чучух-чучух ЧуЧух-ЧуЧух ЧУЧУХ-ЧУЧУХ
Гилберта окунает во тьму. Она заполняет все его существо: вливается через рот в гортань, тёплой массой приникает в желудок, через бронхи заволакивает собой легкие. Гилберт больше не ощущает своего дыхания, только гулкие удары колес все еще отдаются в ушах. Тьма стирает и этот звук. Она заползает в уши, поражает мозг, от чего мысли смешиваются, сталкиваются друг с другом и осыпаются пеплом на кости черепа. Теплая и липкая она впрыскивает себя в вены Байльшмидта. Он не сопротивляется. Устал. Гилберт позволяет тьме поглотить его тело и душу. Тьма не есть пустота: она осязаема, неравнодушна, она чувствует и понимает, принимает своего гостя. Хорошо, что он не отдался Пустоте — та бы поглотила его, стерла, Тьма же сделает его частью себя. Навечно. Ноги подгибаются, и Байльшмидт обессилено падает на колени, раздирая кожу в кровь об холодный кафель. Его собственная ладонь, которая с таким упоением сжимала его шею в эти мучительно долгие минуты, разжимается. Гилберт устало опускается на пол, сил нет стоять даже на коленях. Хочется просто лечь, слиться с мокрой кафельной плиткой и больше никогда не подниматься. Сверху на Байльшмидта льются ледяные струи воды. Видение растворяется: дождь превращается в душ, он все так же обжигает, только больше не разрывает кожу на лоскуты; стук колес — грохот крови в ушах да бешено стучащее где-то в горле сердце, а сжимающаяся кольцом пустота — лишь обхватившая шею в смертельной хватке ладонь. Тьма тоже трансформируется: становится привычной, равнодушной тьмой слепого человека. Она больше не приносит спасительной тишины. Вместо этого она точно также, как и прежде, травит душу Байльшмидта. Гилберт только что пытался себя придушить, пускай это было и не реально. Самому себя таким образом не убить, нужны подручные средства. Зато можно почувствовать, какого это — быть на грани жизни и смерти. Великолепно. Разрушительно. Потрясно. Гилберт устало убирает руку с члена и подносит ее у губам, ощущая на языке вкус воды и спермы. Он, черт побери, ебнутый. Это клиническая стадия, финиш. Дальше просто некуда. Наверное, стоит поговорить об этом со своим психологом, ведь нормальные люди не дрочат, представляя как их тело размазывает по шпалам кровавым месивом. Он дрочил на собственную смерть. Это был его самый яркий оргазм. Дыхание вырывается из груди рвано, Гилберт жадно вдыхает влажный воздух. В рот заливает вода, заставляя сипло кашлять. У Байльшмидта нет сил подняться, по телу растекается истома, не позволяющая даже пошевелить конечностями. Гилберт больше не чувствует тела, словно живет отдельно от него, ничего не давит, абсолютная неподвижная легкость. Гилберт никогда не думал, что может испытать такое удовольствие от мысли о собственной смерти. Странно, но Байльшмидт не ощущает себя сумасшедшим, хотя, наверное, стоило бы. Поезда и всепоглощающий туман были настолько реальными, что Гилберту показалось, будто сердце его на пару секунд всё же остановилось, судорожно сжалось, а затем забилось вновь, пуская болезненный импульс чистейшего удовольствия. Байльшмидт чувствует себя воскресшим, почти святым, познавшим глубокие воды основополагающей тьмы мироздания. В голове ни единой мысли, словно всё лишнее выбило холодной сталью несуществующего поезда. Вода бьет по коже и пол холодный, а Гилберт просто лежит, откинувшись на спину, представляя, как вода смывает с его рук сперму и уносит в водосток. Он чертовски устал. Гилберту хочется, чтобы кто-нибудь пришел и спас его от этой всепоглощающей пустоты. Байльшмидт чувствует, как однообразность дней стирает его личность и память, она клубиться вокруг него, лижет пятки холодным дыханием, а Гилберт даже не пытается сбежать. Ему абсолютно точно не хочется умирать на самом деле, ровно настолько, насколько не хочется и жить. Гилберт запутался, он в тупике и не знает, как ему выбраться из холодной комнаты с кондиционером и дрожащими замерзшими