Без тебя сегодняшние чувства были бы лишь обрывками вчерашних. Амели (Le Fabuleux Destin d'Amelie Poulain) ©.
Чес вытащил свой сэндвич, открыл крышечку стакана с кофе и насыпал туда сахара; из всех обедов в его жизни этот был самый необычный — на полу в тамбуре поезда, следующего в Гаагу. Он был готов спорить на что угодно, что и для Джона тоже. Снизу в окне виднелось лишь покрытое воздушными перьями небо и изредка пролетающие макушки деревьев. Электричка ехала мягко и не тряслась; кофе даже ни разу не пролился — вот изумительно! Люди редко проходили через тамбур, видимо, желая найти свободное место, и совершенно не обращали на них внимания. Когда их скромная трапеза завершилась, Чес, улыбаясь и видя улыбку Джона, спросил у него: — А ты хоть знаешь, куда нам дальше идти от вокзала в Гааге? — Нет! — Джон выглядел довольным и весёлым. — Но у меня есть карта в телефоне, — он потряс мобильным в руке, — поэтому как-нибудь найдём. Я даже не сразу понял, в какую сторону от Амстердама мы направляемся. А ты уж про саму Гаагу… Я даже не знаю, что там есть хорошего. Просто бесцельная поездка. Думаю, нам наш город уже как-то поднадоел, учитывая его метаморфозы… — И Чес решил, что тот просто нагло читал его мысли, однако при всём своём могуществе Джон не мог этого сделать, потому что вокруг всё-таки была реальность, а не мир Людей Икс, и не существовало заранее закреплённых в генах способностей, позволяющих делать это, ровно как и специальных заклинаний. С другой стороны, стыдно, конечно, осознавать, что им надоел Амстердам — Чес не исследовал и одной трети этого занимательного города! Но всё портил Флириус, теперь уже и днём частично показывая немногим (или уже многим?) избранным свою извращённую красоту. И Чес не знал, как благодарить Джона за такой подарок — возможность на несколько часов забыться и стать почти заезжим туристом, который зачем-то выполз из вагона на станции Гааги, хотя здесь выходить и не планировал. Банальная вещь, по сути, эти резкие перемены окружающей обстановки, но самому до них дойти — почему-то всегда невозможно. Джон какое-то время смотрел что-то в телефоне, доедал свой сэндвич, а затем радостно сообщил Чесу: — Зато Гаага — это город рядом с Северным морем, а через пролив от него находится Великобритания. Есть парочка зданий, на которые любопытно глянуть. А вообще, Гаага походит на осовременившийся Амстердам. Зданий, похожих на амстердамские дома, становится всё меньше, но есть несколько дворцов. Ну и самое главное — это набережная… — Погоди, не рассказывай сразу всё! — рассмеявшись, прервал его Чес. — Лучше скажи, сколько нам ехать сейчас? — Ещё целый час! — Джон устало улыбнулся, а затем заговорщицки подмигнул ему. — Но как покончим с едой, можно будет двинуться по вагонам в поиске места. Поезд будет делать до черта остановок, судя по всему. Поэтому кто-то обязательно выйдет на них… — Ровно как и войдёт, — Чес улыбался хитро и ощущал, как внутри него буквально лучится счастье, разгораясь большим горячим шаром в его груди. — Но, пожалуй, стоит попробовать. Слушай, а у моря сейчас, наверное, очень холодно… Но всё равно хочется туда сходить! Как долго идти от станции до побережья? Джон вновь уткнулся в свой телефон, выстраивая нужный маршрут. Затем задумчиво хмыкнул и произнёс: — Как долго — не могу сказать, но идти почти шесть километров. Время зависит от нашей скорости. Поэтому как получится. И наш путь будет пролегать через все основные достопримечательности — это здорово вдвойне! — Чес энергично закивал и подумал: всё это было для них с Джоном впервые — такая непринуждённая обстановка, словно они сто лет знакомые друзья, общее спонтанное приключение без особого смысла, искрящееся, похожее на звезду чувство в груди — вероятно, опять одно на двоих и кружащая голову близость при одном только понимании происходящего. Джон наверняка осознавал сейчас нечто подобное. И всё это, вкупе со вчерашними воспоминаниями и не вчерашними воспоминаниями, заставляло сладко трепетать всё тело. Неизбежность — чего-то — была тогда налицо, и Чес знал теперь, что эти часы, отстукивающие обратный счёт, находились внутри них и то бежали, как сумасшедшие, то тикали медленно и издевались над ними. Но что точно: всё шло так, как и надо было, всё было до безумия правильно и до правильного парадоксально. Чес на секунду прикрыл глаза и постарался почувствовать что угодно: сомнение, робость, стыд, но ощутил только счастье. С тех пор его душа перестала бояться чего-то нового — ещё неосознанного, но грозящего проникнуть в неё внезапно. Он сам уже ничего не