Now you'll live through the ages, I can feel your pulse in the pages.
Bastille — "Poet"
Она сидела, нервно похрустывая пальцами — тонкость их являла собой воплощение шаблонно-изящной красоты — за столом в специально подготовленной комнате, где кафельная плитка белела разлиновкой квадратов и стены своей металлической прошивкой с гвоздями-кнопками напоминали не то убежище, не то скудное убранство корабля из области космической фантастики. Накидка волнами чернильного шелка струилась от плеч, ссутуленных в напряжении, и антрацитовая тьма же облегала по-девичьи округлую мягкость форм, у горла драпируясь складками шейного платка. Губы, красиво очертанные, сжимались в едва заметную линию; хоть видно было только нижнюю половину лица — завеса очаровательно вьющихся прядей сокрыла мраморно-белый лоб да сиянье глаз, — в изгибе этих розоватых губ, в меловом оттенке щек явственно читалось волнение. Патокой, чья сладость отдавала на языке неясно-дурманящим привкусом, текли минуты, до того как отсчет их не обозначился легким постукиванием каблуков. У двери оно сменилось тишиной секундного раздумья, шепотом небрежно вписываемых иероглифов — По, влюбленной в шуршание бумаги да запах расцветших на ней чернил, звук этот слышался поразительно ясно, — и зловещий скрип наряду с хлынувшим из проема светом заставил выпрямиться, вскинуть голову. Эдогава Рампо вошла — пташкой впорхнула — в комнату. Она была ровно такой, какой запомнила ее Аллан: миниатюрная, легкая и не подозревающая о собственной привлекательности. Долгие шесть лет не растушевали по-детски мягкой прелести, таящейся в щуплой фигурке, не обменяли природную живость на сухо-апатичный холод манер. Улыбка — в ней таилось наивно-беззлобное лукавство — играла на губах, и естественная их бледность казалась приятней всякого оттенка помады; глаза сверкали дорогими каменьями из-под лениво полуопущенных ресниц. Тени, антрацитно-черные и пушистые, ложились, точно кружева, на щеки — чуть впалые, чарующие персиковым шелком кожи. Бесцеремонная и лишенная понятия такта, эспер из Детективного Агентства первым же вопросом, в коем с виду не было ничего предосудительного, ввергла По в смятение: хранимое долгими годами воспоминание, болезненно-свежее и не успевшее запылиться да растерять деталей, оказалось, видно, незначительным в чужих глазах. Горечью растеклось на языке чувство смутной досады, и Аллан забормотала, как случалось с ней в моменты растерянности, эмоционально и сбивчиво. В злом бессилье понурив голову, она говорила о каких-то формальностях, но интонация выдавала истинный смысл обрамленных патетикой фраз. Эдогава, оставшись легкомысленно-безжалостной в своем равнодушии, перебила ее — и теперь По не растерялась: настало время использовать единственный козырь. Папка с наигранно-завлекущей и тем нелепой печатью 'top secret' легла на стол; указательный палец — аккуратный ноготок даже лаком не был покрыт, лишь означила его траурной каймой свежая капля чернил — обвел пуговицу и с нажимом прошелся, точно лаская чью-то кожу, по перетянутой через нее веревочке. Аллан не дорожила секретами Гильдии и была индифферентна в любых касающихся ее вопросах, многое находя возмутительно-варварским и скучным, потому желала использовать информацию, коей располагала, максимально выгодно и безо всяких сожалений. Единственное, что По находила обидным, притом не умея сознаться в по-детски остром чувстве пред собою же, — факт: стопка бумаг представляла для Рампо куда больший интерес, чем она сама. Впрочем, сейчас это не имело значения: Эдогава наклонилась — шифон своими складками очертил прелестно-небольшую грудь — да подхватила томик. С манерной вальяжностью усевшись на стул, она зашуршала, нетерпеливо и деловито, страницами — так дети ищут картинки. Ляссе было заложено как раз на вступительной иллюстрации с одной стороны и началом главы — с другой; изящный пальчик принялся водить по строкам. Рампо могла отметить, что держала в руках