Три четверти. Реприза

На белый мрамор парадной лестницы ложатся теплые блики сотен свечей. Хрупкое пламя дрожит, попадая в три четверти такта, медленно умирает под звуки скрипки и плач осеннего ветра. Сквозь витражные окна горячей волной льется мерцающее зарево слепяще-яркого света, отражаясь в стылом холоде луж. Чонин трет озябшие плечи, плотнее запахивая полы камзола, и выдыхает горечь табачного дыма в холодный полумрак ночи. Уставшие глаза болят, а от насыщенных ароматов парфюма зудит в носу. Где-то рядом раздается знакомый баритон ломаного французского с жутким южным акцентом и вторящий ему надтреснутый голос престарелой виконтессы. Чонин отпрыгивает вправо, прячась за массивной скульптурой льва, в последний момент успевая схватить блестящий прямоугольник золоченого портсигара с каменного постамента. Приходится согнуть колени и наклонить голову пониже, чтобы зоркий не по годам глаз пфальцграфа Гессена не разглядел его темную макушку. От мадам Дюволье, давно разменявшей восьмой десяток, таких подвигов Ким не ожидает. Мимо проносится молоденький служка, с ведрами полными колотого льда, и только скользит по согбенной фигуре Чонина пораженным взглядом, даже не удосужившись поклониться. Ким прикладывает к бескровным губам указательный палец и еще ниже приседает, так, что подол касается влажной земли. Мальчик кивает и задорно улыбнувшись, уносится прочь. На дворе уже по-зимнему холодно, а Чонин взмок, хоть выжимай. Пара лишних бокалов шампанского и глупые прятки сделали свое дело. В голове легкий хмель, а в непослушных пальцах мелкая дрожь. От рубашки все еще пахнет терпкими цветочными духами не то престарелой герцогини, не то неуклюжей молоденькой мисс Ди Сивелье, с которыми ему пришлось танцевать. Ким сбрасывает камзол, прислоняясь спиной к промерзшему камню, и прикрывает глаза. Холод набрасывается на милостиво отданное ему на потеху тело, впиваясь в нервные окончания студеными иглами. В голове проясняется и дышать становится легче. Часы отбивают одиннадцать. Осталось часов пять, наверно. Чонин медленно вдыхает до черных точек перед глазами и выдыхает горячий воздух, клубящийся сизым паром. ─ О, герр Ким! Какая неожиданная встреча! – Гессен семенит к нему на своих коротких округлых ногах, и напоминает перекатывающийся бочонок. Разглядел-таки, дьявол! Чонин натянуто улыбается и матерится сквозь стиснутые зубы. Как же этот человек раздражает! Оттого, что его поймали с поличным, за явно неподобающим для его статуса занятием, становится еще гаже. ─ Прошу, пфальцграф, присоединяйтесь к моему одиночеству, - Гессен слегка кривит тонкие губы и Чонин, как ребенок, радуется удавшейся шалости. Гессен не любит, когда к нему обращаются по титулу. А Чонин не любит, когда его называют «герр». Но они с Гессеном ненавидят друг друга слишком взаимно, чтобы отказать в обоюдной любезности оппоненту. ─ Я крайне счастлив, мой дорогой, что вы вновь почтили нас своим визитом! В эти неспокойные времена крайне важно не забывать о дружеских связях, не так ли? – Гессен топчется на месте, и Ким старается не выказать своего веселья, отгоняя прочь навязчивые образы ряженого индюка, на которого пфальцграф просто до неприличия похож. Особенно в своем аляповатом, блестящем костюме и длинной, сверкающей золотым шитьем, накидке с красным подбоем. ─ Конечно, пфальцграф, как же я мог упустить такой прекрасный случай вновь повидаться с Вами и Вашей почтенной супругой! В эти, как Вы выразились, неспокойные времена, и правда не стоит забывать ни друзей, ни врагов. – Гессен нервно вздрагивает и улыбается глупой, растерянной улыбкой. Ким утешает свои расшатанные нервы тихим злорадством, упиваясь страхом, отражающимся на дне выцветших глаз старого интригана. Гессен слишком долго играл на два фронта, и теперь, когда в окна и замочные скважины заглядывает своими пустыми глазницами очередная война, цепляясь костлявыми