боялся и только с предвкушением ждал нужного часа. — Честно говоря, я думал, ты откажешься, — неожиданно признался Джон, пожав плечами, и опустил взгляд на пол тамбура. — Думал, что после сегодняшней ночки, да и утра, видимо, тоже, у тебя не будет совершенно никакого настроения гулять. Просто потому что тебе пришлось пережить ужасное… то, чего ты и не ожидал увидеть. — Но и тебе тоже, — задумчиво проговорил Чес, глянув на пролетающие фиалково-серые облака в окне. — Тебе досталось даже больше, если подумать… Но это всё равно не причина сидеть и горевать об этом. В любом случае надо идти дальше. И постараться забыть об этом на время. Очень хорошо, что ты вытащил меня из дома. Мне так хорошо, будто десять-двенадцать часов назад вовсе и не я умирал на заднем дворике театра Чикаго. Будто совсем на жалкие полдня мы стали другими людьми — обычными путешественниками, у которых только одна забота: найти нужную точку на карте и ближайший супермаркет, — Чес улыбнулся, ощутил на себе взгляд Джона и тут же тише добавил: — Будто и нет никакой угрозы со стороны кого бы то ни было… Понимаешь? — Соскучился по обычной жизни, от которой когда-то и сбежал? — Джон усмехался, и Чес, улыбаясь, недовольно закатил глаза и прицокнул. — Понимаю. Но сейчас не могу что-либо гарантировать. Ты и сам всё прекрасно знаешь… Мы невольные герои этой истории. И нам ничего не остаётся, кроме как выживать и пытаться что-либо понять о происходящем. — Ты прав, — Чес прислонил голову к двери вагона и внимательно посмотрел на Джона — откровенно говоря, до сих пор не мог поверить, что буквально месяц назад этот человек до конца выгорел в его душе, а пепел вытряхнулся с попутным ветерком. Тогда всё казалось неизбежным и печальным; они оба страдали, причём друг от друга, и любой проблеск надежды покрывался копотью их душ, всё более и более жестоких и обманутых. А сегодня они сидели друг напротив друга, беззаботно улыбались и позволяли сумасшедшим словам слетать с их губ, а душам — переплетаться, соприкасаясь в опасной близости и порождая томное, давно забытое тепло. Человеку с холодными объятиями и человеку со сломанной душой нужны были только лишь они; это было абсурдно, совершенно смешно, но в реальности оказалось до жуткого правдиво… И Чес начинал читать в этом взгляде карих глаз другое, заставляющее сердце биться быстрее выражение, а томную дрожь пробегать по всему телу, мягко и легонько касаясь кожи. Они оба соскучились по обычному человеческому теплу и заботе, и это, думалось, самое банальное и постыдное, что могло случиться с человеком. Но Чес не ощущал стыда, он ощущал бесконечное притяжение к Джону. И в этом светлом, пропитанном резкими запахами духов и алкоголя тамбуре поезда до Гааги они глядели друг на друга смело и откровенно, будто бы вслух ничего уже и не нужно было говорить — всё якобы сказано. Но Чес знал: ещё ничего не сказано. Наступит время, и придётся вскрыть свою душу острым ножичком. А сейчас было создано лишь для многозначительных, но совсем бессмысленных взглядов и текучих, уходящих в небытие разговоров.***
Спустя полчаса поездки им удалось отыскать два свободных места где-то в центральном вагоне поезда. Это — гораздо лучше, чем сидеть на полу в тамбуре, ведь с едой они покончили ещё давно, а на виды из окна, как и в детстве, хотелось посмотреть сильнее, чем когда бы то ни было. Всё же другая страна, другой континент, если уж так говорить. Но даже учитывая это, Чес не думал, что увидит нечто кардинально отличающееся от его родной страны. На электричках в Америке он ездил всего пару раз, и то — в глубоком детстве и помнил лишь очертания равнин, уютных фермерских домиков, синюю кляксу океана и неровные, словно штрихами набросанные горы. А здесь же, как только они удобнее уселись в мягкие сидения с голубой обивкой, за чистым окном раскинулись… пожалуй, не такие уж живописные пейзажи, но знакомыми и приятными глазу их назвать можно. Чес даже вполне осознал, чем вдохновлялся Ван Гог, когда только ступил на тропу художника в своём зрелом возрасте. Размытые молочным туманом равнины, отведённые под культуры, бесхозные поля, заросшие высокой травой с бледными жёлтыми и сиреневыми цветочками, одинокие маленькие домики с высоченной оградой вокруг, кучные деревни, больше похожие на крохотные города, с длинными стойлами для лошадей и коров; сумрачные полоски яхонтовых лесов и клочки задумчивого, синего неба среди бесполезных нагромождений облаков. Узкие серебристые речушки и глубокие овраги, полные кудрявых кустарников и длинных стеблей синих аконитов, соцветия которых