совершенно новую книгу: некоторые буквы, смазавшись, оставили на листе раздражающие своей неопрятной марью пятнышки. Голос Аллан, дотоле неуверенный и глухой, оказался вдруг сказочно-бархатист, как у всякого повествователя; вкрадчивая его мягкость имела отравленный — шифрами ли, загадками — вкус. Нескольких фраз хватило, чтобы отвлечься — и человеческая плоть вдруг потеряла объем, раскрошилась сотнею слов, располосовалась цитатами из книги, на корешке коей багрово-глянцево значилось: «Black Cat in the Rue Morgue». По лицу Эдгарды¹ пробежала тень, и как-то особенно резок в своей очертанности стал изгиб улыбки — холодной, коварной. Объятая предвкушением свершившейся мести, девушка перевела взгляд на пол: книга, словно бы небрежно оставленная, сияла мерно перелистывающимися страницами. В золотом мареве искрились печатные буквы — ровные черточки гнулись плетением вензелей, запах типографской краски фальшивил чернильной горечью. Отведя взгляд, Аллан поднялась из-за стола — движение это было полно наигранно-ленивой неги, какая одолевает в моменты особенно приятные и волнительные, если желаешь их растянуть. Каблуки туфелек иронично — словно не кафель, а мрамор надгробных памятников был под ногами — клацнули; в следующее мгновенье По уже сидела на корточках перед книгой. Ткань юбки коснулась пола, и затейливо легли поверх ее черни кружевные оборки. Девушка подняла томик — колдовское свечение чуть смеркло, но тем удобнее стало наблюдать за ежесекундно меняющимися иллюстрациями. Она вернулась за стол и, выровняв стопку бумаг да отодвинув на самый край, с тщетно усмиряемым любопытством обратила взор на книгу. История в ней только начиналась, и золотой стеклярус медленно высветлял нить повествования — упустить пленницу из вида было практически невозможно. Кроме того, складывающаяся картина доставила Аллан безоговорочную приятность. Рампо запуталась в первых же строках, точно бабочка в паутине, и не пыталась вырваться. Нежное личико ее побледнело, когда пальцы — ладошка, в представлении Эдгарды, была холодной и чуть влажной — так и не нащупали очков в нагрудном кармане. Прищур глаз, в теплом мерцании свечей отливающих хризолитом, был лишен привычно-лисьего довольства; юката, малахитовый цвет коей удачно сочетался с колдовской зеленью, сокрытой пергаментом век, будто обвисла на поникших плечах. Безвластье оплело фарфорово-хрупкие руки, шею — и девушка с мрачным удовольствием предалась ему. Она не пожелала исследовать поместье, говорить с его обитателями, строить догадки и планы — она просто сдалась. И это было бы скучно, не находи По в чужой беззащитности чего-то особенно трепетного. Затушеванная меланхоличною скукой растерянность, маняще-открытое горло — обвитое лиловыми швами гематом, оно выглядело б еще тоньше — и острые ключицы, плавность движений и черт — во всем, решительно во всем дышало подлинное очарование жертвы. А за окнами старинного дома вьюжило, и густые сумерки осветлялись влажно-белой колкостью резного льда. Рампо бездумно посмотрела вдаль, за холодное и кажущееся ненадежным — вой ветра был отчетливо слышен — стекло, но в то же мгновенье отпрянула: от вида полупустой тьмы ей сделалось дурно. Она вдруг поняла, что стены особняка являлись ограничением сюжетной линии, что окружающая действительность размыта и нарочно не проработана — преступник был здесь. Он сидел за столом, разделяя со всеми позднюю трапезу, и выжидал; он предавался меланхоличному молчанию или растягивал губы в любезно-пластиковой улыбке — терялся средь остальных. Накручивал на палец золотистый локон, фыркая в излюбленной девичьей манере, и бормотал что-то несуразное о проклятье одноглазого кота; строил глупые догадки, как бестолковый полицейский, и великолепные логические цепи, как Огюст Дюпен². В не свойственном ей раздражении Эдогава, дотоле не притронувшись к основному блюду, отодвинула подальше и креманку с каким-то замысловатым десертом. Он оказался безвкусен; лишь