winterize

Раскинувшись на полу, Тебе кажется, что ты больше этого не выдержишь. © Когда они возвращаются обратно — очень хочется сказать «домой», но Виктор этого не говорит, по крайней мере, не вслух — в Хасецу, то оказываются буквально снесены с ног всем семейством Нишигори и Минако, прилетевшей с Мари обратно сразу же после финала. Маккачин весело носится вокруг, путая всех в поводке, Аксель, Лутц и Луп активно фотографируют их и строчат в твиттер, вслух выкрикивая хэштеги, а родители верещат без умолку и крепко обнимают.  — Мы в тебя верили, Юри, — утирая слёзы, улыбается Юко, когда её муж в медвежьих объятиях сжимает и немного приподнимает заверещавшего Юри, — мы все в тебя полностью верили, слышишь? Счастливая процессия уже выдвигается в сторону онсэна, когда Минако как можно незаметнее дергает Виктора за рукав и притормаживает. Он уже хочет спросить, что произошло, но натыкается на ее острый взгляд и молчит. Что-то увидев или решив, Минако кивает и, отпустив, спешит догнать остальных, сцапав Юко за локоть и начав громко обсуждать программу Плисецкого.  — И что это было? — шёпотом спрашивает Юри, стоит им только поравняться. Вот же глазастый. Иногда Виктор задумывается, сколько на самом деле диоптрий в его очках, но руки не доходят проверить.  — Напутствие от тренера тренеру, — отшучивается Виктор, потрепав Маккачина по кучерявой голове, а тот неблагодарно слюнявит ему всю руку. Юри хмыкает, вытащив из кармана платок, и только когда они загружаются в поезд до Хасецу, Никифоров замечает, как тот нервно касается безымянного пальца большим там, где должно быть кольцо. Но его нет. Голова внезапно идёт кругом, в груди что-то больно сжимается, а в вагоне становится слишком тесно. Это не паническая атака, которая случилась у него в восемнадцать, когда папа с братом держали его за руки и считали вместе вслух, пока напуганный до пизды Витя плакал и думал, что умрёт, что никогда больше не вдохнёт и у него разорвётся сердце. Это не как тогда, но очень близко. Нет—нет—нет—нет—нет, отрицает Виктор. Какого, блять, хуя, так дела не делаются! Почему? Что я сделал не так? Где ошибся? Я сожру его с костями. Я сейчас умру. Тысячи мыслей крутятся у него в голове, жужжа, как разозлённый пчелиный рой, но он не может схватиться ни за одну. Ему снова двадцать, и отец снова садит его перед собой, сообщая о матери. Это, блять, какой-то кошмарный ад. Перехватив его прожигающий взгляд, Юри касается кончиками пальцев груди, словно бы потирая ушиб и, кажется, за секунду этим касанием спасает целую Вселенную от краха. Поезд мерно покачивается, возвращая их домой.

***

 — Юри, а ты чего не ешь свой любимый кацудон? — взволнованно начинает тарахтеть Хироко—сан. — Невкусно? Я так старалась, с утра на ногах, ты ведь так похудел, милый! Тебе надо кушать! На какую—то секунду Юри зависает, а потом надувает щёки, жулькая уши пригревшегося под боком и разморённого после долгого перелёта Маккачина и вздыхает так, как будто только с прогона всей программы.  — Я уже наелся. Прямо—таки объелся, мамуль, больше не могу, всё было очень вкусно. Тошия—сан что—то негромко говорит жене и она отвлекается, а остальные, не заметив, так и продолжают что—то обсуждать, слишком быстро и перебивая друг друга, отчего Виктор иногда теряет нить разговора, не успевая перевести в голове или просто не распознавая слова, но старается хотя бы выглядеть заинтересованно. Это теперь — его жизнь, и если бы кто—то год—полтора назад сказал бы ему об этом… что же, у них было бы больше времени, чтобы узнать друг друга. Эти люди, они не обязаны были так тепло принимать Виктора, смеяться над его несмешными шутками и идти на чудовищные уступки, ведь они не знали, какой он. Но вот, это случилось, и Фельцман, чёртов проныра, оказывается прав — на данный момент, это лучшее, что с ним произошло. Виктор ловит себя на том, что давно не выходил на связь с Валерой — может, его там уже пингвины сожрали на этой его станции, а он и не в курсе? Но где—то с обратной стороны черепа билось очень тупое и жуткое понимание, что связываться с братом сейчас не хочется — он был счастлив сейчас, а разговоры с братом уже давно не были радостными и беззаботными. Прикинув, Виктор получает, что Валера должен был вернуться домой в начале марта, и, по—хорошему, ему бы тоже съездить в Питер, да и Юри с собой взять. Тот, словно подсмотрев его мысли, осторожно касается локтя, привлекая к себе внимание.  — Ты как будто не здесь, — с какой—то непонятной интонацией говорит он. Для такого восхитительного умницы Юри иногда бывает довольно глупым.  — Я всегда с тобой, дурачок. Когда все расходятся по своим комнатам и домам, он даже честно выжидает целый час, прежде чем встать. Маккачин заинтересованно приподнимает голову и виляет хвостом, но Виктор успокаивающе гладит его по голове и идёт на выход Только затем, чтобы обнаружить под створкой сёдзи неловко мнущегося Юри. И вот так в час ночи они оказываются лежащими прямо на полу в комнате Никифорова, пялясь в потолок и слегка касаясь стопами. Маккачин, устроившийся между ними, мерно дышит, видя уже, наверно, девятый сон.  — Я сегодня понял, что не могу по-нормальному есть, — признаваться в темноте всегда легче, и Юри шепчет так оглушительно в этой осязаемой тишине. — Боюсь снова раскабанеть и облажаться. Как вижу, что упаду или недокручу прыжок из-за того, что опять растолстел — и меня тошнит. Виктор понимает, что как тренер, как друг, он должен что-то сказать, но понимает, что ему сейчас признались не за тем, чтобы он тут начал вонять, как старый дед, что «бубочке надо кушать». Вместо этого он пожимает плечами и сам решается.  — Мы не общаемся с братом с тех пор, как папа умер. Просто не можем найти слов, которыми бы не обвиняли друг друга. Это так странно, я любил его двадцать восемь лет своей жизни, а сегодня понял, что ничего не чувствую. Кажется, легче не стало. Или стало, просто и этого он тоже не почувствовал, чёрствый мудила.  — До тебя я недолго был влюблён в Такеши. Было очень стыдно Юко в глаза смотреть. Виктор чувствует, что если немедленно что—нибудь не сделает, то утром его просто обведут мелом и упакуют с биркой на ноге, потому что внутри Никифоров, кажется, уже умер. Виктор поворачивает голову, но Юри всё так же пялится в потолок.  — Посмотри на меня и скажи это. Катцуки рывком встаёт и вылетает из комнаты, и его не останавливает даже вцепившийся в пижаму Виктор — кажется, он стряхивает его хватку, как надоедливую мушку.  — Юри! Юри, стой! — негромко зовёт его Виктор, и это действительно больше похоже на предсмертную агонию умирающего. Юри закрывает за собой дверь. Смотри, я истекаю кровью и не доживу до утра. Виктор прижимает к лицу подушку и его всего выворачивает в судорогах. Он кричит.