Вересковые пустоши

Я ставлю с радостью свечу — Ты каешься, скорбя; Я с хором ангелов хочу Благословить тебя. Пусть говорят, что ты чудак, Пусть свет тебе не мил; «Блаженны плачущие» — так Спаситель говорил. Так вот тебе моя рука — И унывать не надо: Спасешься ты — и «велика На небесах награда»! Энн Бронте

Два одеяла не могли согреть трепетавшую от холода как сухой листок на ветру Тину, что проснулась с рассветом после тревожной ночи полусна, омраченной неконтролируемым состоянием истерики. Память снова подводила ее, но одного взгляда на дремавшую в кресле-качалке (и кто его сюда принес?) подле ее кровати Куинни с выражением заботливой настороженности на лице было достаточно, чтобы пробудить в голове обрывочные картины прошлого вечера. Тина закрыла лицо руками, дабы прогнать эти страшные воспоминания о своих безудержных слезах и криках, о сильных объятиях и терпком аромате знакомого одеколона, о метаниях в перерывах между кошмарами и холодными липкими полотенцами на лбу. Однако это не помогало, а только подогревало ее воображение, которое добавляло искаженной временем и ее восприятием действительности страшных деталей. Голова у нее не болела, что было весьма странно, но сердце словно вспороли ржавым ножом, и теперь вся кровь, которая через него проходила, заливала ее изнутри своей вязкой горькой субстанцией. Тина крепко схватилась за горло в страхе, что та переполнит ее и начнет выливаться наружу, испортив белые простыни и унеся её на небеса к матери и отцу, которые, конечно же, разочарованы ее поступком. Как она посмотрит им в глаза после того, что совершила? Страх сковал ее кости и суставы, заставив застыть в жутком положении с рукой на бледной шее с отчаянно бьющейся жилкой. Вздохи из нее выходили хриплыми и рваными, но, по крайней мере, она дышала, хоть и с большим трудом. Легкие скрежетали как не смазанная машина, и этот звук, нездоровый и пугающий, заставил ее улыбнуться — внутри не булькала кровь, а значит она не умрет от того, что разорвалось ее бедное сердце. Ей все это только показалось, и тело не утопало в крови изнутри. Она просто задыхалась, как последний астматик. Но с этим ведь можно жить, верно? А значит она не умрет! Тина тихо засмеялась, осознав, что у нее все же есть призрачный шанс объясниться в своем мерзком бесчестии и грязной лжи перед Персивалем Грейвсом в зыбкой надежде, что он поймет. Нет, ей никак нельзя умирать, пока он не знает правды. Как же она может уйти в мир иной, не искупив своих грехов перед единственным богом, в которого она верит? Богом, который поднял её на своих сильных руках, когда она оступилась и упала с небес.  — Тин-Тин? — слабо прозвучал голос Куинни, медленно приходящей в себя после дремы. — Зачем ты встала? Тина оглядела спальню, в которой жила все это время и находилась сейчас, и нашла себя стоящей у окна и смотрящей далеко за пределы черепичных крыш и закованных в камень дорог, наблюдающей за покоем вересковых пустошей. Вид бескрайне свободных долин медленно возвращал ее в сознание, близкое к здоровому. Она начала ощущать холод в босых ногах, боль в голове, резь в глазах, а также гадкий привкус во рту. Недомогание навалилось на нее одним махом, и Тина пошатнулась. Куинни прихватила ее за талию и подвела к кровати. Обе упали на мягкий матрац.  — Как ты? — тихо и печально спросила Куинни, убирая с лица сестры растрепанные волосы нежными прикосновениями маминых рук. Тина прикрыла глаза и прислушалась к себе, поняв, что это необходимо ей, чтобы ответить честно.  — Слышишь? — спросила она, приложив руку сестры к груди.  — Бьется, — отозвалась Куинни. — Так и должно.  — Бьётся, — улыбнулась Тина, — а я боялась, что сломалось. Совсем сломалось… А оно сильное такое, все бьется и бьется, хотя на нем и живого места уж нет. Ни одного живого места. Она замолкла лишь на мгновение, бросив на подавленную Куинни взгляд бравого бойца, который с пробитой головой и оторванной рукой лезет на коня, чтобы дать последний бой. По ее щеке скатилась чистая как горный родник слеза. Несмотря ни на что, Тина не хотелось умирать, хотя она понимала, что после того, что она сотворила со всеми теми, кто ей дорог, а также со своей душой, ей только и оставалось по законам морали и совести, что сброситься с моста или выпить все снотворное, что хранились в доме Ковальски под замком. Она отчаянно цеплялась за жизнь, потому что с самого детства ей говорили, что бог всегда прощает тех, кто искренне раскаивается. Она искренне надеялась, что в его огромном сердце найдётся немного милосердия и для её прогнившей души. А сердце у него действительно огромное, Тина успела в этом убедиться.  — Тина, что случилось? — спросила Куинни так, будто интересовалась у нее о порвавшихся чулках. Тина сглотнула комок горечи и боли, что застрял в горле. Разум уже вернулся к ней, она могла мыслить здраво, чувствовать остро и понимать мир вокруг. Она выпрямила спину и тяжело вздохнула. Локти уперлись в колени, а руки закрыли лицо. В голове роились тысячи мыслей, которые никак не хотели собираться в слаженно работающий улей, но времени у нее больше не было. Все сроки вышли, настала пора платить по счетам, а скорее — пришла пора заслужить свое раскаяние, прямой тропой к которому вела исповедь. Тина никогда в жизни не исповедовалась. Она считала себя слишком хорошей, чтобы каяться в грехах, которые меркнут на фоне гнусных поступков убийц и воров, но теперь ей хотелось рассказать всю правду о своей чёрной душе, такой же чёрной, как и глаза её бога. Тина глубоко вздохнула, решая, с чего следует начать, чтобы уместить потом в свою историю все важное и не упустить ни одной мерзкий детали. Она так искренне хотела если не прощения, то понимания.  — Что он вам сказал? — спросила Тина, желая оттолкнуться от слов мужа, которые, естественно, только запутали всех, кто попал в паутину ее вранья.  — Немного, — отозвалась Куинни, потупив взгляд. — О документах на развод, что пришли от Тесея два месяца назад, и то, что он отказался их подписывать, так как не видит причин для столь кардинального… Боже, я уже не помню! Он говорил так сбивчиво и мудрено, что у меня чуть голова не лопнула. Помню, что только он приехал к Тесею, когда понял, что тебя уже давно нет дома, и там увидел у него на столе письмо от тебя, где ты просила его поговорить с Ньютом о разводе. Так он узнал адрес. Даже не знал, где мы живём… В душе Тина билась о стенки тесной клетки, которую выстроил ее муж из собственной непосредственности, и неистово кричала. Как же для него все всегда просто! Он никогда не видел причин для столь кардинальной смены курса действий в сложившихся обстоятельствах. Однако Тина довольно часто была совсем иного мнения. Та лёгкость, с которой он шёл по жизни, иногда заставляла её смеяться, но чаще всего она дико раздражала. «Волнение удваивает страдание», — часто говорил он, даже не пытаясь понять, что страдание — это часть счастья. Для него не существовало дурного, а если и существовало, то он его упорно не замечал. Отсюда, видимо, и пошла его тяга к диким животным: он не делил их на безобидных и опасных, на добрых и злых, он любил всех. Когда-то именно эта его философия заставила Тину саму в него влюбиться. Как же занятно устроена жизнь! Причина, по которой мы влюбляемся в человека, становится причиной, по которой мы перестаем его любить.  — Бедный глупенький Ньют, — прошептала Тина, искренне его жалея. В комнате повисло молчание, пропитанное предвкушением открывающейся тайны. Обе присутствовавшие в той спальне женщины мечтали раскрыть все секреты, но никто из них не решался. Куинни сдалась не сразу, выдержав значительную паузу, но все же не сумела сдержаться, что было так на нее похоже и так на руку уставшей Тине. Она, казалось, вечность ждала этого приглашения, этого холодного ветра вересковых пустошей, что подхватил бы ее змея правды и донес его до тех, кто ей дорог.  — Тин-Тин, расскажи мне все, — взмолилась Куинни, беря ее руки в свои. Тина повернулась к ней и принялась рассказывать. *** Спальня была любимым местом Тины в их огромном лондонском доме, где они часто терялись, но в этой уютной небольшой комнате они всегда друг друга находили. Она любила в ней все — шикарную кровать из массива сосны с резным изножьем, свой туалетный столик с десятками флаконов с духами и кремами, которыми ее завалила Куинни перед отъездом в качестве благодарностей, пыльные книги Ньюта на прикроватной тумбочке с его стороны, мягкий ковер под босыми ногами, когда она вставала с утра, чтобы сделать им кофе. Она любила эту комнату за то, что она дарила ей мужа, к которому можно прижаться под теплым одеялом, которого можно обнять и поцеловать в помятую небритую щеку, который сладко улыбнется и очертит изгиб ее шеи тонкими пальцами. Тина была без ума от атмосферы тепла и любви, которой была пропитана их спальня, где они делились всем, чем могут делиться супруги, влюбленные, просто мужчина и женщина. Однако с того дня она ее люто возненавидела. Она всей душой презирала эту скрипучую кровать с белоснежными простынями, залитыми ее кровью, этот старый половик, затоптанный грязными ногами медсестер, свой стол, заполненный ненужными безвкусно пестрыми склянками, его старые скучные книги, которые боже упаси тронуть во время уборки. Тина, прошедшая сквозь сутки страданий и боли, дрожала нагая перед десятками незнакомых людей, одним из которых был опытный акушер лучшей больницы страны, смотревший на нее как на побитую бездомную кошку, то есть с сожалением и бессилием. Ее тело не чувствовало холода, она сама не ощущала стыда, лежа в легкой сорочке, мокрой от пота и крови, на всеобщем обозрении. После того, что претерпела она, такие мелочи не берешь в расчет. В ее голове не было место таким пустякам, как мысли о том, что могут о ней подумать или как же она потом будет смотреть этим людям в глаза. Все это было пустым для нее. Одно лишь имело значение, и она с мольбой в глазах смотрела на врача, с надеждой оглядывала мрачных сестер.  — Простите, миссис Скамандер, — вздохнула доктор, вытирая руки от ее крови о поданое ему влажное полотенце. — На четыре месяца раньше срока. У него не было шансов. Пустоту, которая пришла к ней после того, как дитя покинуло ее утробу, заполнила жгучая масса отчаяния и неверия. Она отказывалась признавать очевидное, что молча лежало в соседней комнате, куда его отнесли, чтобы спасти ее от кровопотери. Там, она была уверена, его бросили, хоть она и сказала всем, что ее жизнь не имеет никакого значения, но материнское сердце, приняв его даже мертвым, отказывалось признавать суровую реальность.  — Нет, — прошипела она сквозь зубы, качая головой. — Нет, не может такого быть.  — Простите, миссис Скамандер, — повторил доктор. — Мы сделали все, что могли. Мы не боги, а всего лишь врачи. Крик ярости, сорвавшийся с ее губ, долго не мог забыть ни один из тех, кто его услышал. Тина кричала как безумная, а именно такой она и стала в тот момент, когда до нее до конец дошел страшный факт — ее ребенок мертв, и она ничего не может с этим сделать. Кто она теперь? Дети, которые потеряли родителей, зовутся сиротами, но как назвать мать, что потеряла своего ребенка? Тина все еще официально оставалась женой, но перестала быть матерью в одно мгновение, и уже сомневалась в том, женщина ли она. Ее внутренний компас дал сбой, и она потерялась в темном лесу отчаяния. Все это казалось ей таким несправедливым, а особенно то, что Ньют смотрел на нее в упор с другого конца коридора в тот момент, когда она кричала, рыдала, билась в агонии, проклинала все на свете, и сдерживал слезы. Он даже не подошел к ней. Он даже не попытался разделить с ней это страшное горе. Более того, он стоял и смотрел на нее как на очередного своего диковинного зверька, который корчился в предсмертных муках. Жена ли она теперь после такого? Разве что официально. Если бы не проворная медсестра, закрывшая двери, то Тина точно бы метнула в него одну из тех дурацких книг. Она бы нашла в себе силы подняться и подлететь к нему как фурия, чтобы показать ему, что их сын лежит мертвым в детской, что они готовили для него долгие месяцы ожидания. Их счастье было безмерным и абсолютно осязаемым. Они светились глупыми улыбками, которые могли затмить солнце. Ньют держал руку у нее на животе днем и ночью, а Тина тихо шептала нежные безделицы своей прекрасно испорченной фигуре. Скамандеры были так поглощены своим блаженным состоянием, что совсем забыли о конспирации, о которой договорились, дабы не нагнать на наследника дурного сглаза. К счастью, кроме Тесея и его деликатной супруги никто больше ничего не узнал. Тина порывалась написать Куинни пару строк с намеком на свое интересное положение, но каждый раз рвала письмо на мелкие кусочки. Чувство тревоги за малыша в такие моменты отпускало ее, и она тешила себя иллюзией того, что это всего лишь минутное волнение. Однако это было не так. Тина просыпалась среди ночи о того, что сердце билось быстрее, чем у марафонца, и списывала это на переедание перед сном. Она резко начинала плакать от страха перед пылью, что может проникнуть в кожу, просочиться сквозь нее, попасть в кровь и отравить малыша, и утешала себя тем, что беременным свойственны перепады настроения и навязчивые бредовые идеи. Только вот ей и в голову не могло прийти, что все это были не праздные проявления тревоги, которая была предвестником несчастья, что стояло на пороге их огромного лондонского дома. Она на все это закрыла глаза, потому что была счастлива. Она думала, что была неприкасаема для любых бед, но ей пришлось жестоко ошибиться в этом и заплатить за эту ошибку даже слишком высокую цену. Проснувшись следующим вечером на чистых простынях, в новой сорочке, Тине на секунду показалось, что весь этот ужас ей всего лишь приснился, но, скользнув рукой по впалому животу, она зажмурилась и закусила губу до крови. Все это было реально и никак ей не привиделось. Она открыла глаза и взглянула на незашторенное окно, в которое неуверенно заглядывала серебристая луна. Слезы застыли на щеках, когда мягкий стальной луч коснулся ее бледного лица. В тот момент ее и настигла жуткая жажда, словно бы лунный свет вновь подарил ей возможность чувствовать обыденные вещи, нуждаться в чисто человеческих потребностях. Тина поднялась с кровати и шаткой походкой направилась к двери. Родной дом казался