сладковато-гнилостная, точно страницы обветшалой книги, нотка коснулась губ. Девушка, все еще держа серебре́ную ложечку над своей порцией, проводила тяжелым взглядом каплю растаявшего мороженого, вязкую и липкую, а затем опустила руку — и почувствовала, как расползается под металлом противно-влажный бисквит. У выхода из столовой Рампо обернулась: присутствующие негромко переговаривались, и беседы их теперь были далеки от убийства. На ее уход и вовсе обратили внимания не больше, чем на бесплотный фантом кота, чья выдуманность была столь же очевидной, сколь и одноглазость. Рампо задержалась в дверях, прислонившись к косяку, холодному и шершавому. На лицо, коему психологическое истощение подарило необыкновенную бледность — или это Аллан, дыша нежной любовью к мраморно-мертвым тонам, ретушировала внешность каждого "случайного" героя? — вуалью легли тени. Выражение задумчивости, какая бывает при упущении мысли, чью важность не успеваешь даже осознать, свело тонкие брови у переносицы, но вскоре оставило ее — и девушка шагнула за порог. Ровно в то мгновенье, как щуплую фигурку поглотил мрак коридора, Эдогава явственно ощутила на себе чужой взгляд — из-под полуприкрытых век, по-кошачьи острый и цепкий. С виду безобидные хищники, долю секунды назад тершиеся о хозяйские ноги в проявлении угодливой ласковости, ровно так смотрят, будучи сытыми, на беспечную жертву — и один из них проявился закопченным рисунком на стене. Чей-то невидимый палец заботливо наделил кота зрением: стер сажу в одной точке, другой — и, помедлив, бесстрастно перечеркнул ее крестиком. Ладонь размазала копоть на грудке животного, высветляя дымчатый цвет до, предполагаемо, белого — Эдогава проглотила вскрик: нечеткое пятнышко обрело форму виселицы. Рампо зажмурилась, боясь вдохнуть и уже мучаясь головной болью от недостатка кислорода, а потом распахнула глаза: лишь цветочный орнамент украшал мятно-зеленые при дневном свете обои. Девушка поймала себя на том, что едва не сорвалась на бег, когда поскользнулась — полы были натерты воском — но успела схватиться за перила винтовой лестницы. Взлетела по низеньким ступенькам, три считая за одну, и буквально ворвалась в отведенную ей комнату. Скрип двери, последовавший за этим, всколыхнул в груди теснящее чувство паники, и вязкий ее раствор смешался с кровью, напоминая концентрированный яд. Морально измотанная бессильем, Эдогава буквально осела на простыни. Сжала меж пальцев гладкий холод, потянула — и откинулась на кровать. Сердце ее тяжело скатилось куда-то к желудку, стоило лишь вспомнить об очках: Рампо действительно имела проблемы со зрением. Нет, буквы не расплылись бы мутным варевом, поднеси она книжку или отчет к самому носу, нет, ей были прекрасно видны дальние предметы — она не могла узреть очевидного без не имеющих диоптрий стекол в простенькой оправе. Образы постояльцев казались ей шаблонно-безлики, напичканы бесполезным набором качеств и черт, что едва ли поддавались анализу; во внешности каждого наблюдался ряд типичных особенностей — и ни одной стоящей. Стук в дверь, деликатный и тем насмешливый, развеял бессвязность мыслей — Рампо обмерла, инстинктивно вжавшись в матрац, а потом резко села. На выдохе произнесла фразу, чья неискренно-вежливая отрывистость иссушила язык, но позволила стучавшему войти — фигура, выбеленная лунным светом, тотчас шагнула на порог. К удивлению Эдогавы, в нем нельзя было узнать ни одного из постояльцев; молодой человек, с кем она определенно не сталкивалась здесь ранее, отсутствовал и за ужином. Любопытным, однако, являлся не факт их первой встречи, а совершенная тому противоположность: Рампо уже доводилось видеться с ним. Высокий и стройный, со вьющимися темными локонами — внимание привлекал аметистовый их оттенок — и беспокойным мерцанием в зрачках, он был до странного хорош собой. Что-то болезненно-слабое, удушающее читалось на полотне его кожи — тонкой, как пергамент; линии вен будто впивались в