пальцами за лодыжки, старик готов продаться кому угодно, лишь бы спокойно дожить свои годы. Вот только ему, Ким Чонину, это совсем неинтересно. Ни растерявший былую хватку Гессен, ни его вечно брюзжащая жена, ему и даром не дались. Ким не любит шумных толп, плохо переносит влажный климат Вильгельмсхафена, и совсем не терпит маркизу Уэльскую, не пропускающую ни одного светского раута и ни одного мало-мальски симпатичного личика. Эти сборища власть имущих стоили Чонину нервной системы и печени. И одному Богу известно, почему он продолжает принимать приглашения, отпечатанные на дорогой гербовой бумаге. Хотя, этот случай, пожалуй, единственный, из всей череды приемов и балов, когда он приехал не просто так. Гессен продолжает топтаться рядом и его озадаченный вид даже вызывает легкое любопытство. Что старику от него надо? Не из праздности же он стучит зубами в его, не самой радушной, компании, когда там, за массивными дверями и стрельчатыми окнами, жар веселящейся толпы, блеск улыбок и бриллиантов. Пусть первые и отдают изрядной фальшью. Искристое шампанское в дорогом хрустале и ненавязчивые ноты менуэтов, звенящие под высокими сводами. ─ Вы, кажется, совсем замерзли, пфальцграф, так и простудиться недолго, - Чонин сокрушенно цокает языком и почти презирает сам себя за это показное неравнодушие. Пусть Гессен хоть свалится у его ног замертво, он и глазом не моргнет. ─ Вы правы, мой дорогой, нынче выдалась морозная осень. Говорила мне фрау Фрахтваген перенести осенний прием в зимнюю резиденцию, а я не удосужился внять ее советам. А теперь Вы и сами видите результат! Этот дом неуютен и неприветлив при низких температурах. Тут мало каминов и непозволительно тонкие стены. – Гессен раздосадовано вздыхает, хмуря седые брови и создается впечатление, что нагрянувшие холода и непредусмотрительность пфальцгерцога, касательно места проведении осеннего бала-маскарада – самая тяжкая из возможных судеб, обрушившаяся на плечи несчастного старика всем своим неподъемным грузом. Чонин хочет ответить что-то, но в голове ни одного приличного слова. ─ А вы, герр Ким, тут на морозе уже который час стоите! Ох, незадача, вы же совсем посинели, мой друг! В дом, в дом, немедля в дом. Я велю подать вам горячего вина и мёду, пойдемте, - и Гессен ловко подхватывает Чонина под локоть, заставляя идти за собой. Под массивной статуей льва остается лежать истлевший окурок, а между массивных лап поблескивает золотыми боками забытый портсигар. Чонин перебирает непослушными ногами, поднимаясь по влажным ступеням. Отзвуки оркестра и приглушенные голоса становятся все ближе, свет режет глаза, а к горлу подкатывает тошнота, взрываясь в голове яркими фейерверками слепящей боли. Чонин делает глубокий вдох и окунается в шум и цветастую неразбериху, что творится вокруг. Ладонь нащупывает в кармане незатейливую черную маску. Гессен в самое ухо причитает о прискорбной привычке юного регента не утруждать себя подбором маскарадного костюма. Чонин завязывает на затылке шелковые ленты, поправляя маску, чтобы та не мешала обзору. Оркестр на секунду затихает, и мгновение тишины обрушивается на зал. Чонин вдыхает запахи вин и сандала, свечного воска и полироли, которой до зеркального блеска натерты полы. В необъятной люстре несчетное количество свечей и каждый язычок пламени множится, отражаясь в сверкающем хрустале подвесок. Этот свет ослепляет. Душным воздухом тяжело дышать. Чонин ненавидит балы. И потому во всей этой ситуации есть своя ирония. В голове неприятно гудит. А вынужденное ожидание неизвестно чего держит каждый нерв на пределе, не давая расслабиться. ─ Прошу меня извинить, - неожиданно произносит незнакомый голос, и Ким вздрагивает, оглядываясь на источник звука. Высокий юноша склоняет в поклоне светловолосую голову, и Чонин не видит его лица. ─ Вы что-то хотели, любезный? - невежливо встревает Гессен, стискивая пальцы