пальцами. Гилберт с улыбкой думает об Иване, этом странном человеке, который так упорно пытался его разговорить. Может быть, стоило открыться? Вылить на чужую голову море своей боли? Они навряд ли бы встретились ещё, так что Байльшмидт вполне мог позволить себе высказаться. Вдруг тогда эта пустота бы наконец развеялась. Может быть, этот длинный и тяжелый разговор помог бы ему освободиться от бремени, которое Гилберт с таким усердием сам на себя повесил. Так почему он прогнал Ивана прочь, как только они достигли нужной могилы? Брагинский, кажется, хотел остаться, продолжить своё знакомство с Байльшмидтом (и чем он только смог заинтересовать его?), но тот не был настроен на продолжение общения. Все мысли Гилберта были поглощены событиями месячной давности. Байльшмидт провел у могилы брата несколько часов. Он сел на могильную плиту и долго водил рукой по глади надгробья, вырисовывал цифры и буквы, ласкал пальцами дорогие черты лица, вырезанного из бездушного мрамора, оставляющего на коже холод, а в душе разверзшийся вулкан огненной боли. Это не помогало смириться со случившимся, но закладывало в голову Байльшмидта осознание смерти единственного по-настоящему близкого человека. Гилберт не мог признаться даже себе, что отчаянно ждёт, когда дверь в его комнату откроется и войдет Людвиг, привычно пожелает спокойной ночи. Тогда Байльшмидт схватит его за руку и больше никогда от себя не отпустит, чтобы брат больше не исчезал, чтобы он помог старшему выбраться из бездны отчаяния, в которой тот плавал весь оставшийся позади месяц. Людвиг не приходит. Гилберт продолжает ждать. Даже сейчас Гилберт мог ощутить подушечками гладкость камня. Снова и снова, скользя пальцами по ровно вырезанным буквам, Байльшмидт отчаянно пытался выбить их у себя в голове, отпечатать на коре мозга. Все для того, чтобы примириться с одной единственной мыслью... БОЛЬШЕ НИКТО НЕ ПРИДЕТ. Примирился, а что дальше? Что делать Байльшмидту теперь, когда он лежит на холодном полу и ловит экстаз от собственных мыслей о суициде. Надо что-то изменить, как-то выбраться из этого медленно поглощающего Гилберта болота. Только у него нет ни сил, ни желания. Пусть все останется, как есть. Жизнь течет своим чередом, и, если Байльшмидт загнется в своем доме, никто этого даже не заметит. А ведь когда-то его любили, им восхищались. Куда делись теперь все эти люди? Обидно осознавать, что все дело было в папочкиных деньгах. Надо подниматься: совсем скоро приедет какой-то дальний родственник Байльшмидта, Родерих, которого тот видел за всю жизнь от силы раза два, если вообще видел. Гилберт даже не может вспомнить его лица. Хотя в голове все же есть образ выскочки с аристократическими манерами и любовью к роялю. Этот образ Байльшмидту не нравится, ему бы послать "братца" по-хорошему на хер и забыть про его существование раз и навсегда. Только вот юрист Гилберта, Кику Хонда, все уши прожужжал про то, с каким выгодным предложением приедет Эдельштайн, и что он, Байльшмидт, просто обязан его хотя бы выслушать, а еще лучше согласиться и подписать все бумаги. Своему юристу Гилберт привык верить, тот работал еще на его отца и никогда не обманывал его семью, это было не в его интересах. Никто ведь не хочет однажды оказаться найденным в канаве с отходами, а Гюнтер, бывший в то время главой семьи, шуток не любил и всех держал в строгости. Из ванны удается выбраться с трудом.***