нее, марали трупными отметинами. Глубокие тени, следствие бессонницы, залегли под глазами — и они, вобравшие гнев шторма с непрошенной мягкостью сиреневых лепестков, единственно выдавали живость духа. В темноте ее гостю, как помнила Эдогава, было много уютней: у него наблюдалась повышенная светочувствительность, коей страдал небезызвестный Родерик Ашер³. Считаться с чужим изъяном девушка не собиралась — да только под рукой не нашлось привычного выключателя: Эдгарда любила все, чего касался налет старины, и свои новеллы декорировала соответствующе. Замешательство длиною в пару мгновений, однако, могло стоить ей очень дорого: мужчина безо всякого стеснения прошел в комнату, не забыв притворить дверь. В движениях его, несколько дерганых и тем обнаруживавших нервное расстройство, сквозила гротескная уверенность — догадка, сама собою пришедшая на ум, выбила из легких Рампо остатки воздуха. Пред нею стоял рассказчик — этот образ всегда был мутноват, собирателен. От персонажей, чьи истории он наблюдал и комментировал, порой самолично переживая ведущую сюжетную линию, были переняты некоторые характерные особенности, манеры — абсурдно несочетаемые; нежностью черт, поначалу вовсе малозаметной, его наделило видение Эдогавы, вполне логично считавшей, что губами таинственного повествователя ей улыбалась сама автор. Молодой человек не имел при себе пера, но в его силах было исполнить любое желание писательницы — этим и объяснялось отсутствие волнений. Он, незаметный и незаменимый, держался словно бы поодаль от событий романа; необходимость всякого его действия являлась безоговорочной, ведь каждое из них было ключом к осуществлению идей Эдгарды Аллан По. Произведение в духе готичного романтизма с детективной подоплекой могло обещать трагическую сцену — и Рампо, на чьей шее вдруг сомкнулись крепкие пальцы, запоздало констатировала отведенную ей главную роль. Мгновенный страх парализовал тело, размягчил — коленки задрожали, подкашиваясь; сердце трепыхнулось в горле. Эдогава рефлекторно накрыла чужие руки своими, однако те, вмиг заледеневшие и ватные, соскользнули. Из последних сил девушка впилась ногтями в кожу: она действительно была призрачно-тонкой, буквально натянутой на кости — гладкая острота их терялась, обмотанная сухожилиями — но прочной. Чувствовалась в ней какая-то шершавая ломкость — и, сумей Рампо вспороть верхний слой плоти, наверняка раздался бы треск. Кровь пульсировала в висках, багряным жаром давила изнутри; отравленная и помутневелая, она копилась в голове и под сердцем, текла мимо конечностей, уже тронутых предсмертно-нежной синевой. Эдогава дернулась — руки, кои била крупная дрожь, наконец безвольно обвисли вдоль туловища. Не ощущалось боли от переломанных ногтей, только кроваво-склизкий холод стягивал подушечки пальцев. Кожа у повествователя, некогда безукоризненно меловая, теперь была опутана сетью червленых росчерков. Они ложились поверх обрывками нитей, они разрезали живой мрамор плоти, будто лезвие — и не препятствовали осязанию мягкой кожи, равно как угасанию жаркого трепета под ней. С губ девушки, окрашенных, точно помадой, в насыщенный лиловый цвет, сорвался хрип; щеку исчертила влажная капля. Нет, Рампо не плакала — она той же секундой потеряла сознание и потому лишь не могла определить источник сырости. Не видел его и рассказчик, словно по чьему-то приказу, нервному и спешному, разжавший руки — только в недоумении коснулся лица. Горечь чернильных слез, хлынувших откуда-то сверху, обожгла скулы — и принялась разъедать весь вымышленный образ. Он, вернувший себе плоскость книжных листов, почти рассыпался обрывками фраз, растворился в ставшем чуждым сюжете — и осел рядом с бездыханным телом, единственно настоящим в этой ужасной картине. Над их головами рушился потолок: бетон, впитавший антрацитовую жидкость, шел уродливыми трещинами и крошился омерзительно-влажными, как могильная земля, комьями. То, что началось мгновенье назад, один