на локте Чонина, и его выдержки едва хватает, чтобы не передернуться от омерзения. Незнакомец отнимает от груди ладонь, затянутую в белоснежную перчатку и острый, неприязненный взгляд стекает по низкорослой фигуре Гессена словно грязь. На точеном лице нет маски, лишь витиеватая роспись черным по фарфору кожи. Темный костюм контрастирует с белизной волос и аристократичной бледностью профиля. На тонких пальцах поверх лайковых перчаток россыпь перстней и Чонин с легким изумлением пробегает взглядом по гербам и символике. ─ Если позволите, пфальцграф. Я лишь хотел выразить свое почтение его высочеству принцу-регенту. – В коньячной радужке отражается лишь тень неприязни, настолько слабая, что владельца этих глаз никак нельзя упрекнуть в непочтении. «Слишком хорошо сыграно» - думает Чонин и всматривается в беспристрастное лицо с едва различимым изгибом улыбки на ярких губах. Гессен надрывно дышит в пушистую бороду, снова напоминая Киму индюка и слегка наклонив лысеющую голову, удаляется вглубь зала. Пожалуй, он и правда непозволительно постарел, если так легко уступил. ─ Ваше почтение оказалось как нельзя кстати, - говорит Чонин и тут же мысленно отвешивает себе подзатыльник. Не стоит быть столь несдержанным в выражениях с незнакомым человеком. ─ Вы показались мне нуждающимся в нем, - неожиданный спаситель усмехается недобро, лукаво, и Ким сглатывает вязкую слюну, пытаясь избавится от комка в пересохшем горле. ─ Вероятно, так и было. Благодарю, мистер… ─ О Сехун. ─ О Сехун. Интересное имя. Несвойственное здешним местам. ─ Как и Ким Чонин, полагаю, - посмеиваясь говорит Сехун, и Ким только потерянно кивает, скрывая недоумение. ─ Думаете, отчего я не назвал своего титула, не так ли? – Чонин подхватывает с подноса высокий бокал с белым вином и пытается скрыть любопытство и настороженность, отпивая терпкий напиток. ─ Думаю, как вы узнали меня под маской, среди толпы, хотя, не стану отрицать, что умалчивание вашего титула вызвало у меня определенный интерес. ─ Маски. Лишь иллюзия защищенности. Под ними мы все те же. А вот я предпочту остаться неузнанным, в отличие от вас. Все-таки маскарад. Чонин смотрит на открытое лицо, простой черный костюм, и неуверенно оглядывается по сторонам. Возможно, чей-нибудь неосторожный взгляд скажет ему больше, чем этот странный Сехун. У стены собрались в стайку дамы, игриво обмахиваясь пушистыми веерами и призывно глядя в сторону не занятых кавалеров. Они с загадочным мистером О были осмотрены со всех сторон, но ничего подозрительного в горящих, хмельных взглядах осмелевших барышень Чонин рассмотреть так и не смог. Лишь обещание. Приближающаяся полночь вскружила головы танцующим, и чуткий оркестр переключился на более быстрые ритмы. Вступили альты и виолончели, зал наполнился раскатистым звучанием духовых и пронзительным – флейт. В шуршании кружев и парчи утонул звон бокалов и шёпот голосов. Чонин залпом допил вино, чувствуя, как напряжение вечера постепенно отпускает. Безрассудно? А почему бы и нет? Этот вечер будет последним. Почему-то ему кажется, что все уже предрешено наперед. От стоящего рядом Сехуна пахнет терпко и остро, чем-то до боли знакомым, и Чонин никак не может определить, что ему напоминает этот аромат. Он почти готов назвать этот бал не полным провалом, когда в толпе мелькает розовощекое лицо маркизы Уэльской. Ким стискивает зубы и возносит молитвы всем святым, которых только может припомнить нетрезвый рассудок. И только выдохнув спертый воздух понимает, что она смотрит не на него. Облегчение вперемешку с почти истерическим весельем. Неужели он и правда пьян? О чем он думает? ─ Как вы считаете, можно ли в оплату за доброе дело, попросить ответной услуги? – спрашивает Сехун, и в его взгляде, направленном на Чонина почти откровенный страх. От былой вальяжной расслабленности не осталось и следа. Из-за этого весь образ разом теряет стать и