Элементы произвольной программы с букетом фиалок и неизвестным

      Если честно, то я не слишком понимаю, почему люди так стремятся отдохнуть именно на тропических островах: пассивный отдых, заняться особо нечем и пользы тоже никакой. Для нас, привыкших вкалывать на льду по восемь с лишним часов… Ну скучно же просто лежать на песке или плавать от буйка до буйка: максимум пару часов займёт, а что дальше? Да я и не мог загорать: ходил в футболке, чтобы прикрыть спину. Зависать в барах, как делало большинство туристов? Однозначно нет, мы же спортсмены. Прогуляться по острову в поисках достопримечательностей и сфотографироваться на фоне местных храмов и пальм? Мы сделали это в первый же день. Водные лыжи или сёрфинг? Мы не рискнули: легко травмироваться, а нам это ни к чему. Арендовать катер и прокатиться вокруг острова? Два раза уже прокатились. Даже Виктор признал, что выходило скучновато.       — Ну, это тоже опыт, — рассудительно повторил я его излюбленную фразу, и он засмеялся.       А ещё нужно было протянуть целых два дня (включая сегодня)!       — На пляж? — спросил Виктор после, взглянув на небо, где клубились какие-то странные облачка. — Посидим в шезлонгах, сегодня вроде бы не так жарко.       — Давай, — согласился я, — присмотри нам местечко, а я пока куплю что-нибудь прохладительное. Лимонад или сок?       — Что угодно, лишь бы со льдом, — отозвался Никифоров, и мы разошлись.       До пляжа было минут десять, если идти не торопясь. Магазинчик, в котором я планировал купить напитки, а вернее, всего лишь большой холодильник под зонтиком, находился в противоположной стороне, но тоже минутах в десяти ходьбы. Продавец, местный житель, говорил на ломаном английском, я едва понимал. Я окинул взглядом витрину и понял, что забыл, как по-английски будет «грейпфрутовый сок». Напрочь вылетело из головы! Вертелись только апельсины, мандарины, лимоны, цитроны… да как же будет «грейпфрут»?! Стоявшие за мной в очереди туристы начали нервничать. В общем, я сдался и купил две бутылки лимонада, протянул за ними руку…       Всё произошло неожиданно, я ничего не понял — да и никто не успел. Раздался гул, похожий на грохот приближающегося скоростного поезда, я обернулся — и меня тут же опрокинуло, захлестнуло потоком бурлящей воды, понесло куда-то, швыряя, как щепку, в разные стороны. Криков из-за грохота воды не было слышно, но люди, должно быть, кричали, когда их сметала с улиц разбушевавшаяся стихия. Я на секунду отключился, ударившись о какой-то столб в этом водовороте воды, грязи, расщепленных деревьев, исковерканных баннеров, даже машин, но залившаяся в горло вода заставила прийти в себя. Я закашлял, забил руками и ногами, пытаясь выбраться на поверхность — меня вытолкнуло, как пробку, и понесло дальше, бессчетное количество раз ударяя о попадавшиеся на пути предметы. Инстинкт самосохранения подсказывал держать рот закрытым и не сопротивляться потоку. Меня крутило, вертело, пару раз я запутался в странных склизких лентах, потом сообразил: это пальмы! Значит, вода поднялась до самых верхушек. Странно, насколько холодной была эта вода: я продрог, зуб на зуб не попадал, ноги начало потягивать судорогой — дурной знак! Если не найду за что уцепиться… А меня несло всё дальше и дальше.       Краем глаза я заметил впереди, чуть сбоку, какое-то возвышение (как я потом узнал, это была крыша полностью затопленной автостоянки, к моему счастью — четырёхэтажной, вода не дошла до крыши буквально полметра). Как бы пусто ни было в моей голове в данный момент, я осознал каким-то шестым чувством, что именно там моё спасение, и начал сопротивляться течению, из последних сил загребая закоченевшими руками и ногами к спасительному островку. Меня отбрасывало назад, грозило утянуть дальше или вообще затянуть в водоворот, который смерчем извивался вокруг крыши, ломая о затопленные бетонные стены то, что к нему приближалось. Вода поднялась выше, шмякнула меня о стену и откатилась обратно. Я задохнулся от боли в рёбрах, но всё-таки уцепился за какой-то выступ в бетоне и стал, обдирая ладони до крови, подтягиваться вверх. Что-то хорошенько огрело меня плашмя по спине, балка или ствол дерева, и хоть в глазах потемнело от удара, но я воспользовался этим и, оттолкнувшись ногой об ускользавшую в пучину деревяшку, подался вверх, насколько хватило сил, и уцепился за торчавшую выкорчеванную из бетона арматуру (на неё крепился водосток), а потом, сделав нечеловеческий рывок, выкарабкался на крышу, свалился навзничь, со свистом хватая воздух ртом и ничего не слыша от налившейся в уши воды.       