походили на стайку тёмно-лазурных бабочек, приютившихся наверху череды виноградоподобных листьев. Всё это и пасмурная, почти дождливая погода с лёгкой дымкой, игриво уместившейся на верхушках деревьев, порождало совершенно другое впечатление о Нидерландах. Чес привык видеть фотографии отсюда, полные яркого света, пёстрых цветов, бесконечно живописных полей с тюльпанами, что уходили к горизонту земной ажурной радугой, и облицованных серым благородным камнем особняков, уютно пристроившихся на склонах. И вместо этого вырисовывалась совсем контрастная картина пасмурной, слегка затухающей природы. Но всё же во всём этом была какая-то своеобразная прелесть. Навряд ли, конечно, сам Ван Гог застал различные промзоны на окраинах полей, длинные круглосуточные гипермаркеты, подсвеченные неоном заправки, пятиэтажные панельные дома видневшихся городов и одинокие, но вечно наполненные людьми столовые и забегаловки у автомагистралей. Вместо этого в его время находилось что-то другое, не менее примитивное и утомляющее взгляд; но, пожалуй, художник заметил иную красоту, разглядеть которую подвластно лишь немногим. Чес ни в коем случае не хотел называть себя избранным, однако ему показалось тогда, что немного к пониманию этого он всё-таки подошёл… Но пролетавшие за окном поезда Амстердам-Гаага пейзажи всё же вселяли лишь тоску, глубокие серьёзные раздумья и мысли «Надо было родиться где-нибудь здесь, в крохотном городке, и просто-напросто продолжать семейное дело». Совершенно пространные мысли, но иногда они бывали жизненно необходимы. Почти без опозданий поезд подъехал к крытой платформе Гаагского вокзала — небольшого, серебристого, с потолком в форме пчелиных сот. Здесь просторно, светло и не так людно; после турникетов находились залы ожидания и магазины, кофейни, эскалаторы и автоматы с продуктами. Витрины были привычно испещрены жёлто-оранжевыми гирляндами, синевато-белыми снежинками и праздничными, усыпанными конфетти растяжками. С потолка свисали огромные блестящие красные и синие новогодние шары, а у каждого приличного магазина рядом с дверью ютилась искусственная ёлочка, усеянная игрушками и сверкающими подарками настолько плотно, что уже казалась и не ёлкой, а целым произведением искусства. Чёткий звонкий голос по громкой связи объявлял прибытие и отправление поездов, а мир за стеклянной стеной вокзала так и манил к себе. Джон и Чес переглянулись и скорее направились в сторону выхода. Пасмурная, влажная, ветреная погода Гааги недобро встретила их после того, как они сделали шаг по мощёной площади, и заставила их зябко вздрогнуть. С первого взгляда, город напомнил им их родной Лос-Анджелес: бездумное нагромождение стеклянных и панельных высоток, пусть и не таких грандиозных, как в Америке, но приличных, каждая из них была выполнена в изысканном, особенном стиле; похожие на разноцветную мозаику парковки, стоянки велосипедов, словно ажурные гармошки, клочок тёмного, угрюмого парка. Ничего общего с Амстердамом здесь не было, и Джон с Чесом остановились, как вкопанные, потому что не ожидали увидеть обычный мегаполис в обрамлении ветреной холодной погоды. Джон глянул на карту в своём телефоне и хмыкнул. — Ну, нам надо идти мимо парка по правой стороне… и где-то там будет находиться наиболее живописный район Гааги. Если судить по панорамам, конечно… — Чес лишь многозначительно повёл бровью — сейчас в это верилось с трудом. — После центра города будет набережная как раз-таки. А обратно доберёмся также, можно даже на автобусе доехать, если устанем. От вокзала поезда в Амстердам вроде каждые полчаса отходят. — Это всё понятно, но… — Чес поёжился, — не ожидал, что здесь будет так свежо. — Стакан с кофе всё исправит, — Джон усмехнулся и потащил его за рукав. — Будет увлекательно, я тебе обещаю. Джон вёл его к переходу, сверяясь с картой, а Чес задумался только сейчас, какая же самая популярная фотография, сделанная в Гааге, среди туристов. В Париже — Эйфелева башня, в Амстердаме — узкие домишки на улице Дамрак, в Риме — Колизей и Ватикан. Джон ответил, что все фотографируют Бинненхоф — большой красивый дворец, мимо которого они обязательно пройдут, и хотел было показать его Чесу, но тот отвернулся, сказав, что хочет оставить это сюрпризом для себя. Они повернули налево и двинулись по улицам туманной, но чем-то всё ещё привлекательной Гааги. Всё это было похоже на милый рождественский фильм про добро, магию и путешествия. Чес с трудом верил в реальность происходящего, наслаждался мимолётным спокойствием и чужим городом, пока время позволяло, но неотступная мысль