неприступность, становясь хрупким и беззащитным. Ким все еще не определился, как вести себя с этим человеком, как обращаться к нему и чего ожидать. Где-то глубоко скребется навязчивое чувство опасности, но от этого только острее восприятие, словно кто-то добавил красок в окружающий пейзаж. ─ Смотря, что вы намерены попросить, уважаемый мистер О. ─ Просто Сехун. Сегодня я просто Сехун. Пожалуйста. А теперь, сделайте что угодно, лишь бы прекрасные, холеные пальцы маркизы не добрались до меня! – Чонин делает усилие над собой, чтобы не засмеяться. Этот юноша казался ему таким самоуверенным и непоколебимым, а сейчас держится за его рукав, как за последнее спасение, всматриваясь в скрытые под маской глаза. ─ Что ж, хорошо. – В голове пузырится хмельной азарт, а от Сехуна пахнет терпко и остро. Чонина ведет. По венам разливается адреналин, замешанный на вине, и этого достаточно, чтобы не думать ни о чем. ─ На нас смотрят, - говорит Сехун, укладывая ладонь Чонину на пояс. И почему-то этот факт только добавляет сладости моменту. Завтра дворянство нескольких государств будет знать о юном фаворите Ким Чонина. И плевать. Даже если к новости сделают приписку «посмертно». Ладони скользят по спине, сминая дорогую ткань фрака, и цветастые шутихи разрываются в расплавленном мозгу. Чужое дыхание горячим воском стекает по коже, и воздуха катастрофически не хватает. ─ Кто ты? – шепчет Чонин, сжимая руки на узких бедрах. ─ О Сехун. ─ А еще? Кто ты на самом деле? – Ким хочет получить ответ так же сильно, как не хочет слышать его никогда. Потому что иногда лучше не знать. Потому что слишком много совпадений на долю случайности. Сехун тащит его прочь из-под обстрела любопытных глаз. Тяжелый взгляд Гессена ввинчивается в затылок, пока они прокладывают себе путь сквозь столпотворение народа. И только свернув в прохладный полумрак анфилады Чонин перестает ощущать давление этого взгляда. Разум мечется, хватаясь за ускользающие мысли, и только назойливый перезвон мельтешит где-то на периферии сознания, пытаясь напомнить о чем-то важном. ─ Кто ты? – шепчет Чонин в приоткрытые губы и не дав ответить сминает податливый рот поцелуем. Холод каменной кладки пробирается под рубашку, смешиваясь в причудливый коктейль с полыхающим внутри жаром. Сехун дергает светлую ткань, и непозволительно громко звенит тяжелой пряжкой ремня. ─ Ты правда хочешь узнать ответ? – слова, каленым железом, впечатываются в чувствительную кожу на животе и сказать хоть что-то не находится сил. Только дрожащие пальцы вцепляются в светлые пряди. Колени гулко ударяются о мраморный пол. Воспаленный рассудок цепляется за обрывки реальности. Действительность уплывает, утекает сквозь пальцы, как вода. И только образ Сехуна, выжженный на роговице. Взгляд шальных, пьяных глаз снизу вверх. Раскрасневшиеся губы. Чонин смотрит как О стаскивает зубами узкие перчатки с длинных пальцев и мысленно прощается с жизнью. Потому что этого слишком много. И, разве он не пришел сюда умереть? Обнаженной кожи касается остывший воздух, и мурашки табунами разбегаются по телу. ─ Ты дрожишь, – шепчет Сехун и Чонин закусывает ребро ладони, глотая непростительную слабость. В тени пустых коридоров гуляет одинокое эхо, собирая потерянные ноты кружащихся вальсов и тихие, украденные вздохи, сорванные с искусанных губ. У Сехуна обрывки блестящего конфетти в растрепанных волосах и бескрайняя чернота в одурманенном взгляде. В нем почти что мольба. И немного непонятной Чонину затаенной печали. ─ Ты ведь знаешь, кто я, не так ли? – тихие слова пробирают до самых костей, врезаясь в сознание. И Чонин отрицательно качает головой. Конечно он знает. Слишком очевидно. Слишком неприкрыто. Чонин бы даже сказал – неосторожно. ─ У меня есть для тебя кое-что, - в голосе сквозит почти надежда и Чонин даже не пытается гадать, в чем ее причина. Горячие пальцы стискивают ладонь. Прикосновение