая на белом настиле следов. Сюда впишется любое существо, ёкай или они, тенгу или даже онмедзи, замерзший насмерть, ловя одну из лис Инари. Здесь бело и холодно, и дыхание тяжелым серебряным паром смерзается на губах. Здесь может появиться кто угодно - но меньше всего Сатоши верит в того, кто появился. С длинным мундштуком в тонких пальцах, с забранными назад темными волосами, в запахнутом лавандовом хаори спускается по ступеням бесшумно, переступая на высоких гэта с неизменной улыбкой на губах тот, кто подписывал это странное письмо. - Я был уверен, что ты не приедешь, Сато-сан, - улыбается Тоа тонко, и пар дыхания обжигает его узкие губы. В полутьме плохо видно, даже блеск снега не помогает Сатоши рассмотреть - не демон ли это, не дух ли облекся плотью или туманом и вышел к нему в облике человека, которого Сатоши так долго ждал. Которого не только Сатоши так долго ждал - но пришел он именно к Сатоши. Под изгибом хребта тории он стоит и смотрит, и не может двинуться с места. Ему не различить - на самом деле это или нет, и только снег, остановивший было свой полет, снова падает и сливается с белизной мира; Тоа подходит ближе, ловит снежинку на широкий рукав и сдувает. Она тает от теплого дыхания. Непривычно видеть его с темными волосами. - Пойдём внутрь, - зовет он и подает руку. - Здесь холодно. Гостиница и бани - в таком холоде и белизне теплый свет и пар от горячей воды кажется чем-то ненастоящим, иллюзией, миражом. Здесь все кажется миражом. Тоа проводит его внутрь, где суетятся, ожидая гостя, люди. Скоро Сатоши понимает, что больше никого в гостинице нет: весь персонал с ним, отводят его в комнату, приносят сменную одежду, провожают в душ и к источнику. Пар поднимается в черное небо, и на холодном воздухе после душевой находиться неприятно. Зябнут ноги в резиновых шлепанцах. Белая спина и плечи Тоа видны над темными камнями, обрамляющие бассейн у источник. Голова накрыта полотенцем, и только рука с остро очерченным локтем медленно раз за разом заносит под это полотенце пушисто дымящий мундштук с длинной сигаретой. - Ты подойдешь сюда, или будешь мерзнуть? - голос над тишиной и шелестом воды в ступенчатом каменном фонтане кажется слишком резким. Сатоши дергается, и, чтобы не опомниться, шагает вперед. На Тоа только одно полотенце - на голове, и вблизи видно, что от жара воды и пара его плечи покраснели, и покраснела шея, скулы, и губы, к которым тонкие пальцы подносят мундштук, сухие и темные. Опускаясь в горячую воду резко, Сатоши садится рядом, их отделяет расстояние едва ли в полшага, в локоть. Полотенце промокает и тяжело ложится на бедра. - Ты не хочешь поговорить со мной? - вкрадчиво интересуется Тоа. И Сатоши оборачивает голову - волосы прилипли ко лбу, и пот выступил на лице, и шея наверняка тоже покраснела уже. Он молчит, пока не пересыхает горло. - Я пока не верю, что это ты. - наконец выжимает из себя слова он. Тоа смеется тихо, шипяще, перекладывает мундштук в другую руку и опускает ладонь в воду - и в этом жаре холодно касается бедра Сатоши у самого полотенца. - Пообвыкнись пока, - шепчет он, затягивается, выпускает синеватый дым, растворяющийся в белом мареве пара. - Я пропустил, когда у тебя поседели виски. - С год назад, - хмурится Сатоши и закрывает глаза. - Я тоже пропустил этот момент. Обратно он идет босиком, оставив жуткие шлепанцы - воспоминание об общественных банях, - у источника. Его босые ступни оставляют едва заметный на темном дереве энгавы след, и халат липнет к влажной, плохо вытертой коже. Упругая твердость татами под ступнями сменяется шершавой тканью: в комнате, где за низким столом сидит вальяжно на подушках Тоа, пол застелен плетеным ковром. Стол накрыт, запотели закрытые чашки с супом, накрыты блюда со свежим рисом, салатом, рыбой, чем-то