следовала за ним лёгким бордовым шлейфом «Столько проблем, все в опасности, ничего не решено, ты запутался!». Чес встряхивал головой и пытался отогнать этот громоздкий, жуткий набор слов, но он вновь настигал его и мягко укрывал под своей удушающей, липкой материей. Лишь беззаботность Джона — не факт, что совсем уж искренняя, но приличная и максимально реальная — помогала ему не думать о том, что предстоит, и наслаждаться текущим «сейчас» — скользким, неровным, безрассудным и мало чего решающим. Он ощущал плечо Джона рядом со своим, иногда их холодные руки на мгновения соприкасались, а взгляды бегло пересекались, и в душе трескался иней разумности, лёд одиночества и расходилась по швам скала страхов. Чес находил в этих безумных глазах мягкое медовое отражение башенок и вьющихся улиц Гааги, а ещё — откровенное, многозначное желание. Истома гулко бурлила внутри его тела, давая понять: душа истосковалась по всему человеческому — в том числе и теплу. Гулкие разряды вибрировали в его сердце, одурманивая мозг, но Чес едва мог сформировать всё в одно целое — все эмоции и боязни. Но Джон, казалось, смог… Впрочем, это был лишь безупречно грязный фон к основной картине — переживания носились где-то в глубоком подсознании нервными птичьими стайками. На главном плане был совершенно новый город и новые эмоции. Узкие улицы и неширокие проспекты, маленькие домишки в стиле барокко из красного кирпича и жёлтого камня, редкие церкви — тоже сложенные из маленьких рыжих кирпичиков, с высокими сводчатыми окнами и готическими мрачными галереями; неровные очертания серо-зелёных, туманных парков с холодными глубокими прудами и беспричинно скитающимися людьми-призраками — словно островки мистической, нереальной силы в нашем мире, где каждый желающий мог пропасть навечно; уютный клочок исторического центра, где стояли, прижавшись друг к другу, худощавые домишки всех пастельных оттенков: кремового, беловато-розового, песочного, светлого и даже бирюзового; встречались и тёмные, цвета горького шоколада, дома, и на каждом из них вне зависимости от цвета виднелись широкие прямоугольные окна с белыми рамами и густо чёрные двери. В Гааге было легко потеряться среди нагромождения улочек и их длинных названий; наверняка множество голландцев, решивших начать новую жизнь, отправлялись именно сюда. Это было сложно объяснить словами или сформулировать в какую-то вескую причину, но Чес просто понял это, когда они с Джоном пересекали маленькую площадь неправильной формы и шли к торговой, изумительно изысканной улочке, где люди гуляли между богато украшенными прилавками с деликатесами, сувенирами и одеждой. Дома тут были похожи на амстердамские отчасти, в основном, они казались более элегантными: их усыпали миниатюрные эркеры цвета слоновой кости, белоснежные ажурные аттики, цветастые карнизы, широкие высокие мансарды и шипастые острые шпили. Чес едва успевал охватывать всё взглядом, потому что мир вокруг него был новым, ярким и постоянно ускользающим. После покупки кофе в зеленовато-белых стаканчиках прогулка стала куда интереснее. Улицы, помимо тумана и шлейфа изысканности, покрывало нетерпеливое ожидание скорого праздника: свежие ели, залитые светящейся мишурой, неоновые лапы гирлянд, растянувшихся по фасадам и витринам, хрустящая фольга всех цветов для упаковки подарков, скользкие шёлковые банты и ленты на перилах и балконах, пёстрые лавки с шоколадными фигурками, банановым печеньем, самодельными маленькими капкейками и бутылками яблочного сидра. На широких площадях развернулись ажурные пёстрые карусели для детишек и прилавки с глинтвейном — для их родителей. Несмотря на пасмурную, готовую пролиться дождём или даже снегом погоду, город буквально кипел жизнью. Чес вдруг вспомнил: завтра — последние выходные перед Рождеством, понятное дело, что люди хотели успеть купить всё к празднику и приготовить подарки для близких. Глядя на Джона, Чес с трудом представлял себе, что сможет подарить ему: просто никогда ещё не появлялась такая возможность. Разве что он мог посмотреть ему в глаза и сказать, что уж давно вручил ему собственную душу — более банального, противного и мерзкого подарка даже вообразить невозможно, но ведь как поспоришь с этим, если это так… Купив на одной из площадей свёрток жареных каштанов, Джон и Чес отправились к Бинненхофу. Перед замком было широкое озеро, и они уселись на скамейки, чтобы лицезреть самый фотографируемый вид среди туристов в Гааге. Народу было много, но, пожалуй, оправданно — дворец являл собой комплекс кирпичных зданий, увенчанных шпилями, башенками, покатыми