Родерих прибывает ближе в полудню, что несказанно радует Байльшмидта. У него было достаточно времени, чтобы выйти из утреннего суицидального настроения и взять себя в руки, представ перед гостем с прежней статью и величием. Как бы не было выгодно предложение Эдельштайна, тот остается лишь незнакомцем, пытающимся забраться своими жадными ручонками в чужое добро. Начало разговора прошло подчеркнуто официально: обе стороны ощущали нависшее в воздухе напряжение, Хонда, будучи человеком умным и обладающим тактом, в обмен любезностями (абсолютно фальшивыми с обеих сторон, а у Гилберта вообще больше похожими на оскорбления) не лез и молча ждал своего часа. Перемирие не нарушалось ровно до тех пор, пока Родерих не решил осведомиться о состоянии своего родственника. — Тебя больше всего радует мое сегодняшнее состояние, — зашипел Гилберт. Он никогда не любил двуличных людей, а от Родериха настолько несло зловонием зависти и жадности, что Байльшмидт едва сдерживался, чтобы не выставить родственничка прочь. — Так что давай ближе к делу, мы здесь не для светской беседы. На этом этапе в диалог включился Кику, он расписывал все плюсы, лежащего перед Байльшмидтом контракта, и почему его так важно подписать. Гилберт не слушал, он и так уже решил, что подпишет эти глупые бумаги и признает свою полную капитуляцию. Жаль, что больше ему ничего не оставалось. Байльшмидт предпочитал думать о поездах, как те проносятся мимо, окатывая его потоками ледяного воздуха. Чучух-Чучух Размашистая подпись с рваными краями и острыми вершинами опускается на край листа.***
Гилберт ожидал своего времени в пахнущей цветами приемной. Где-то рядом с Байльшмидтом примостилась ваза с лилиями, запах которых раздражал чувствительное обоняние и вызывал острое желание чихнуть. За своей стойкой тихо возилась секретарша. Она поминутно пыталась завести с Гилбертом разговор о всяких глупостях, вроде погоды или политики. И что только секретарша может ведать в политике, науке, строящейся на человеческом коварстве? Байльшмидт предпочитал отмалчиваться, тогда девушка на пару минут от него отставала, но потом снова принималась что-то щебетать. Когда предыдущий посетитель покинул психолога, Гилберт, наконец, смог занять привычное место на небольшом, мягком диванчике в кабинете своего врача. Ее звали Ольга: приятная, но невероятно сентиментальная женщина. На сколько Байльшмидт мог судить, она была лет на десять его старше, самому же Гилберту едва исполнилось двадцать. Ему нравилась эта женщина: у нее был мягкий и нежный голос, а еще она абсолютно не походила на психолога, скорее на старшую заботливую сестренку. У Гилберта никогда не было старшей сестры, интересное чувство — когда о тебе заботятся. — Ты сегодня рано, что-то случилось? — голос Ольги всегда в такие моменты звучит обеспокоенно, Гилберт на это лишь улыбается. Он старается быть честным со своим психологом, но у него не всегда это выходит. Чувства для Байльшмидта всегда были темой запретной, если не сакральной. — Не могу там больше находится, — равнодушно пожимает плечами Гилберт. Очередное вранье: просто Родерих остался, чтобы обсудить все формальности, а присутствие Байльшмидта уже не являлось необходимостью, и тот с чистой совестью свалил. — Хорошо, скажи, Гилберт, пока ты ждал в приемной, ты разговаривал с Эммой? — Ваша секретарша? Она тупа и не особенно аккуратна, вам бы следовало ее уволить, — со стороны Ольги донесся разочарованный вздох. Она прекрасно понимала причину ненависти Байльшмидта ко всему сущему, но оставлять все как есть было нельзя. — Ты закрываешься от людей, а тебе необходимо общение. Гилберт, пойми, чем больше ты отгораживаешь себя от людей, тем плотнее запираешь двери в своей комнате. Неужели ты хочешь провести остаток дней в пустоте и одиночестве? Гилберт не хочет. Он надеется, что кто-нибудь спасет его, сожмет ладонь и выведет на солнечный свет. Байльшмидт не успевает ничего ответить, как дверь с грохотом распахивается, от чего Гилберт нервно вздрагивает. — Оля! — раздается жизнерадостный оклик с порога, а Гилберт замирает от узнавания этого мягкого, теплого, мужского голоса. — Ваня, у меня прием. Прекрати так врываться!"Пойдем". "Иван Брагинский". "Я не отпущу вас, пока вы меня не простите". "Но вы ведь живы!" Пусть кто-то придет и спасет его!
— Иван? — с удивлением спрашивает Гилберт. Он не может поверить, что такие случайности в мире все же происходят. — Гилберт? Байльшмидт чувствует, как на лицо сама собой выползает глупая улыбочка.