еще. Сатоши не голоден, он садится напротив, наблюдает, как пушатся от пара и горячей воды длинные темные волосы Тоа, как он сжимает губами мундштук и выдыхает дым. Теребит в пальцах хаси, потом все-таки заставляет себя поесть. Принесшая еду женщина не прислуживает за столом: оставив теплую бутылку саке, она уходит, задвигает за собой седзи, опустившись на колени, оставляя их наедине. Тоа разливает саке - не в привычные чашки, а в глиняные широкие стаканы. В них на несколько больших, горячих глотков. Неудивительно, что Сатоши пьянеет быстрее, чем понимает это. Но даже так ему не удается раскрыть рта для слов, а не для риса, рыбы или саке. Тоа смотрит на него с прищуром и еле заметной улыбкой, взбалтывает в бутылке остатки мутной водки и откладывает в сторону мундштук. - Тебе тепло? - спрашивает он. Сатоши только кивает. В доме действительно тепло. Под видимостью традиционного интерьера явно проведено отопление по западному типу - даже татами под коленями у него теплые. Потом Тоа приглушает свет. Стол уносят, остается поднос с чаем, и свернутые футоны рядом с пропускающим через квадраты бумаги желтоватый свет ламп из узкого коридора. Постоянно кажется, что Тоа смотрит на него, и это едва выносимо; сделав над собой усилие, поднявшись на ноги, Сатоши отодвигает створку седзи и вытряхивается, тяжело ступая, в коридор. - Уборная налево, - слышит он вкрадчивый голос Тоа и задвигает седзи. Он не успевает понять, где лево: женщина, подававшая еду, появляется и мелко кланяется ему приглашая за собой. Коридор оказывается длинным, уборная налево - неправдоподобно далеко. Женщина в черном косоде семенит шажками впереди, то и дело оглядываясь, невысокая и слишком быстрая для поплывшего в мутном тумане саке и нереальности происходящего сознания Сатоши. - Вот, Идегучи-сан, проходите, я подожду вас обратно, отведу к хозяину. - улыбается она. - Тоа здесь хозяин? - замирает у приоткрытой двери Сатоши, рассматривая ее черную с проседью макушку. - Токучи-сан дал нам работу, мы очень рады быть здесь для него, - кивает она часто. - Токучи-сан очень ждал вас, очень ждал. - И давно он тут? - хмурится Сатоши. На Хоккайдо холодно, и Хоккайдо далеко. И сейчас, в снегопад, в отдалении от города кажется, что здесь нет больше людей, нет больше огней, и не с кем играть в бейсбол или делать на него ставки. Хоккайдо для Тоа - это странно. - Токучи-сан восстановил гостиницу, - продолжает кивать женщина. - Ждал вас, Идегучи-сан. Сатоши кивает и разворачивается, но пока закрывает двери слышит: - Все три месяца ждал вас, Идегучи-сан, пока восстанавливал гостиницу. Корабль Семи Богов сейчас уже где-то недалеко; нынче в трюмах должно быть больше обычного сокровищ: надвигается год с тремя нулям, тысячелетие подходит к концу, и обычные подарки к такой дате не подойдут. Когда Сатоши добирается обратно к их комнате, после светлого коридора там кажется, что света нет вовсе. Ночник приглушен, очертания предметов в темноте различаются слабо, но верно. Два разложенных рядом футона различить можно, лежащего на одном из них под тонким одеялом Тоа - тоже. Пахнет терпко его табаком. Стоши вдыхает глубже, поклонившись женщине и закрывая за собой створку седзе. Скидывает тяжелый халат и опускается на колени, приподнимает одеяло Тоа, втискиваясь к нему на футон. - Больше не думаешь, что я обернувшийся человеком тануки? - хмыкает Тоа ощутимо весело, с привычным подколом, поворачиваясь на бок и позволяя Сатоши лечь рядом, близко. - С первого дня так думаю, и вряд ли перестану, - шепчет Сатоши. - Ты не изменился, Сато-сан. Столько лет прошло. У Тоа на висках тоже седина, Сатоши заметил, когда он наклонялся наливать сакэ. Люди седеют. Седеют ли тануки - тот еще вопрос. Сейчас он откроет рот, скажет, что скучал - и Тоа зафыркает как когда-то давно. Нельзя при Тоа такое говорить. Сантименты - далеко не то, что стоит показывать тому, кто о них знает только как о словарном понятии. Тоа кладет руку ему на шею, и, прислонив лбом себе к плечу, замолкает, прохладный и худой, только по коже идет заметная в прикосновении дрожь, когда Сатоши укладывает ладонь на его бок. - Почему ты решил..