нашел бы смущающе-несуразным, другой — возмутительным. Так бывает, если в завершенную работу внести неожиданные правки, способные кардинально изменить общую суть — что и сделала, оставив всякое сомненье, Эдгарда. Не то случайно задев, не то намеренно опрокинув чернильницу, автор чужих страданий фактически нарекла их карикатурными — и, обычно исполненная вдохновенного трепета в половину с уважением к собственному труду, даже не задумалась об этом. Истекло время магии, чья сущность позволяла возводить кованые ограды вензелей да связывать руки вплетенными меж строк намеками; истаяла россыпь золоченого стекляруса. Размытый — будто в ореоле хрустальной пыли — силуэт качнулся вперед, и дрожащие пальцы вцепились в столешницу. Аллан потянулась к ним, невозможно материальным и слабым, а через долю секунды бросилась к точеной фигурке напротив — и едва успела подхватить. Тело Эдогавы Рампо лишилось фарфорово-хладной твердости; коже вернулся естественный оттенок, сладкий и теплый, взамен белизны. Мертвость ее предполагала восковой блеск да безобразие заостренных граней, на кои ошметками была натянута плоть — обезвоженная, но влажная, тронутая вкусом гнили. Лилово-кобальтовое свечение, хризолит и жемчуга — такой она предстала в исполнении По, и явную романтизацию сама автор находила теперь извращенной. Эдогава трепыхнулась в чужих руках — вяло, будто на пробу — и вздохнула; ресницы ее дрожали. Она выглядела такой беспомощной сейчас, такой уязвимой — у Аллан в неясной тревожности кольнуло сердце. От силы нахлынувшего облегчения ей сделалось пьяняще-дурно; осознание, что собственные эгоизм и жестокость — с долею того наивного упрямства, какое бывает лишь у детей — едва не искрошили в пепел причину ее бед и радостей, отрезвило. Долгие годы желала По заточить субтильную жизнь в плен иллюстраций, лелеяла мечту разбавить их мрак акварельной робостью дыхания, необыкновенно чистого и — своей волею — загнанно-тихого. Представляла, как проткнет ее, красивую и беззащитно-мягкую, всего парой слов — точно бабочку иглой; видела, как отождествит ее, хрупкую и очаровательную, с гербарием — иссохшей, но по-прежнему милой незабудкой. Теперь же Эдгарда чувствовала биение сердца, чьей остановки невольно страшилась — и слезы пропитывали длинную челку, едва показываясь на щеках. Она отвлеклась, созерцая движение складок на чужой груди — маленькой и аккуратной, способной уместиться в ладонях. Там, за полупрозрачным шифоном и наивно-кокетливым кружевом, плоть была чувствительней, мягче; дыхание сипело в клетке прутьев-ребер. Горла, податливо открытого, не коснулись даже тени вымышленных гематом, и расстегнутая пуговица на воротничке позволяла лицезреть яремную впадину — Аллан вдруг захотелось прижаться к ней, ощутить трепет пульса под губами. Испробовать на вкус чужую слабость — столь же восхитительную, сколь упрямство, и выдаваемое за небрежные фразы любопытство, и легкомыслие; очертить пальцами гладкость выпирающих ключиц, мимолетно проводив взглядом скользнувшую с шеи змею галстука... По, от волнения кусая губу, склонилась пред самым лицом Эдогавы. Кажется, им обеим не хватило воздуха на следующем вдохе — только они, задыхаясь в испуге пред отчаянной дерзостью, захлебываясь дурманящей лаской, не чувствовали этого. Поцелуй — всего лишь касание, легкое и эфемерное — жаром растекся на коже; Рампо дернулась и всхлипнула: немилосердно жгучим показался ей контакт губ. Она хотела высвободиться из объятий, но силы оставили ее — оставили в путах удушливой нежности; в руках человека, по чьему велению она была пластичной и гибкой, как непродуманный персонаж; по чьей прихоти — отчаянному желанию — не сгинула средь иллюстраций. И Рампо прильнула к Эдгарде — доверчиво, безрассудно, с ванильной горечью на губах. Никто из них не позволил себе жеста вольней, чем проявление искренности, но обе нашли это упоительным и высоким, подлинно сокровенным — тем, что всегда хранится меж чернильных строк.