сизыми крышами и зубчатыми карнизами. Где-то во внутреннем дворике находилась церковь при дворце — по крайней мере, так говорил телефон Джона, и её башни с серебристыми крестами всё же выделялись на общем фоне. Доев каштаны и насмотревшись вдоволь на дворец, они направились дальше, в квартал почти белоснежных, кремово-жемчужных домов с богато украшенными лепниной фасадами и с полукруглыми, массивными дверями. Встречались и серые каменные здания, но почему-то всё вело к тому, что где-то недалеко здесь должен был встретиться образчик элегантности и изысканности. Джон об этом, конечно, знал, но оказался приятно удивлён, когда увидел дворец Нордейнде вживую. Инкрустированные золотом чёрные ворота и забор скрывали за собой изумительно белый дворец с объёмным витиеватым аттиком над главным входом. В каждой детали дворца виднелся шарм и утончённость, и Джону пришлось остановиться, потому что Чес не смог сдвинуть себя с места. А уж после того, как Джон показал ему внутренние панорамы этого дворца, полные золота, исключительной белизны, картин в стиле барокко и богатых, расшитых цветами бархатных тканей, он вообще оказался поражён. Однако времени заходить внутрь у них не было, поэтому они, иногда оборачиваясь, двинулись мимо дворца по дороге, проходящей через огромный, ярко-зелёный парк, к череде уютных улиц с тёплыми ресторанами. Рядом с ними по рельсам громыхали жёлтые трамваи с синими окнами, и всё казалось в тот момент верным и абсолютно правильным, а чувства внутри бурлили неподдельно и ярко, заставляя смотреть на мир по-новому. Никакие едкие мысли не могли испортить появившегося настроения — даже опасный Флириус казался только форменной байкой, прилетевшей из далёкого северного Амстердама. Чес с большим трудом смог бы описать всё, что было с ними дальше: они слонялись по праздничным улицам, проходили мимо галерей, парков, любопытно заглядывали в чужие внутренние дворики — своего рода музеи для граффити, абсурдных и сумасшедших, а также пообедали в тёплом и светлом ресторане. Стрелки часов неожиданно перевалили за четыре часа дня, когда впереди них оставалось всего ничего до побережья, а нос уже щекотал морской, ностальгический воздух. Ведь у каждого человека наверняка были собственные, особые воспоминания, связанные с морем и длинным бесконечным побережьем рядом с ним. Несмотря на влажность и дикий холод, забирающийся под пальто, Джон и Чес непреклонно двигались навстречу зимнему, совсем неприветливому морю, серый клочок которого уже виднелся на горизонте среди домов. Не то чтобы так сильно хотелось испачкать ботинки в песке, но ощутить хлёсткий поток знакомых, щемящих душу воспоминаний — очень даже. Совершенно бесполезное занятие, по сути, но что-то в такой момент обновлялось в душе, пестрело или обесцвечивалось, ломалось или склеивалось, прояснялось или вконец покоилось под грузным слоем временной пыли. Не важно что, на самом деле, просто отчаянно хотелось постоять рядом с кромкой воды и… пожалуй, кое-что вспомнить. С чистыми ботинками пришлось и вправду распрощаться; Джон и Чес вышли со стороны какого-то дремучего парка и ни одного намёка на деревянную дорожку, ведущую к пирсу, в ближайшей окрестности не увидели. Только огромные, сизо-песочные валуны, бушующее море и сильный холодный ветер; ни одной заблудшей души вокруг, даже двухэтажный низенький домик неподалёку был бесхозным и его пустые выбитые окна удручённо смотрели на мир. Джон направился к огромному валуну у самой кромки моря, и Чес двинулся за ним. Не обращая внимания на влажный холодный камень, они перелезли через него и уселись сверху, не опуская ноги до конца на песок, потому что здесь он был очень мокрым — волны достигали этого места, на щеках даже чувствовался лёгкий бриз. Чес присел и ощутил спокойствие — безграничное, словно море, когда смотришь на него с берега и видишь только тонкую белёсую полосочку на горизонте. Джон сидел почти вплотную к нему, но временное, жизненно необходимое одиночество вакуумным шаром сомкнулось вокруг Чеса, как будто бы в этом мире был только он и его мысли — не самое лучшее соседство, но уж как было… Им показалось, что прошла вечность — маленькая, парадоксальная и пустая — однако мысли, витиевато прокружившись среди солёных небес, вновь вернулись на место. Джон стал доставать что-то из карманов, а Чес продолжил бездумно глядеть на шипящее пеной море и ёжиться от порывов ветра. До слегка заложенного носа едва донёсся ментолово-едкий дым, и Чес, повернувшись, увидал, что Джон закурил свои «лёгкие» сигареты. Вновь. Вновь позволял