жжется почти до боли. Сехун шуршит измятой одеждой и отводит взгляд. Хватает за запястья, что-то шепчет, просит, впихивает в руки шершавую древесину изогнутой рукоятки и Чонин никак не возьмет в толк, что происходит. Он ожидал как минимум стилета под ребра. ─ Это Гессен. Это… ты должен уйти. Сейчас, – пальцы ложатся на приоткрытые губы, не давая сказать. ─ Покажи привратнику у западных ворот. Он знает, что делать. Он увезет тебя куда скажешь. В голове роятся сотни мыслей, и ни одну из них не удается поймать. Чонин злится сам на себя и никак не заставит мозг соображать. Крутит в руках изрядно потасканную маротте на невзрачной деревянной ручке с облупившейся лакировкой. Краски почти стерлись с маленького округлого личика затейливой безделушки. Некогда яркие ткани потеряли краски. Только бубенчики весело позвякивают в тишине. ─ Знаешь, я пришел сюда, что бы умереть. – Сехун глядит недоверчиво. В рассеянном свете далеких огней черты лица кажутся резче. Жестче. Чонин скользит пальцами по острому подбородку и сам не понимает, откуда в нем это спокойствие и уверенность. Между ним и его убийцей от силы полсантиметра, а на нем даже брюки не надеты. Смех да и только. Вот будет потеха, если его труп найдут в этой самой нише со спущенными штанами и в подозрительных светлых пятнах. Ким даже усмехается представив эту картинку, и Сехун вздрагивает под его прикосновениями. ─ Тише, тише… - Ким гладит спутанные волосы, вдыхая полной грудью терпкий аромат, словно не может надышаться. ─ Зачем ты принял приглашение, если знал? – Сехун спрашивает просто, даже без особого интереса, словно так, для статистики. ─ Я не знал. Только догадывался. И все-таки Гессен. Я даже не удивлен. – О сводит на переносице брови и глядит неодобрительно, словно осуждает такое пренебрежение собственной жизнью. Он-то! Наемник! ─ Тебе пора, – говорит Сехун и Ким сильнее стискивает пальцы на древке рукояти. ─ Я даже не буду спрашивать почему, - усмехается Чонин. ─ И не стоит. ─ Я еще увижу тебя? – Сехун не сдерживает самодовольной улыбки и смотрит в ответ с лукавым прищуром. ─ Как только перейдешь дорогу еще кому-нибудь из сильных мира сего, тогда, вероятно, – да, - Сехун поправляет волосы, кое-как зачесывая назад пятерней, и Чонин почти силой заставляет себя не думать о том, как сжимал длинные пряди в кулак, глядя сверху вниз на светлую макушку. Старенькая маротте переливчато звенит от каждого неаккуратного жеста. ─ Пора, - снова напоминает Сехун, и Ким отрывисто кивает, поправляя перекосившуюся одежду. За спиной отдаются приглушенным отзвуком быстрые шаги и отголоски затихающей скрипки, что заходится последними, надрывными аккордами вальса. ─ Гони, - говори Чонин. Лошади громко фыркают под свист хлыста и срываются с места, вспарывая догорающую ночь грохотом извозчичьей коляски. Ким стискивает враз закоченевшими, на морозном воздухе, пальцами, игрушку и шарит по пустым карманам. ─ Прикурить не найдется, мил человек? – едва сдерживая рвущийся наружу истерический хохот, спрашивает Чонин, обнаружив, наконец, пропажу. Извозчик тянет ему измятую самокрутку и дает прикурить. Немного отсыревший табак пахнет горько и дерет простуженное горло. Чонин кашляет терпким дымом, и улыбается как последний дурак.

***

Чонин ставит размашистую подпись, едва не роняя жирную кляксу на бумагу, но, вовремя спохватившись, опускает перо обратно в чернильницу. Запечатывает конверт, с предвкушением глядя на позолоченные буквы лежащего рядом письма и, откинувшись в кресле, прикрывает глаза. Летний бал. Никаких дурацких костюмов. Никаких луж и стылого ветра. А главное, никакого Гессена! Только запах цветущих садов, густая зелень сочной листвы и теплый бриз в светлых прядях, тактом в три четверти, по оголенной коже. В конце концов, ему стоило кругленькой суммы, чтобы заказать собственное убийство. И он собирается умереть как минимум несколько раз.