ну...вернуться? - на грани сна, морщать, пытаясь остаться в реальности, спрашивает Сатоши. - Миллениум, - отвечает ровно и спокойно Тоа, сразу, будто его не клонит в сон. - Новое тысячелетие наступает. Это не ответ, но Сатоши засыпает слишком скоро, чтобы обдумать услышанное. 3. Именно Коджиме Сатоши и должен быть благодарен, если говорить и вспоминать все честно. Он нашел Тоа на Окинаве и привез на Хонсю, он устроил его в команду и, что немаловажно, это именно ради него Токучи согласился на все эти авантюры, попахивающие безумием. У него появилась квартира в центре, симпатичная машинка, и Сатоши, недавно лишившийся своего мотоцикла из-за изменений в контракте, смотрел на него немного с зависть и много – с непониманием. Коджима так или иначе привел в большой спорт половину команды, но Тоа Токучи был, без сомнения, лучшим. Не бейсболистом – азартным игроком, самоуверенным типом, абсолютно непонятным простому человеку среднего ума, такому, как Сатоши, гением. И то, что кроме Хонсю и Ликаонс он оказался еще и в постели Коджимы новостью для Сатоши не стало. Он с самого начала был в курсе отношений в семье их богоподобного и сияющего беттера. Попался на каком-то пустяке и случилось то, чего он боялся всю жизнь: капитан его команды узнал, что Сатоши по мальчикам. Беседы и выказывания омерзения не последовало. Коджима, которым он так восхищался, потрепал его по плечу и попросил его быть осторожнее. «Стоит избегать неприятностей» - улыбнулся он. Сатоши понял сразу. Миловидная жена, на пару лет всего младше Коджимы, присутствовала на неоднократных посиделках у них же в гостях, и несмотря на царившее между супругами тепло и взаимное уважение, Сатоши больше не сомневался ни минуты. Через пару месяцев Коджима пригласил его поужинать вместе – и началось долгое исследование немногочисленных лавотелей Токородзавы вместе с капитаном его команды. Тоа нравились женщины, его видели с женщинами, но когда они с Коджимой приглашали Сатоши втроем проехать в новый кондоминиум Тоа – ни о его женщинах, ни о супруге Коджимы никто не вспомнил. Вспомнили только потом, что это была идея Коджимы – горько вспомнили, потому что свой милый мирок на два фронта Коджима этой идеей разбил вдребезги. За них всех снова выбрал Тоа, и ночью, докурив и зарыв окно, на их общей в эти несколько часов кровати, спать до рассвета он пришел к Сатоши, на его сторону, сгреб в подобии объятий, удобнее устраиваясь, и так проспал ближайшие полгода, пока длился сезон. И пока он не свалил в неизвестном направлении, оставив команду на Коджиму, а Сатоши – ключи от своего кондоминиума в центре и машины. 4. Снег утром лежит так высоко, что выметенная сухая энгава дальше, уходя во двор, на одном уровне со снежным настилом. Сатоши просыпается позже, выгребается в ванную комнату, где старушка Миюки уже приготовила ему новенькую зубную щетку, и приходит, когда Тоа докуривает первую сигарету и разливает, услышав его шаги за седзи, крепкий горячий чай в крохотные чашки. Сатоши вдыхает морозный воздух глубоко и долго, и нос у него краснеет мгновенно, и запахнутые полы халата он держит руками. Тоа молча протягивает ему чашку и хлопает по подушке рядом с собой, предлагая сесть. Похлюпав чаем, Сатоши не дает ему насладиться видом белоснежного сада и танца снежинок. - Почему ты, вернее, почему я снова здесь, при тебе? - спрашивает он, катая пустую чашечку в ладонях. - Тоа, я