We're gonna be ok?

Кенме кажется, что он привык. Привык чувствовать, как внутри всё мгновенно обрывается и замирает в неловкой тишине с невысказанным вслух вопросом «А что дальше? Дальше то что?» Привык, когда одним лёгким движением руки — нет, конечно же, не его, а этого придурка с его наглой и до омерзения счастливой улыбкой — выбивает весь воздух из лёгких. Привык, когда приходится давиться в очередной раз непроизнесёнными словами, которые, в отместку за молчание, сдавливают горло удавкой. Ни закричать, ни заплакать. Читай тогда по глазам, мудак. «Я тебя ненавижу. Ненавижу. Не-на-вижу. Не вижу. Совсем». Нет, ни черта он не привык, когда видит в своей ленте фотографию этого самого придурка в обнимку с его очередной блядью (а как же по-другому её назвать?) которая внаглую обнимает его за шею, трётся о него, как самая настоящая потаскушка. Убери от него руки, убери, не твоё, не смей, блять. А этот мудак, с его нахальной улыбкой — от которой у Кенмы обычно дрожат колени — показушно держит её за задницу. И после такого ты смеешь прикасаться ко мне? Серьёзно? Кенме хочется с силой швырнуть телефон в стену, чтобы тот нахрен разбился и разломался на грёбаные куски, прям как сам Кенма сейчас, но вместо этого он просто бросает его на кровать и бессильно утыкается лицом в подушку, которая всё ещё хранит запах шампуня Куроо, конечно же, всё ещё пахнет им, ведь он только вчера засыпал на ней вместе с Кенмой, гладил его по волосам, целовал потрескавшиеся губы и обещал, что никогда-никогда не предаст. Ну ты и лжец, Куроо. Слёз нет, как и желания жить. Куроо бы обязательно посмеялся над этим, сказал бы что-нибудь похожее на: «ну, ты как всегда, Кенма» и поцеловал бы куда-нибудь в затылок, чтобы совсем тихо, почти неслышно, прошептать, — у Кенмы просто слишком хороший слух: — Тебе не нужно этого желать, пока я рядом. Потому что я просто буду тебя заставлять. Наверное. Или не сказал бы. С каждым разом предугадывать действия Куроо становится всё труднее и труднее, и Кенме пора бы уже прекратить, смириться, успокоиться. Боже, а теперь ему хочется рассмеяться от собственных мыслей. Смириться? Успокоиться? С чем? С тем, что его грёбаный парень изменяет ему с каждой симпатичной юбкой? Нет уж, простите, Кенма терпеливый, Кенма может закрыть глаза, пока ему эти самые глаза не открывают насильно и не заставляют смотреть, как его грёбаный любимый человек трахает кого-то другого. С презервативом? Без? Тебе разрешают спускать внутрь, Куроо? Ведь у меня ты даже не спрашиваешь. Неважно. Кенма до ослепляющих вспышек зажмуривает глаза, желая в ту же секунду погрузиться в успокаивающую темноту, чтобы не слышать, не видеть, даже не чувствовать, как Куроо, словно нагулявшийся кот, вернётся домой. Кенма не хочет слышать звук открывающейся двери, не хочет слышать тихие, но оттого более громкие шаги, звук прогибающейся под тяжелым телом кровати он тоже слышать не хочет, как и не хочет чувствовать исходящее рядом тепло, не хочет, чтобы эти руки, которые точно так же обнимали кого-то другого, теперь крепко-накрепко держали его, пожалуйста, не надо, и, конечно же, меньше всего ему хочется увидеть в столь родных и ненавистных глазах грёбаное раскаяние. А может быть, больше всего, Кенма не хочет увидеть, как Куроо всё-таки не придёт, останется где-то там, уткнётся в чьи-то чужие волосы и даже не вспомнит. Ты ведь вернёшься, Куроо? Кенма засыпает на той самой подушке, которая всё ещё хранит запах шампуня Куроо и совсем немного запах его любимых сигарет, ну кто бы сомневался, и как он не заметил раньше? Кенма ведь терпеть не может, когда от Куроо воняет сигаретами, сразу гонит того в душ, чтобы смыл с себя эту отраву, запрещает ему курить даже на кухне, а найденные сигареты спускает в унитаз без сожалений. Никаких сигарет дома, Куроо, это правило. Уже нарушенное. И ладно. Кенма просыпает от того, что кто-то совсем бесцеремонно прижимает его к себе. Гадать кто этот «кто-то» не приходится, и Кенма, если честно, не знает, чего он хочет больше: чтобы этот кто-то немедленно исчез и больше никогда не смел к нему даже близко подходить или чтобы этот кто-то сделал хоть что-нибудь, что могло бы сказать, я здесь, я рядом, я не уйду, только не отворачивайся от меня. Кенма не знает, за какие мысли ему хочется ненавидеть себя больше, за первые или за вторые. — Кенма. В сложившийся тишине его имя звучит настолько громко, что хочется сейчас же заткнуть себе уши, чтобы никогда больше не слышать этот голос.  — Повернись ко мне. Обойдёшься, я не хочу больше смотреть в твои глаза. Куроо тяжело вздыхает (словно ему действительно тяжело выносить молчание Кенмы, ну конечно) и ещё сильнее прижимает несопротивляющееся, немного дрожащее и по сравнению с его, хрупкое тело к себе. Убирает светлые волосы в сторону, чтобы мгновенно прижаться сухими губами к затылку и замереть. Улыбается, придурок, когда чувствует дрожь Кенмы, и, следуя своей любимой дурацкой привычке, шепчет прямо в кожу: — Я же знаю, что ты не спишь, повернись ко мне, ну же. И Кенма слушается, как тупая, безмозглая марионетка, поворачивается к нему лицом, оказываясь в тесном кольце крепко сжимающих рук, и сталкивается с его усмехающимися глазами. Чего? Мы что, идём не по сценарию, Куроо? Куроо улыбается слишком наглой улыбкой для человека, который должен просить прощения, который должен сейчас как минимум испытывать вину и бессознательный страх, что Кенма может и не простить, что Кенма уйдёт и оставит его одного наедине с его самодовольством. Да что с ним не так? Да всё с ним не так, начиная с его кривой чёлки, слишком громкого смеха, не в тему сказанных слов, попытками заигрывать с окружающими, привычкой разбрасывать повсюду свои вещи, заканчивая странной любовью к бездомным кошкам с его постоянными оправданиями, мол, глаза у неё похожи на твои, и у этой тоже, и предыдущих двадцати, ага. — Ты видел? Ему даже уточнять не нужно, что именно, он и так всё понимает, поэтому отделывается молчаливым кивком. Разговаривать с Куроо всё ещё не хочется. — Я был пьян. Ну конечно, ты был пьян, мы ведь много раз уже это проходили, ведь так? Ты был пьян, поэтому тебе можно было лапать кого угодно, утаскивать к себе на колени очередную длинноволосую и со вторым размером, не меньше, целовать её на глазах у всех этих людей, которые, вообще-то, в курсе, что у тебя есть я, а затем утащить её в свободную спальню и хорошенько поиметь, чтобы голос сорвала, ведь именно так ты любишь, тебе ведь нужно подтверждение, что ты хорош везде: от волейбола до секса со шлюхами. — Слушай, я не хотел так много пить… Это всё ребята, знаешь же. Да, конечно, это всё твои друзья, бухающие так, словно у них нет никаких проблем, никаких забот, словно их ничего не волнует, а, может, так оно и есть, чёрт их знает. Ты такой же, Куроо? У тебя тоже нет никакой причины не пить, да? Кенма даже не успевает поймать тот момент, когда на глазах выступают слёзы, всё происходит слишком быстро, вот он думает о невыносимых друзьях Куроо, вот он уже чувствуют какую-то странную влажность на собственных щеках и не до конца понимает, что это, откуда это? Зато Куроо реагирует быстро, больно сжимает своими грубыми пальцами его волосы у самых корней, касается обветренными и оттого жёсткими губами скул, ловит горячим языком каждую слезинку, почти сцеловывает новую волну слёз и прижимается щекой, чтобы чувствовать трепетное касание влажных ресниц. Кенма моментально закрывает глаза — не потому, что ему стыдно, совсем нет, не потому, что он не хочет, чтобы Куроо смог прочитать по глазам все его чувства, и без этого сможет, а потому что успел увидеть, как выражение лица Куроо меняется на то самое, скорбное, виноватое и раскаивающееся. То самое выражение, из-за которого Кенме хочется сломаться окончательно, уже насовсем, чтобы больше не чувствовать, как в одну и ту же рану продолжают тыкать иголками, не чувствовать, как воздуха становится всё меньше и меньше, и где-то совсем близко поджидают несдержанные рыдания. То самое выражение, из-за которого Кенма готов простить Куроо любую глупость, любую выходку, какой бы дурацкой, бессмысленной она не была и сколько бы боли она не причиняла, лишь бы, блять, больше не видеть, как этому придурку становится больно. Кенма ведь привык. Кенма выдержит. Кенма ведь как кот, а у них девять жизней. А Куроо не сможет. Сломается. Он ведь только и умеет, что глупо шутить, да смеяться над собственными шутками, как можно больнее подъёбывать окружающих и упиваться своим самомнением. Кенма откроет глаза насчёт три. Раз. Два. Три. — Прощаю.