молочно-серому дыму убивать себя. А если не убивать, то калечить. Впрочем, дым был всяко лучше того, чем изнурял себя Чес — мыслями, убийственными мыслями, без чёткой формы, но с разрушающей начинкой. Теперь ему казалось: он тосковал по этому моменту и ждал его всю жизнь; момента, похожего на одно далёкое, мутное воспоминание; момента, пропитанного горьким и приятным дымом, солёным воздухом меж рёбер и ослепляющим фейерверком безумия в голове. Чес улыбнулся, вспомнив эпизод, случившийся год или около того назад. — Слушай, когда-то такое уже было, — вдруг задумчиво произнёс Джон, вернув Чеса в реальность; тот изумлённо посмотрел на него, не поверив в услышанное — ему казалось, что Джон Константин не слишком уж подходил на роль хранилища сентиментальных воспоминаний. — Типа того, что мы сидим около моря, я курю. Давно ведь было, да? Только тогда мы сидели, кажется, на пирсе. И было куда теплее, чем сейчас… — Чес кивнул и вновь глянул на сизо-голубоватые, буйные воды моря. Плеск пенистых волн завораживающе действовал на разум, и Чес прикрыл глаза, на мгновение перенёсся год назад, в ночной Лос-Анджелес, на пляж Венис и деревянный, влажный пирс. «Тогда всё было хорошо, пока мы не закрылись друг от друга», — прозвучало в голове на удивление чётко и громко, и Чес не сразу понял, что это Джон сказал вслух. Он открыл глаза и посмотрел на Джона; тот глядел мягко и улыбался; сигарета тихо тлела в его пальцах, а ветер трепал его смоляные волосы. — Ведь правда? — спросил и усмехнулся. Чес смутился, потому что Джону вновь удалось угадать его мысли. — Да. В ту ночь они были знакомы всего лишь три дня. Чес не помнил, как оказался вместе с Джоном, кажется, он просто привязался за ним, как обычно, чтобы сходить на очередное головокружительное приключение. И теперь была уже не важна суть того приключения — лишь эмоции, которые оно вызвало. Они оба оказались в опасности, и адреналин вскружил им головы. После успешного завершения дела, связанного с демонами и загробным миром, они посидели в баре, а затем, смеясь и толкая друг друга, будто дети малые, отправились подышать свежим воздухом на пирс. И там, сидя близко друг к другу, они что-то наперебой рассказывали — о себе и вообще обо всём. Джон наверняка не ожидал от себя такого, но это случилось. Чес же, задыхаясь от восторга, понял, что нашёл своего человека. И многое мутилось в его голове, когда их лица были близко, а случайные касания разжигали в сердце затушенный кем-то ужасным огонь. Чес думал, что тогда-то и решил ступить в широкую бездну, по которой со свистом летел до сих пор. В ту ночь казалось, что они нашли друг друга — отчаянные, уставшие и безумные. Но после этого что-то пошло не так: видимо, свалив всё на алкоголь, они постепенно замяли то воспоминание, а с ним и возникшую близость. Теперь Чес точно понял причины, тогда же глупо последовал слабенькой инерции, оттолкнувшейся от Джона: они оба испугались — именно испугались, стыдливо и тупо, испугались собственных эмоций и порывов, признали низким то, что было возвышенно, а сами всё сделали наоборот. Сейчас Джон говорил правильно: они оба закрылись. Но что насчёт настоящего? — Знаешь, я тут вдруг подумал… — начал Джон, докуривая сигарету, — что почти всё решилось той ночью на пирсе. Хоть мы и были знакомы всего пару дней. Никакой вины алкоголя в том не было. Во всём виноваты… лишь мы, — он улыбался отчаянно и даже безумно, как будто хотел скрыть этой улыбкой все те многие опасные слова, готовые сорваться с его губ. — И мне, правда, очень, искренне жаль. — Уже нет смысла вспоминать всё это, — неожиданно сказал Чес и ощутил полнейшее облегчение в груди, как будто сотни бабочек скреблись внутри его грудной клетки и осыпали всё удушающей пыльцой с крыльев, а теперь выпорхнули импульсивной, пёстрой волной во все стороны. — Гораздо важнее то, что происходит сейчас. Воспоминания — важно, но теперь мне кажется, что всё это лишь короткое предисловие к настоящему… — Чес и не хотел знать, откуда такие элегантные и простые мысли у него в голове. Он глянул Джону прямо в глаза и тут же почувствовал, как до его руки дотронулась ледяная ладонь и их пальцы слишком откровенно, слишком явно и смущающе переплелись между собой. В животе беззвучно, вибрирующе загудело, и щекотливое ощущение спустилось ниже, выше, разошлось по венам и впиталось в сердце. Чересчур поздно, чтобы что-то скрывать. Чес не мог понять, почему перелистывал невидимые страницы души Джона и читал, едва осознавая прочитанное, но чувствуя его сердцем. Было безумно хорошо, приятно и тепло в этот