действительно хочу знать. - М, - отвечает Тоа, обнимая губами остывший на воздухе мундштук. Вряд ли Сатоши рассчитывает на долгую историю: он знает его слишком хорошо, даже со скидкой на особенности его, Сатоши, личности, он не будет ждать длинных откровений. Чего-то простого, лаконичного, не до конца со всеми причинно-следственными связями Сатоши понятного - вполне. Но сегодня Тоа решает его удивить. Если его откровения для Сатоши правда важны - что ж, Такарабуне скребет днищем о мель у их дома. - У меня появилось ощущение, что я упустил что-то важное, - отворачивается он, глядя в занесенный снегом сад и слышит, как Сатоши от неожиданности роняет чашечку на доски энгавы. - Не успел чего-то понять. Это не поддается логике, и мне неизвестно, каким словом это назвать, но ощущение неприятное. Он осознал в какой-то момент, что плохо понимает, что делать с деньгами. Деньги составляли его жизнь, за деньги его ненавидели, на деньги он играл - но с годами с деньгами стало происходить неясная, только его, Токучи Тоа, личная девальвация. Все как-то похерилось, и он начал думать. Такого Сатоши, конечно, не скажешь. Сатоши итак видит дрожь его рук, похудевших, с острыми пальцами и выпирающими углами локтями. Острые скулы очертились жестче, болезненно очерчена челюсть. Сатоши слышал, как он кашлял ночью. Он почти уже понял, что в жизни Тоа пошло не так. Менеджер как-то сказал, что Тоа с такими мозгами долго не прожить - не убьют, так сам себя убьет. Он и в этом, кажется, достиг успеха. - Такие настроения называют кризисом среднего возраста, - поняв, что пауза затягивается не просто так, говорит Сатоши. - Только тебе еще рано, кажется... Тоа смеется тихо и откладывает в сторону мундштук. - Нет, мне в самый раз. - Ты останешься здесь? - продолжает Сатоши. - Это ведь твоя гостиница? - Моя, - оборачивается к нему Тоа, подтянув ноги. - Летом на Хоккайдо не самое лучшее место. - Ты можешь вернуться в Токородзаву, - осторожно предлагает Сатоши. - У меня дом в Йоно, - кивает Тоа. - Почти Токородзава. Он закуривает снова, ставит сигарету в мундштук и, подумав, отдает его Сатоши. И все происходит правильно: Сатоши макает его в снег, туша. - Я сделал над собой усилие, купил недвижимость, - ровно и просто начинает Тоа, пригладив волосы. - Дом сложнее поставить на кон, а даже боги порой... - Проигрывают, - кивает Сатоши. - И мотели оказались не так хороши, как эта гостиница. А, значит, и ты в чем-то бываешь прав. - Невероятно, но факт, - смеется Сатоши искренне и весело. - Странное ощущение. Ты изменился. - Я постарел. Тоа оглядывает, только когда молчание слишком затягивается. Сатоши сидит все так же, поза его расслабленная; он смотрит на Тоа с привычной по прошлым годам улыбкой и качает головой в ответ на вопросительный взгляд. Подвигается ближе, отодвинув поднос и сев вплотную, плечом к плечу Тоа. - До Йоно полчаса на поезде, - говорит Сатоши. - И вчетверо дольше на машине. - продолжает Тоа. - Ты не думал снова сесть на мотоцикл? У тебя больше нет контракта с командой, это запрещающего. Он молчит недолго и заканчивает мысль вслух. - Это приглашение. Я запишу тебе адрес в Йоно. Сатоши вздыхает глубоко, выпускает пар между открытых губ, и опускает голову Тоа на острое даже под несколькими слоями ткани плечо, обхватывает его рукой под тонкий локоть. - Коджима был бы рад тебе, - закрыв глаза, вздыхает он. - Только не в таком виде, - осаждает его Тоа. - Как и Терезе, ему придется подождать. Он думает несколько минут, потом продолжает. - Или смириться. Ехать к Терезе на Окинаву далековато, дальше, чем из Йоно в Токородзаву, но слово Тоа - это слово Тоа. Удивительно, что он вернулся к Сатоши. Корабль Богов Удачи явно сел на мель раньше срока; До Нового Года еще есть время, а все чудеса уже случились.