ей чужим. Она не узнавала в нем ничего из того, что сама делала. Ни одной картины в стиле модного импрессионизма, ни антикварной лампы на столике в холле, купленной в маленьком магазинчике в Мейфэйр* близ Бонд-стрит**, ни кожаного кресла в малой гостиной. В этом большом холодном доме для нее не было ни одной знакомой вещи. Тина шла по длинным коридором и открывала это странное место заново и понимала, что оно ей не нравится. Оно даже пугало ее, но теплый электрический свет, сочившийся сквозь приоткрытую дверь одной из комнат заставил шевельнуться внутри чувству спокойствия, так как эта картина была ей знакома. Она не раз видела ее, проходя наверх вечером или спускаясь ночью, чтобы как и сейчас попить воды. Это значило, что Ньют работает, а если он работал, то все было хорошо. Только вот ничего хорошего не было в том дне, и Тина испытала странное чувство, придя к этой мысли. Она подошла к двери и тихо отворила ее. За дубовым столом сгорбившись сидел мужчина в трехдневной рубашке и точно недельном жилете. Его рука с зажатым между пальцев карандашом легко скользила по бумаге. Тина осторожно присела на край гостевого стула перед хозяином кабинета, который не сразу заметил появления жены.  — Тина, — протянул он разочаровано, — зачем ты встала? Карандаш стукнулся о столешницу, и Тина вздрогнула. Никогда еще его голос не был так заботлив, но так холоден.  — Я шла в кухню, но увидела свет и решила зайти, — сказала она будто бы оправдываясь перед ним за свое существование. — Что ты делаешь? Ньют тяжело поднял голову и бросил на неё долгий печальный взгляд. Плечи его будто придавил немыслимых размеров груз, так низко они были опущены. Кожа у него посерела, мешки под глазами приняли ярко-лиловый оттенок, а сами глаза, всегда добрые и полные волшебного сияния, потухли, и взгляд их был мёртвым. Тина смотрела на безучастного незнакомца перед собой и не узнавала собственного мужа, который был явно напряжен чувствовать ее присутствие. Ньют был словно скрыт от нее за завесой полнейшей отрешенности одержимого ученого, который отвлекается на нее от важных дел только потому, что понимает, что обращать внимание на жену — его обязанность, которой он не может пренебречь. Тина сочла это его отношение к ней оскорбительным, однако решила не горячиться раньше времени в надежде услышать его объяснение.  — Хочу разобраться кое с чем перед отъездом, — сказал Ньют наконец, складывая перед собой руки на столе в замок. Сперва ей показалось, что ее подвел слух. Затем она стала сомневаться в своем разуме, но весь внешний облик супруга подсказывал ей, что она не ошиблась. Это напряжение в нем было вызвано не раздражением от ее присутствия, а решимостью покинуть её. Оно было этакий зудом сорваться с места, жаждой новых открытий, и поддержка жены явно не входила в его планы.  — Перед отъездом? — выдохнула Тина. — Ты уезжаешь? Сейчас?  — Ты же знаешь об этом, — сказала Ньют будничным тоном. — В Эфиопию, на семь месяцев, отплываю утром. Мы с тобой говорили об… этом, Тина. Голос у него был предельно деловым и немного раздраженным, но на звуках её имени он предательски дрогнул, окрасив его в темные оттенки сожаления.  — Но как так? — всхлипнула Тина, сдерживая слезы. — Ты же…  — Без истерик, прошу, — сказал он твердо. — Это решенный вопрос. Если ты не хочешь ехать со мной, как мы договаривались, то это твое право. Так будет даже лучше, учитывая обстоятельства.  — Обстоятельства? — воскликнула Тина, резко вскочив с места. — Это был наш ребенок, Ньют! Наш маленький мальчик, которого не стало всего-то несколько часов назад, а ты хочешь вот так просто взять и уехать? Это не какое-то там обстоятельство! Это наш сын!  — Что случилось, то случилось, — сказал Ньют с хрипотцой в голосе. — Больше мне тебе нечего сказать. Тина встрепенулась от возмущения. Его рассудительность и спокойствие начинали выводить её из себя. Она держала плечами, будто расправил крылья для того, чтобы броситься в бой. Однако противник перед ней был выдержан и абсолютно невозмутим.  — Зато мне есть! — взорвалась Тина, сжимая челюсти так сильно, что скрежетали жемчужные зубы. — Наш сын… Наш ребенок, Ньют, он умер. Он появился на этот свет мертвым, как ты не понимаешь? Мы должны были защитить его. Я должна была защитить его! Но я не смогла! Я не смогла спасти собственного сына, а ты не смог мне помочь. Неужели ты не распадаешься на куски, Ньют? Потому что я… — она рвано вздохнула пропитанный напряжением спертый воздух. — Потому что я словно бы вместе с ним умерла… Ньют откинулся на спинку кресла и повернулся к ней в профиль. Когда-то она могла смотреть на него часами, сокрушаясь, что не может запечатлеть его легким наброскам на салфетке или обрывке газеты, чтобы потом написать его портрет, потому что хотела, чтобы такую красоту видел весь мир. Теперь же Ньют Скамандер был для нее не приятнее склизкой жабы, которую раньше держала Куинни, повинуясь странной моде. Он был противен ей в своем философском молчании, в своей сдержанности и уверенности, в своем отрицании дурного. Просто невыносимо отвратителен.  — Скажи что-нибудь! — взвизгнула Тина, ударив ладонями по острым коленям. — Мы потеряли нашего сына! Ньют продолжал упрямо молчать, а Тина — надрывно дышать, сжимая пальцы до хруста в суставах. Вся она была как натянуто тетива лука, стрела которого так и норовила соскользнуть с изящного основания.  — Я все ещё здесь, — громко объявила она. — Перед тобой сидит твоя жена, с которой ты сегодня потерял своего ребёнка, и она смиренно ждёт, пока ты соизволишь…  — Я никого не терял! — вскрикнул Ньют, резко вставая с кресла и обрушая кулаки на столешницу. — Он просто умер! Первые секунды после этих слов мир вокруг словно бы растворимый для неё. Не было ни звуков, ни запахов, не было ничего реального, кроме его злости, раздражения, усталости. Огромными глазами Тина смотрела в его перекошенное гневом к ней лицо и медленно понимала, что ненавидит своего мужа. Она была отравлена отвращением к нему с той самой секунды, как последний звук сорвался с его губ, чтобы дать ей хлесткую пощечину. Презрение к нему зарождало в ее голове страшные, немыслимые проклятья, который, скажи она их вслух, исполнились бы непременно, такой силы были ее чувства. Они бы с легкостью магическим образом стали реальны и уничтожили бы его по щелчку пальцев. Тина ненавидела его так сильно, что хотела бы, чтобы он умер вместо их сына. Не в силах больше терпеть его присутствие в своей жизни, она в слезах выбежала прочь из кабинета, даже не заметив, как блеснули в его глазах слезы, а по фарфоровому лицу прошла тонкая черная трещина. Скорбь тоже разбила его, но сказанных слов не вернуть. Его ненарочное проклятье поразило ее мгновенно.  — Тина! — кричал Ньют, бросившись вслед за ней. Тина не слышала его. Сердце стучало внутри по ребрам как молот по наковальни, отдаваясь дрожью во всем теле. Ноги подкашивались, но она продолжала бежать, бежать, бежать от него так быстро, как только могла. Дверь ненавистной ей спальни захлопнулась с оглушительным грохотом, ударившей по барабанным перепонкам. Ключ скрежетнул в замке, как раз тогда, когда ручка повернулась благодаря отчаянным усилиям по ту сторону. Тина прислонилась к стене и медленно сползла на пол, не в силах больше сдерживать грызущего трахею звериного воя. Луна освещала ее свернутое в узел тело, содрогавшееся от каждого его умоляющего вскрика открыть дверь, как прожектор на сцене дешевого театра. Все это казалось таким ненастоящим, таким карикатурным, что Тине с трудом верилось, что это не кошмар. Она никогда не верила, что жизнь может принести так много страданий сразу, считала, что такое бывает лишь в викторианских романах, но на самом деле судьба была куда более искусным устроителем душевных мук и жизненных катастроф, чем все гениальные писатели вместе взятые. Их надуманные страдания и смешные трудности не могли даже стоять рядом с тем, что пришлось пережить ей за эти двадцать четыре часа, а она лишилась всего. В одночасье Тина действительно потеряла все, что было ей дорого. Не стало ни ребенка, ни мужа, ни дома, ни ее самой. Такое впечатление, что их родовое гнездо уничтожил страшный пожар из жестокости и эгоизма, и они погибли в нем все вместе. Тина лежала на полу и смотрела, как лунные лучи омывают ее мертвенно бледную руку, украшенную рисунком мелких царапин. Сил держать ее перед глазами не было, но она не могла допустить, чтобы та рухнула по шву безвольной плетью. Это единственное прекрасное, что она видела за последнее время, полное страшных аллюзий на горе. Холодная красота смерти, что поцеловала ее чрево, и теперь холод этого поцелуя разошелся по всем ее членам. Тина ощущала себя мертвой, но понимала, что все еще жива: сердце мерно билось, она дышала, чувствуя затхлый запах спертого воздуха, все кости болели, суставы крутило. Она была определенно жива, потому что если бы умерла, то мама и папа пришли, чтобы встретить ее и утешить, но их не было. Значит, Господь отчего-то хочет видеть ее живой, хоть и отнял жизнь у всех тех, кого она любила. Он убил все, чем она жила. Что же он хотел от неё? Разгадывать загадки высших сил всегда сложно, но Тина любила шарады и была довольно сообразительна. Однако когда не помогала ни природная смекалка, ни любовь к разгадыванию тайн, она прибегала к одному из самых слабых своих достоинств. Её женская интуиция имела слабый и тонкий голосок, который прорезался крайне редко и в большинстве своём говорил лишь чушь, но в этот раз его тон был уверенным и даже назидательным. Именно потому она и решилась послушаться его.  — Если ты хочешь уехать, — прошептала Тина, подползая к щели между полом и дверью, — то я тебя не держу. Можешь уезжать, Ньют. Я тебя больше не держу. По ту сторону раздался тихий сдавленный вздох, который не тронул ни одной струны скрипки в ее душе. Она внимательно слушала свою интуицию, которая была крайне довольна послушанием своей хозяйки.  — Тина… — прошелестел его голос, такой ей теперь чужой.  — Можешь ехать, — сказала она совершенно спокойно. — Прости меня за истерику и не бери в голову дурного. Все пройдет, все утрясется… Не держи на меня зла и езжай по делам. За дверью послушалась мышиная возня, которая её приободрила. Возможно, Ньют вставал с пола, чтобы отряхнуть брюки, или прижимался спиной к стене, как и она когда-то. Словом, ей было уже совершенно все равно, что он делал. Главное, что его бесполезное дежурство было окончено.  — Ты же понимаешь, что я должен уехать, — сказал он.  — Конечно, — кивнула Тина, шмыгнув носом. — Конечно, я все понимаю, Ньют. Улыбка облегчения изогнула ее губы совершенно непроизвольно. Она даже не успела проконтролировать этот изгиб.  — А теперь иди собирайся, Ньют, — сказала она. — Пароход отплывает рано утром. Муж ответил ей очередным тяжелым вздохом и звуком быстрых шагов по лестнице. Тина продолжала лежать на полу и наблюдать, как лениво сменяют друг друга на посту блеклая луна и яркое солнце. Когда рассвет уж миновал, она услышала за дверью тихое перетоптывание на месте, словно нашкодивший ученик мялся на пороге кабинета директора. Однако в отличие от ученика, которого все же силой вынудили бы войти и ответить за все свои проступки, Ньют не вошел, а поспешил вниз и хлопнул входной дверью. Тина вздрогнула от этого проникновенного звука, который прошелся волной по всему дому. Именно в тот момент Ньют Скамандер умер для нее, и крышка гроба захлопнула его в ее прошлом раз и навсегда безо всяких сожалений и уж тем более обид. Так Тина Скамандер стала вдовой при живом муже. *** Упрямая мушка продолжала настойчиво биться о стекло под внимательным взглядом Тины. После ухода Куинни, которая разразилась горькими рыданиями, услышав откровения сестры, долго укоряла, жалела и поучала ее, она взяла стул и поставила его напротив окна, откуда открывался чудесный вид на городок и деревенские просторы за ним, а кресло-качалку отодвинула к стене. Ее монотонные колебания вызывали у нее тошноту. Она устроилась с пледом на плечах и оглядела широкие пустоши с рассыпанным по нему небрежно вереском. Столько в этом пейзаже было простоты и обаяния. Именно так всегда описывали Тину незнакомцы — простоватая внешне, но безумно обаятельная. Она не понимала, что такого простого видели в ее лице другие, так как считала себя скорее обычной, каких много, и уж тем более никак не могла взять в толк то, как или даже чем она могла обаять других. Она всегда была довольно честна, даже прямолинейна, определенно ответственна и даже немного занудна в своем вечном желании поступать «как нужно» во всем. На этом она после всего и погорела. Ее честность в чувствах оттолкнула от нее мужа, к которому ей следовало быть терпимее и внимательнее. Ее ответственность лишила ее принятия того факта, что она ничего не могла сделать, чтобы помочь своему ребенку и была неповинна в его смерти. Ее занудство в какой-то степени обрекло ее на поспешный брак с человеком, в которого она влюбилась по уши. Тина потеряла все, оставшись посреди продуваемой восточными ветрами вересковой пустоши совсем одна в окружении своих достоинств. Теперь, видя себя будто бы со стороны, она понимала, насколько фальшивой и уродливой была ее жизнь. Никаких простоты и обаяния там никогда и не было.  — Ньют Скамандер, вернись немедленно! — верещала Куинни в коридоре. Тина обернулась и увидела, как ее муж входит в спальню и запирает за собой дверь на ключ. Его виноватая улыбка отозвалась в ней мягким изгибом губ в добродушной усмешке. Так странно было снова видеть его сутулую фигуру в потрепанных, но определенно добротных вещах, его растрепанную рыжую шевелюру мягкую на ощупь, его большие добрые глаза со взглядом побитого щенка. Весь его облик со временем затерся в ее памяти как старая фотография, но теперь он стоял перед ней, живой и яркий, и все равно перед ним словно бы плавал туман. Тина не видела его так четко, как ей хотелось бы. Она даже сморгнула, испугавшись за свое зрение, но пелена не спала. Краски Ньюта Скамандера поблекли в ее восприятии его персоны.  — Ты не против? — вежливо спросил он, показывая на кровать дрожащей рукой. Видимо, он ожидал, что она ему откажет. Тина кивнула, и Ньют послушно сел. Обращать внимание на визги Куинни и размеренный голос Якоба, взывавший к разуму жены, было сложно, но они все же повернулись друг к другу и обменялись долгими взглядами. В его глазах было столько чувств, сколько она никогда в нем не видела. За завесой своей безграничной любви к нему она никогда не видела того, что отражалось в этих преданных глазах. Ей даже в голову не могло прийти, что он тоже может чувствовать, может любить ее. Тине это показалось страшным откровением, и она отшатнулась от него, упав на спинку стула. Ньют испуганно замялся, но она успела успокоить его, улыбнувшись ему вновь. Это было так странно — открывать заново чужого человека, которого когда-то знал, узнавать о нем такое, чего не замечал ранее, а точнее просто не хотел замечать. А ему было, что ей показать, и увиденное поразило ее до глубины души.  — Зачем ты приехал, Ньют? — нарушила молчание Тина, желая понять своего мужа пусть поздно, но все же.  — Я хотел увидеть тебя, — загнанно прошептал он, сплетя пальцы и положив руки на колени. — Хотел… Хотел понять, что случилось с тобой. Тина мягко улыбнулась. Ей хотелось погладить его по голове как неразумное дитя с огромным сердцем. Ньют всегда был таким сообразительным и сдержанным, что все ее желания угадывались с полувзгляда, но исполнялись зачастую без особого внимания или заботы. Она привыкла к этому и рассудила, что раз он не может подарить ей той ласки и нежности, которой она от него так хочет, то она заполнит эту брешь своей собственной. Однако Ньют Скамандер в своей юношеской застенчивости и английской сдержанности был воистину страстной натурой. Тина же вместо того, чтобы раскрыть его чувственность, утопила его в жестоких водах своей неудержимой, сумасшедшей любви к нему. Фактически она таким образом обвинила его в бесчувственности, а так как мужчины всегда тяжело переносят возложение на них вины, пусть даже оправданно, то в этом случае реакция Ньюта была ожидаема. Он стал отдаляться, а она, поглощенная любовью к их любви, этого даже не заметила. Теперь Тина видела в его глазах ту затаенную обиду на неё из-за несправедливого обвинения, но чувствовала себя… свободно. Будто с рук её спали оковы, ноги отпустили кандалы, и теперь она может все, и ничто не способно её остановить.  — Случилось не со мной, — отозвалась Тина, не сводя с него искристого взгляда первооткрывателя. — Случилось с нами, а мы на это даже внимания не обратили. Ньют вскинул голову и жалостливо посмотрел на жену. Казалось, он понял смысл этой простой, но такой глубокой фразы в контексте их отношений. У Тины перехватило дыхание. Что же она с ним сделала?..  — Ты уверена? — спросил он по-мужски твердо после длинной паузы.  — Да, — кивнула Тина. — Я уверена, что так будет лучше в первую очередь для тебя. Хоть что-то я должна для тебя сделать правильно, Ньют. Поверь, не прошло и дня, чтобы я не вспоминала о тебе, но…  — Как о почившем, — сказал он, поджав губы. Ньют умел прекрасно шутить, а особенно иронизировать, но тогда он говорил предельно серьезно и горько, сдерживая скупые слезы. Тина гасила в недрах души пламя дикого желания обнять его и позволить ему дать волю своим чувствам, потому что знала — сделай она это, они оба никогда себе этого не простят. Она сделает только хуже, вновь поддавшись эмоциям. Она уже и так причинила этому прекрасному человеку слишком много вреда и даже более того — заставила его причинить вред ей. Теперь Тина должна была действительно поступить правильно. Она должна была отпустить его, сняв грех с души, потому что знала — он не сможет жить, если возложит на нее такое бремя. Она же не сможет жить, даже не попытавшись извиниться перед тем, кого пусть наивно и слепо, удушливо и смертельно, но все же когда-то крепко любила.  — Прости меня, — прошептала она надрывно. — Прости, если сможешь, Ньют. Он расплылся в добродушной улыбке. Нос у него при этом забавно сморщился, и Тина не смогла не засмеяться сквозь нахлынувшие слезы. Какая же у него живая мимика!  — Как я могу простить того, кто подарил мне счастье? — сказал он, дернув плечами. — Я не могу на тебя даже обижаться, Тина. Просто…  — Просто так случилось, — закончила она за него.  — Именно, — Ньют кивнул. Тина глубоко вздохнула и провела ладонями по коленям. Конечно, он лукавил. Так по-детски и мило, как свойственно только ему. Однако эти добродушные слова из его уст, его улыбка подсказывали ей, что все сказанное было искренним. Это подарило ей ощущение иллюзии искупления. Иллюзии, потому что сама себя Тина никогда не простит.  — Мы так любили друг друга, — сказала она. — Какой опасной может быть любовь…  — Она как магия, — подхватил ее идею Ньют. — Слияние добра и зла, что образуют великую силу, которую не под силу контролировать. Думаю, что те, кто обуздал ее, могут по праву считаться лучшими колдунами.  — И у нас не получилось, — покачала головой Тина.  — Никогда и ничего не бывает легко, — сказал Ньют, пожав плечами. — Перед тем, как достичь совершенства, нужно выучиться на собственных ошибках.  — Но они разбивают сердце! — прошептала Тина дрожащим от слез голосом, продолжая вымученно улыбаться только для него. — Разбивают сердца тех, кто нам дорог.  — Нельзя научиться писать, не заморав перед этим хотя бы одну тетрадь, — пояснил он. — Это должно случаться, сердца должны разбиваться, Тина, чтобы мы понимали, что живы, что они у нас есть и они бьются. Тина держалась из последних сил. Ньют смотрел на нее прямым честным взглядом, и она посчитала просто кощунственным лишать его возможности взглянуть на нее в последний раз. Он же был слишком очарован ею, чтобы заставить себя отвернуться.  — Прощай, Ньют, — сказала она на вдохе.  — Прощай, Тина, — выдохнул он. Не было объятий, не было легких касаний рук, не было даже прощальных взглядов — они оба закрыли глаза в надежде обмануть свои израненные сердца. Был лишь хлопок двери, причитания Куинни и неудержимые рыдания Тины, да тихое пение птиц в кроне яблоневого дерева под окном ее тихой спальни. *** Сладкий запах пионов Тина услышала еще тогда, когда до ее слуха не добрались приглушенные голоса Куинни и Криденса, которые вежливо спорили друг с другом.  — Она не здорова, мой мальчик, — говорила миссис Ковальски спокойно, но твердо. — Ей нужно отдохнуть.  — Могу я хотя бы увидеть ее? — просил Криденс. — Хоть одним глазком! Мне нужно знать, что с ней все хорошо. Какой же он прелестный ребенок! Тина печально улыбнулась белому потолку в тонких трещинах. Сколько, должно быть, боли от содеянного носит его доброе сердце! Ей никогда этого не представить. Даже сейчас она была уверена, что ее муки не идут ни в какое сравнение с тем, что переживает этот мальчик каждый день. Дети не должны так страдать, на то у них должны быть родители, а мистер Грейвс… Тина резко встала и схватилась за голову — от стремительного подъема в темечке закололо иглами. Вспомнив имя этого благородного человека, она будто бы проснулась от глубокого дурного сна. Ньют заставил ее растеряться, позабыв о том, что действительно важно. Как и всегда, прошлое утянуло ее в водоворот, мешая двигаться вперед. Теперь же она такого не допустит. Тина вскочила с кровати и подошла к двери, приложившись к ней ухом.  — С ней все действительно в порядке, — сказала Куинни. — Она навестит вас с отцом позже, когда поправится.  — Но, миссис Ковальски, пожалуйста, я только… — канючил Криденс. Тина осторожно приоткрыла дверь и показалась в проеме. Ее милый кавалер был, как и всегда, подготовлен к встрече. Светлые брюки, темно-синий пиджак и кремовая сорочка сидели на нем безупречно, а букет дивных розовых пионов заставлял румянец на его щеках играть ярче обычного. Он вскинул голову и засиял добродушной улыбкой, заметив ее укрытие. Криденс стремительно направился к ней, огибая статичную фигуру Куинни, стоявшую на страже душевного здравия сестры.  — Мисс Тина, я пришел к вам, — проговорил он немного смущенно, но пылкость его чувств от нее не укрылась. — Хотел узнать, как вы себя чувствуете. Отец сказал, что вам стало плохо во время ужина. Тина смотрел в его темные глаза и просила себя продолжать дышать. Он не сказал ему правды. Он оставил его в неведении. Он пощадил этого чудесного ребенка. Настоящий отец страдал за своего сына. Тина почувствовала приступ удушья, но жестко пресекла желание схватиться за горло. Вместо этого она выпрямила спину, отвела назад плечи и взяла себя в руки. Ничто не могло остановить ее на пути к тому, что было действительно правильно.  — Да, мне стало дурно, — прохрипела Тина, коротко кашлянув.  — Надеюсь, что сейчас вам уже лучше! — улыбнулся Криденс.  — Да, я вполне здорова, чтобы принять тебя, мой мальчик, — отозвалась она. Куинни пристально наблюдала за их беседой, сжав губы в тонкую полоску и сложив руки на груди. В своем домашнем ситцевом платье в ромашках она всегда выглядела весьма комично, но в тот момент ее грозности мог позавидовать любой бравый вояка.  — Все в порядке, — сказала ей Тина, кивнув для пущей убедительности.  — Точно? — сурово спросила она, слегка наклонив голову вперед.  — Точно, — отозвалась Тина.  — Не переживайте, миссис Ковальски, — воскликнул Криденс, роняя лепестки пионов на пол. — Я не задержу мисс Тину. Куинни коротко кивнула и вздернув нос, удалилась в кухню, где тихо подпевал Якоб тарахтящему из-за помехов радио. Тина приняла букет и пригласила Криденса в спальню. Он любопытствующе осмотрелся, а затем присел на стул, придвинув его от окна к кровати. Сама Тина села напротив на мягкий матрац, но, ощутив мягкость под собой, застонала от головной боли. Криденс встал, чтобы помочь ей лечь. Руки у него были теплыми и мягкими, уверенными, как и у его отца. Тине хотелось довериться их сильной, но нежной хватке. Она легла на край кровати, чтобы он мог хорошо видеть ее лицо в свете тусклого солнца, готовившегося к сумеркам.  — Мисс Тина, как вы? — спросил Криденс, внимательно ее оглядывая как самый настоящий доктор.  — Уже лучше, мой родной, спасибо, — ответила она, улыбнувшись и кивнув. Криденс закусил нижнюю губу и отвел взгляд. Весь его вид говорил о зудящем у него под кожей любопытстве: он ежился, дергал плечами, ломал пальцы. Тине не составило труда быстро догадаться о причине его визита. И как же она могла так низко думать о его сообразительности! В конце концов, он уже взрослый человек, что бы она там себе не придумывала. Конечно, он догадался. Несомненно, он раскусил жертву своего отца.  — Криденс, поверь, тебе лучше не знать… — решилась первой выступить Тина.  — Почему? — спросил он не терпимо, явно позабыв о конспирации. — Чем я хуже других?  — Это ранит тебя, я уверена, — сказала она настойчиво.  — Тогда тем более, — возразил он. — Чем я в таком случае хуже других? Почему вы и папа должны страдать, а я нет? Или я выброшен из вашего уравнения?  — Что ты такое говоришь! — воскликнула Тина, тут же позабыв о головокружении и сев на кровати. — Ты — самое прекрасное, что только могло случится с нами! Ты сначала спас своего отца, а потом и меня. Как ты можешь думать, что…  — Тогда поделитесь со мной, чтобы я мог вам помочь еще раз! — воскликнул Криденс. Против его жалобного взгляда она была бессильна. Этот юноша перед ней, такой упрямый и пытливый, так жаждал стать частью её жизни, что даже не мог предположить, как сильно правда может его ранить. Имеет ли она право выбивать почву у него из-под ног? Или же стоит поступить благородно, как его отец, и оттолкнуть от себя ребёнка? Только вот оба они позабыли, что Криденс уже давно не дитя.  — Я не могу, Криденс, — прошептала Тина, опустив голову вниз, чтобы он не мог видеть её лица. Это было эгоистично, и ей было жутко стыдно. Даже если он и сможет справиться с той правдой, что они от него скрывают (в чем она сильно сомневалась, то шанс того, что он сможет понять её и уж тем более простить, был невелик. А Тина не вынесла бы его презрения. Она бы физически не выдержала бы его отчуждения — её сердце бы действительно разорвалось от горя.  — Зачем вы врете мне, мисс Тина? — печально спросил Криденс. — Если бы я хотел неправду, что меня сбережет, то я бы послушал отца. Затем я и пришёл к вам — мне недостаточно безопасной лжи, я жил в ней слишком долго. Скажите мне правду, прошу. Криденс встал перед ней на колени и взял её руки в свои. С каждой секундой противостоять ему было все сложнее, и в конечном итоге она сдалась, чувствуя себя при этом самым последним ничтожеством. Все её тело и разум сковывал ужас от возможности того, что это может сильно его ранить, и он не сможет с этим справиться… Но его глаза! Чёрная бездна, жаждущая узнать правду, манящая и лишающая сопротивления. Невозможный сын невозможного отца.  — Я замужем, Криденс, — выдохнула Тина. — Этот мужчина сделал мне… очень больно, и я ушла от него. Затаив дыхание, мальчик глядел на неё огромными глазами, выражение которых не изменилось. Разве что лёгкая тень удивления скользнула по его лицу, но откровенного шока или обезоруживающего искупление она у него явно не вызвала. Тина замолчала в ожидании увидеть нерешительное продолжение его реакции, но Криденс лишь кивнул, попросив продолжать.  — Я позорно и трусливо бежала сюда, чтобы стать другой, — говорила она сбивчиво. — Но твой отец… Твой отец вмешался в мои планы. Он все изменил, и я безумно счастлива от этого. Я обманывала его, Криденс, жестоко обманывала, и я знаю, что никогда не смогу заслужить его прощения. И это будет верно, потому что я не заслуживаю такого благородного человека как он. Я не заслуживаю счастья. Одно лишь я жажду: увидеть его в последний раз и рассказать ему все! Рассказать не чтобы облегчить свой грех, но чтобы он попробовал понять меня. Он всегда это делал… Всегда… Криденс молчал, не выпуская её рук. Напротив, он сжал их ещё крепче. Тина закрыла глаза в страхе увидеть наконец в его глазах отвращения к ней. Она почувствовала на щеке лёгкое прикосновение его пальцев и открыла глаза. Он вытер одинокий слезу, соскользнувшую со сольных ресниц. В его глазах зияла чёрнота, но отнюдь не бездонная и холодная. Его взгляд был полон того, что она и хотела вызвать в тех, кого подвела, — понимание. Криденс смотрел на неё так, будто бы сам когда-то побывал в её шкуре, словно бы он прошёл с ней вместе этот долгий и тернистый путь. Тина облегчённо выдохнула, когда он снова взял её за руки.  — Когда-то я тоже так думал, — сказал он тихо, но уверенно. — Тоже думал, что не заслуживаю счастья, не заслуживаю такого человека рядом с собой, как мистер Грейвс, но потом появились вы и показали мне, что счастье само выбирает нас, и ничто не зависит от нашего решения. Вы свалились нам на голову как снег в августе! Мне очень жаль, что такие печальные обстоятельства привели вас к нам, но они все же случились, и я уверен, что все это было не зря. Я искренне надеюсь, что, если вы обернетесь назад, а затем посмотрите на то, что лежит у ваших ног сейчас, то вы согласитесь со мной. Судьба намного хитрее, чем мы можем даже предположить. Пока мы думаем о том, какое решение принять, она уже знает, чем все кончится. Наше счастье так мимолетно и строптиво, что им нужно наслаждаться каждое мгновение жизни. Единственное, что нам подвластно в этом деле, так это давать нашим близким делать то же самое. В противном случае мы и будем бессердечны к ним, как никакой другой. Тина слушала и не могла поверить, что все это говорит ей тот испуганный забитый мальчик, которого она нашла рыдающим в кабинете отца. Теперь перед ней был совсем не ребёнок, а молодой юноша, который тем не менее от этого не стал менее любимым для неё. Теперь Тина прониклась к нему не только безотчетной материнской любовью, но и глубоким уважением к его храбрости и мудрости. Однако все его слова хоть и казались ей глубокими и правильными, но никак, как ей казалось, не подходили ей.  — Но я лгала ему, Криденс, — шептала она безотчетно. — Я обманывала его. Криденс опустил голову и тяжело вздохнул.  — Всё мы лжем, мисс Тина, — сказал он громко и чётко, так и не сумев взглянуть ей в глаза. — И если вы считаете себя неблагородной от того, что хранили в секрете от любимого человека то, что хотели бы забыть и что, как я понял теперь, не мешает вам продолжать жить, то вы глубоко ошибаетесь. Не знаю, известно ли вам, что я сделал в своей прошлой жизни, но даже если отец сказал вам, то, прошу, не выдавайте его. Я хотел бы сам вам все рассказать, когда буду готов, когда придёт время. Я должен сделать это сам, пусть даже вам и все известно. Когда-нибудь, если вы будете достаточно терпеливы ко мне, а я буду в меру храбр, то я расскажу вам все без утайки. А пока я прошу вас принять меня таким, какой я есть, и вам я советую сделать с собой то же самое. Что сделано — то сделано, и прошлого не вернуть, но будущее уже ждёт нас за поворотом. Неужели вы позволите его растоптать, мисс Тина? Она вскинула голову и увидела, что он внимательно смотрит ей в глаза. Тина задохнулась от того, как проникновенен и серьезен был его черный взгляд. Ее руки заключили его бледное лицо в рамку холодных ладоней. Сердце в груди билось неудержимо, как свободолюбивая птица, которая рвалась из клетки на встречу с восточным ветром. Тина не могла и не хотела пленить ее боле. Губы сами собой улыбнулись, и Криденс зеркально повторил ее улыбку, радостно спокойную.  — Я никому не позволю растоптать его, — прошептала она, прислонившись лбом к его лбу. — Никто не посмеет так поступить с ним! Криденс часто закивал.  — Тогда не теряйте не минуты, мисс Тина, — прошептал он в ответ. — Он уже ждет вас, очень долго ждет вас. Тина отпрянула от мальчика и взглянула в окно, где румяное солнце уже заплывало за ровную черту горизонта. Успеть до захода еще предоставлялось возможным, и вересковые пустоши будто бы стали ближе к ее неспокойной гавани. Она в последний раз взглянула на Криденса и, поцеловав его в теплую щеку, выбежала прочь. На ходу она схватила с крючку старый рваный плащ Куинни и бросилась прочь из дома под крики обворованной сестры. Однако взывать к ней было уже поздно. Птица летела на встречу с восточным ветром. *** Ноги Тины подкашивались, путаясь в дорожной пыли. Она сбивала случайных прохожих на улицах города, который так мечтала оставить позади как можно скорее, и сбивчиво извинялась, и, на удивление, никто не смел ей грубить или даже бросить ей в спину упрек. Каждый приветливо ей улыбался, будто бы знал, какая благая миссия лежит на ее плечах и каким благородным порывом заражена ее душа, и не смел препятствовать их свершению. Знакомая дорога вела ее в место, которому она всегда принадлежала — вересковые пустоши ждали ее во всей своей красе. Освещенные заходящим солнцем, они пылали ярким огнем. Сиреневые цветы вереска светились как мелкие фонарики фей, превратив все поле в огромное поселение миниатюрных волшебниц. Тина проводила по ним руками, питаясь магическим пламенем, и тяжело вдыхала расплавленный воздух летнего вечера. Её жадный взгляд блуждал по трепетному для сердца пейзажу в поисках одинокого путника, блуждавшего с определённой целью, и вскоре она его отыскала. Персиваль Грейвс стоял прямо посреди продуваемой ветром поляны и глядел в даль на засыпающее солнце. Неуверенными мелкими шажками она продвигалась в его сторону. Тина с дрожью во всем теле храбро шла навстречу к человеку, которому без колебаний отдала бы свою жизнь, и именно это успокоили её, когда она встала у него за спиной и положила руку ему на плечо. Она вверяла себя ему и будь что будет.  — Я ждал тебя, — сказал он, повернувшись к ней, однако не удостоив её взглядом. Как же ей хотелось, чтобы он взглянул на неё! С презрением, с холодностью, с разочарованием — как угодно, лишь бы только знать, что он ещё может смотреть на неё, что у него есть ещё желание глядеть на неё. Но, видимо, на тот момент это было выше его сил, и Тина понимала его. Она сама бы не взглянула на себя после того, что сделала. Что уж говорить о нем? О мужчине, который открыл ей свое сердце.  — Я очень медленно хожу, ты же знаешь, — ответила Тина тихо. — Я бежала к тебе так быстро, как могла. Ветер пустошей…  — Продувает тебя насквозь, — перебил её Персиваль, все же подняв глаза на неё, но не глядя на её лицо. — Он не помогает тебе, как ты думаешь, он тебя терзает. Ты, Тина, и есть эти вересковые пустоши, которые тебе так манят, и ветер, что здесь обитает, не щадит тебя. Он рвёт тебя на куски, а ты так привыкла к нему, что уже не замечаешь. Все в твоё жизни… Ты сама ведешь все в своей жизни к тому, чтобы страдать, и ты… Персиваль отвернулся, видимо, боясь сказать лишнего, и Тине хотелось, чтобы он все сказал вслух. Но он никогда этого не сделает, потому что не чувствует к ней злости. Она долго смотрела на него с дрожащими в уголках глаз слезами. Несмотря на то, что тон его был суров, в бездне его глаз разлилась чарующая теплота. Конечно, он обижен, но его чувство так сильно, что убивало обиду с каждой секундой, что он проводил подле неё. Как и Ньют, он не мог злиться на неё — она подарила ему невероятные мгновения счастья.  — И этот ветер не редкое явление, — продолжал Персиваль. — Сама твоя сущность притягивает его, вы не можете жить друг без друга. Его голос был строг и беспристрастен, но Тина все равно слышала в нем привычную нежность. Сам же Персиваль Грейвс никак не выдавал своих истинных чувств. Ей оставалось только читать между строк, что не останавливало её. Теперь ничто ей не преграда на пути к нему.  — Так станьте моим ветром, — прошептала Тина, подходя к нему ближе. Всё мышцы его лица вдруг расслабилась, морщины разгладились. Тина провела по его скулам пальцами, но глаза его снова упрямо избегали смотреть на нее. С каждой секундой, что она касалась его, время замедляется вокруг них. Тина могла чувствовать то, как лениво было его течение, давая ей возможность рассказать ему свою историю в великой надежде на его понимание. Её интуиция, как и тогда, в тот страшный день десятка смертей и потерь, теперь снова подавала признаки жизни: он не оттолкнул её, не ударил, не накричал. Он терпеливо ждал её там, где ей место. Что ещё должен сделать настоящий мужчина ради своей женщины, которая оскорбила его достоинство?  — Замените те жестокие порывы чуждого мне ветра нежными прикосновения знакомого мне, ибо я люблю вас, — сказала Тина, глядя ему прямо в глаза, хоть он и отвернулся от нее. — Так говорят обычно, когда не могут жить без того, кто дорог, но эти слова лишь жалкая тень, убогое эхо тех чувств, что я питаю к вам, и мне не стыдно говорить вам об этом в том положении, в котором мы оказались, потому что я знаю, что вы чувствуете то же, что и я. Я отдаю вам себя на суд, на смерть, на жизнь, на все, что вам захочется сделать с моим искалеченным телом, моей гнилой душой, моим разорванным сердцем. Если вам угодно бросить меня здесь, то я сочтут это за высшую благодать. Если же вы решите связать со мной ту часть жизни, что вам осталась, то я сделаю все, чтобы вы не пожалели о своём решении ни дня, ни часа, ни мгновения. Только пред этим дайте мне сказать несколько слов в надежде облегчить ваши тяжёлые мысли. Да, я замужем, но мы с моим супругом были детьми, которые думали, что знали, что такое глубокие искренние чувства. Наш сын умер, не успев увидеть света, и это убило и его, и меня, и то, что между нами было. Мы были раздавлены собственным эгоизмом, так о каком браке может идти речь? Он отпустил меня, а я — его, и больше мы не связаны ничем, кроме прошлого, что кануло в Лету, растворилось в нашей памяти как мимолетная встреча со старым знакомым. Ни я, ни он не держим друг на друга зла, и вскоре мы подпишем бумаги, которые разведут нас раз и навсегда. А теперь посмотрите мне в глаза и скажите, что не верите мне, не любите меня и никогда не сможете простить, и тогда я уйду, испарюсь в линии горизонта, но если же вы не сможете сделать этого, то я ни в коем случае не брошу попыток заслужить вашего понимания моей истории. Потому что я люблю вас! Люблю так отчаянно и так рассудительно, что сама с трудом верю в это, но да! Так бывает, и я живой тому пример. Моё чувство к вам страстно и неудержимо, но в то же время осознанно и возвышенно, и я буду биться за вас из последних сил, пока… Пока вы мне это позволите. Персиваль Грейвс поднял голову и взглянул на нее долгим темным взглядом. Его руки обхватили ее лицо, и Тина вздрогнула как бутон розы, тронутый первыми холодами. Его мелкая дрожь прошла сквозь неё как заряд тока. Удержать от поцелуя их не смог бы даже сам господь бог, так отчаянно они в нем нуждались. Да, они нуждались в том, чтобы касаться друг друга, дарить ту нерастраченную нежность, что скопилась у них внутри, ощущать присутствие друг друга, цепляться за надежду, что больше они никогда не расстанутся. Эта жажда понять и вписать в себя жизнь, судьбу, пусть другого требовала подтверждения, и касание губ было печатью, что как нельзя лучше скрепляла это доказательство. Они держались друг за друга крепко и нежно. Тина могла вечность дышать Персивалем Грейвсом, пока он целовал её губы, касался её волос, проводил пальцами по её шее. Когда он отстранился, чтобы сказать ей свой ответ, она даже не поверила в это. Разве можно жить без его прикосновений, его поцелуев? Вдыхать раскупленный воздух было мукой. Тина потянулась к нему, и он позволил это с лёгкой улыбкой. Он знал, как тяжело ей уверовать в новую религию.  — Это правда, — сказал Персиваль надрывно и хрипло. — Вы жестоко мне солгали. Вы использовали мое благородство самым некрасивым образом. Вы опозорили меня перед вашим мужем и вашими родными, выставив меня дураком. Вы… Можно перечислять бесконечно, что вы сделали со мной, но это все меркнет по сравнению с тем, как сильно я вас люблю. Я, взрослый мужчина и серьезный адвокат, теряюсь как последний мальчишка стоит вам зайти в комнату. Вы бессовестно украли мой сон своим появлением на пороге моей конторы, но я хочу поблагодарить вас за это, потому что именно во время этих бессонных ночей я понял — что бы вы не сделали, как бы не поступили со мной, я все равно буду любить вас больше, чем мою гордость. То, что вы не ищите прощения у меня, а пытаетесь увидеть в моих глазах понимание, заставляет меня еще отчетливее осознавать тот факт, что я не ошибся на ваш счет, пусть вы и сами пытаетесь доказать мне обратное. Пережитое вами я не в праве судить, но я буду искренне рад помочь вам оставить его в прошлом и предложить вам двигаться дальше вместе со мной. Я не хочу становиться для вас ветром, Тина. Его объятия — сомнительное удовольствие. Однако я дерзну предложить вам стать мужчиной, который укроет вас от любого ветра. Вы согласитесь на такой отчаянный шаг? Тина не могла сдержать ни слез, ни улыбки. Она смотрела в его глаза, где черная бездна светлела и сигналила ей озорными огнями из глубины. Ветер растрепал её волосы, и она прижалась к его груди. Сильные руки обхватили её тонкую фигуру, и эти объятия подарили ей то, что она так отчаянно искала. Она подняла голову, чтобы увидеть его глаза, такие тёмный, добрые, родные.  — Да, да и тысячи раз да, — шептала она, покрытая его лицо короткими пылкими поцелуями. — Боже, Персиваль, я действительно не достойна вас, но я ничего не могу поделать с собой! Я ужасный человек, просто омерзительный…  — Неужели вы думаете, что я могу полюбить ужасную женщину, Тина? — серьёзно спросил он, обнимая её за плечи. — Неужели вы думаете, что в отражение себе я бы выбрал мерзкую женщину?  — Нет, нет, — качала она головой, смутившись. — Вы бы никогда не допустили такого…  — Тогда не говорите так больше о себе, — сказал он, целуя её лицо. — Вы прекрасная, небесная, восхитительная, чудесная, мудрая и страстная женщина, и я люблю вас. Люблю вас безумно… Они долго стояли обнявшись посреди вересковых пустошей, которым теперь оба принадлежали. Солнце последними лучами обжигало горизонт, и их взгляды были устремлены на прощальный поклон дневного светила. Оба ощутили с его уходом прикосновение ночной прохлады. Тина чувствовала тепло родного тела и погружалась все глубже в пучину блаженства, из которого её не смог вытащить даже знакомый недовольный голос.  — Не спите, замёрзните! — крикнула Куинни, приставив ладони ко рту на манер рупора. Тина и Персиваль обернулись и увидели занятную картину, изображавшую улыбавшегося Якоба с фонарем, театрально недовольную Куинни, уперевшую руки в бока, и сиявшего восторгом Криденса, закутанного в тёплое покрывало. Однако юный герой этого пейзажа не сумел сдержать своей радости и, сбросив с себя одеяло, помчался навстречу распахнувшим ему объятия родителям. Оказавшись среди любимых мужчин, в любимом месте и с дорогими людьми из прошлого рядом, Тина ощутила, как внутри неё замурчало и уютно устроилась где-то рядом с сердцем чувство благодатного покоя, который она так искала. Ветер вересковых пустошей нежно касался сиреневых цветов.