момент; солёные мелкие брызги ласкали щёку и ворошили курчавые волосы. Джон докурил и положил окурок рядом с собой на камень, чтобы потом забрать и выбросить. Он усмехнулся и опустил взгляд. — Тогда настоящее говорит, что я идиот, который… — немного замялся, потому что слово жгло язык, — боялся открыться до жути близкому человеку. Человеку, что принял его со всеми минусами и слабостями. Со всей его обгаженной душой… — Чес слушал его, постепенно забывая делать глотки воздуха, и солёные брызги разрывали ему лёгкие на части; щёки от смущения покрылись румянцем, потому что Джон не отпустил его руку, а сжал только крепче, и ничто не искушало так сильно, как едва ощутимое, неправильное соприкосновение двух ладоней и отчаянно переплетённых пальцев. Но душа не сопротивлялась, не жгла изнутри очищающим пламенем; она податливо тянулась вперёд, к другой душе, соскучившейся по чему-то простому, но необходимому. Чес выдохнул с облегчением и наклонил голову чуть вперёд, продолжая уходить ко дну в этих серовато-кофейных глазах. — И… ты уже и так всё знаешь, — усмешка приняла болезненный вид, а брови нахмурились. — Но, кажется, год назад я нашёл родственную душу. А спустя год окончательно потерял себя, свою тупую, но приросшую основательно горделивость и свои слабости, после которых остались лишь рубцы. — Его свободная рука потянулась к Чесу и мягко провела по щеке, отодвинула мешавшие пряди, и тот ощутил, как неистово горели щёки под ледяными пальцами и как медленно рушились и восставали из пепла их жизни. — Ты единственный, кто мог меня спасти, но кому было это невыгодно. Но ты меня всё равно спас, — Джон опустил руку и посмотрел на него… скорее, нежно и отчаянно, чем просто отчаянно. Чес не верил в происходящее, потому что от одного такого взгляда мужчины на другого мужчину Джона могли ждать в будущем только адские страдания, стань он монахом или мучеником. Хотелось всё разрешить прямо сейчас, но Чес понимал: момент ничтожен, да и не нужно всё это, они, кажется, почти догадываются обо всём, только молчат… Вот и Джон сейчас не спешил, не хотел говорить и смешивать сразу всё, ведь в их головах и так была каша. Чес не смог ответить что-либо, но ему показалось, что Джон всё и так понял; тут уже было трудно не понять. Кивнув в сторону моря и хмурого неба, он небрежно бросил: — Ладно, пора бы и идти, а то темнеет уже… Я очень надеюсь, что не наговорил ужасной мути. А то стыд ко мне приходит как-то запоздало, — Джон соскользнул с камня и, пройдя рядом с Чесом, улыбнулся. Тот слез и направился вслед за ним, по пути сказав, что Джон говорил очень правильные вещи и не более. Ему было спокойно и хорошо, как будто вслух и не говорились убийственные слова и как будто острый взгляд не вскрыл ему душу, полную морского бриза и аквамариновых воспоминаний. Каким-то чудом песок не набился внутрь ботинок, а насморк не усилился — даже скорее наоборот, солёным брызгам удалось немного ослабить хватку подступающей болезни. А может, в этом было виновато лишь самовнушение. Повинуясь дурацкому мимолётному желанию, они с Джоном взялись за руки и шли по заброшенному парку к остановке, обещанной электронной картой Google через двести метров. От неё отходили автобусы, довозившие до вокзала. Часы показывали 18:10, а это значило — следовало поспешить, чтобы не сильно поздно прибыть в Амстердам. Усталость сомкнулась над головой Чеса, как широкие кроны дубов вокруг, и он почти засыпал на ходу. Он не хотел думать, почему они позволяли глупостям, таким, как это неуместное держание за руки, овладевать ими, но сейчас так было удобно. Да и, пожалуй, сейчас было уже бесполезно и тупо задумываться над подобным; Чес ощущал себя так, будто Джон просканировал его насквозь, и смысла что-либо скрывать теперь уже не было. Пускай так отчаянно и неправильно, но откровенно и правдиво; зато Чес чувствовал себя не зря проживающим эту дрянную жизнь, полную разочарований и падений. Один сегодняшний разговор и одно соприкосновение душ стоило всех его стараний и попыток. Когда они сели в автобус, заморосил мелкий дождик, и Гаага покрылась таинственной, завораживающей пеленой, словно собиралась вновь уходить в плотное, блестящее небытие, откуда и пришла всего на несколько часов, чтобы покрасоваться перед заезжими туристами. Чес был рад случившейся поездке и, прижавшись плечом к Джону, сладко задремал на те двадцать минут, пока автобус неспешно вёз их сквозь лилово-серое марево прибрежного, дождливого городка к стеклянному корпусу вокзала. Просыпаться и вставать с мягкого сидения отнюдь не хотелось, но ещё большее недовольство вызвал холод на улице — в него Чес попал из тёплого, усыпляющего салона автобуса. Пятьдесят метров до вокзала, в котором оказалось довольно прохладно, показались адской, совершенно ненужной тропой. Чес был готов добровольно отправиться до конечной станции того самого автобуса, пусть бы она и находилась во многих километрах отсюда, лишь бы не вылезать и не идти под дождём. Но — пришлось. За этот подвиг Джон, явно понявший его настроение, наградил его ароматным капучино и бриошью, когда они добрались до местной кафешки. Это немного развеселило и приободрило Чеса; правда, из-за этого перекуса они опоздали на поезд, поэтому пришлось ждать следующего целых полчаса, но… отчего же дурацкая, неуместная среди угрюмого сумеречного вокзала улыбка так и сквозила на их губах? Пожалуй, Чес скорее хотел не знать ответа на этот вопрос, чем знать. Неспешное покачивание вагона, приглушённый свет, густые сумерки за окном, размазанные туманом и дождём равнины и леса, тёплый салон и усталость — всё это усыпило Чеса почти сразу, как только они вошли в поезд и сели на мягкие сидения. Впереди был целый час езды, и даже негромкие разговоры не помешали Чесу отключиться и устало привалиться к Джону на плечо. Уже сквозь сон он ощутил, что тот приобнял рукой его за плечи и прижал к себе — пытался согреть или не согреть, уже и не важно. Любое действие уже давно потеряло свой истинный смысл; не было ничего определённого и однозначного, только они вдвоём — задремавшие, забывшие про все жёсткие правила, выдуманые когда-то ими самими, и решившие забыть про смущение и внутренние, давние страхи. Они прижались друг к другу и потихоньку привыкали к такому, потому что неуверенность и робость остались в них, и они старались бороться с ними; Джон мягко зарылся носом в его волосы и равномерно дышал, обдавая кожу головы горячим дыханием и из-за редких толчков поезда касаясь её губами; Чес же сладко дремал, чувствуя тепло и спокойствие — такое обволакивающее и интимное, что было впервые. Они постепенно привыкали к доверию и тяжкому слиянию оборванных душ, слиянию, вызывавшему приятный, жгучий спазм в грудной клетке. Всё это было противоречиво, опасно и дьявольски приятно. Первый раз в жизни Чес так упоительно наслаждался тем, что истачивало его душу грязью греха; более того — он был уверен, что Джон испытывал то же самое. Глупая, неустойчивая и откровенная ситуация. Но Чес знал: всё правильно. Правильнее, чем когда-либо было. Когда поезд подъезжал к Центральному вокзалу, Джон и Чес уже наготове стояли в пустом сумрачном тамбуре. За окном пролетали тёмные дома и аллеи, а Чес едва держался на ногах от усталости, глаза слипались и совершенно не хотелось идти до своего дома — далёкого и холодного. Неожиданно Джон коснулся его щеки и негромко заговорил: — Слушай, я тут подумал: может, подождём Флириуса у меня дома? До него ближе, чем до твоего. Сможешь поспать пару часиков — вижу, ты устал, — пальцы мягко прошлись по щеке и отодвинули прядь волос. Чес кивнул, улыбнулся, и щекотливое, напряжённое чувство прошлось по его телу густой и жаркой истомой. Джон опустил руку и усмехнулся. В серовато-бледном освещении маленького тамбура произошла окончательная трансформация; их души, похрустывая обломанными крыльями, сплелись и наконец-то засветились мерцающим, синеватым цветом спокойствия. «Так было всегда, но никто из нас не хотел признавать…» Амстердам показался родным городом, в котором Чес провёл не меньше всей своей жизни; словно они с Джоном были странствующими путешественниками, что ушли из знакомого до боли города на целый год и вернулись даже с опозданием. Стойкое ощущение, что прошло пару лет, а не часов, не отпускало Чеса, и это было поистине новым для него. Сверкающий, яркий, подсвеченный изнутри жёлтым и красным цветом, Амстердам был контрастным пятном в сравнении с Гаагой, утопавшей в белизне туманных домов и ледяного моря. Чес с изумлением разглядывал центр Амстердама и сомневался, что не был тут всего лишь несколько часов. К тому же, слишком неожиданно пошёл дождь со снегом, и рождественские улочки наполнились особым шармом — теперь все детали приближающегося Рождества были на месте. Устав от постоянной ходьбы, они доехали на автобусе, прошли пару кварталов до мансарды Джона и оказались внутри. Чес кое-как высвободился из пальто, ботинок и тёплой кофты, нырнул под одеяло на диван и буркнул, что ему нужно всего лишь пару часов, чтобы прийти в себя. Джон только аккуратно поправил одеяло на нём, и это единственное, что запомнил Чес перед погружением в глубокий сладкий сон.