Сколько я пролежал так — не знаю, должно быть, около получаса. Когда в глазах немного прояснилось, я перевалил тело набок, выкашливая грязную слюну, и попытался вытрясти воду из ушей, а вместо этого больно ударился виском о крышу — она была неровная, в бугристых выступах. Я ухватился за голову и сел, подтягивая под себя не слушавшиеся ноги. Надо бы ощупать себя на предмет вывихов или переломов, но я был слишком измотан для этого. К тому же сверх меры ничего не болело (я ведь знал, как ощущается перелом!), хоть на теле было порядочно ссадин, царапин и синяков.       Вода, повсюду рычащая зверем вода… Мимо проносились искорёженные машины, сорванные крыши, вырванные с корнем пальмы. Фырчала поднимаемая откуда-то со дна грязь. Цунами? Должно быть, волна пришла с пляжа… Господи, с пляжа! Там же Виктор! Я похолодел от страха, зажал рот обеими ладонями. Такого ужаса, такой пустоты, грянувшей в сердце, я уже давно не испытывал — с того самого дня, как узнал о крушении поезда. Нет, нет, думать о плохом нельзя! Я мотнул головой, со стоном ухватился за занывший висок. С Виктором всё в порядке, он не успел дойти до пляжа, его тоже отнесло куда-нибудь вглубь острова, как и меня, и теперь всего-то и нужно, что дождаться спасателей. Эта мысль меня несколько успокоила.       На крыше я просидел около четырёх часов, но в одиночестве — только два с половиной. Я старался ни о чём не думать, потому что думать о хорошем не получалось, а плохих мыслей было полно, и всё время крутил головой, как сова, чтобы не пропустить лодку спасателей, а они непременно должны были скоро появиться, потому что вода начала потихоньку успокаиваться. Мимо всё ещё проносился разный хлам, но уже не с такой страшной скоростью, так что я мог разглядеть, что именно влекла за собой вода. Среди каких-то досок мелькнуло тело человека. Я вздрогнул, перегнулся через край и ухватил его за руку, очень надеясь, что это не утопленник. Его пальцы шевельнулись, я дёрнул его вверх… Плисецкий!       На какую-то секунду — всего лишь на сотую долю секунды! — у меня возникло желание разжать пальцы, это простое движение избавило бы меня от кучи проблем. Кажется, Плисецкий это понял, в глазах его промелькнул ужас. О да, это было большое искушение! Но я справился с ним, перехватил мальчишку ещё и за второе плечо и втянул к себе на крышу. Он зашёлся кашлем, нелепо раскидывая ноги и руки. Я внутренне поморщился: почему изо всех людей на свете именно он! Прокашлявшись, он проронил:       — Я думал: ты отпустишь…       — Заткнись! — дёрнулся я. — Что с рукой?       Его левая рука лежала как-то неестественно.       — Ударился… плечо, кажется, выбил… — с паузами ответил он; говорить ему было трудно.       Я приподнял его руку за локоть — переломов точно нет — и дёрнул на себя, раздался хруст и вопль Плисецкого. Он закатил глаза, побледнел как смерть, но плечо я ему вправил. Я помнил, как это делается: в школе показывали, как вправлять вывихи, мы учились на манекенах, вот и пригодилось. Болевой шок Плисецкому пошёл на пользу: взгляд у него прояснился через пару минут, но он предпочёл не двигаться, так и лежал, как морская звезда, осторожно пошевеливая кончиками пальцев.       — Что это за место? — спросил он.       — Понятия не имею. Крыша… — рассеянно ответил я, продолжая вертеть головой по сторонам в поисках спасателей.       — Нас ведь спасут? — неуверенно спросил Плисецкий.       — А? Конечно спасут, — не глядя на него, отозвался я.       Небо чуть-чуть прояснилось, но тем зловеще казались проблески солнца. Теперь мимо неслась пена, похожая на шампунь, взбаламученная, фырчащая, клочьями расплёскивающаяся по сторонам.       — Ничего не было, — вдруг сказал Плисецкий.       — Что? — не понял я.       — Между мной и Виктором тогда… ничего не было. Почти. Так, минет… да и то… он настолько был пьян… думал, что его делаешь ты.       — К чему сейчас-то… — вспыхнул я.       — Не хочу, чтобы это на моей совести осталось, если мы умрём, — очень серьёзно ответил Плисецкий.       Я разозлился ещё больше, ухватил его рот пальцами и почти прошипел:       — Исповедоваться вздумал? Если не заткнёшься, я тебе челюсть сломаю… «Умрём»… Ни хрена подобного! Если скажешь ещё что-нибудь в этом роде, я тебя обратно в воду скину, понял?       В его глазах опять промелькнул ужас. Если честно, я и сам от себя таких слов не ожидал. Скорее всего, испугался. Да и признание это… Я поморщился, отпустил его лицо и отвернулся. Но мальчишка продолжал испытывать судьбу и моё терпение.       — Думаешь, они в порядке? — похрустев челюстями, спросил Плисецкий. — Мы с Бекой на банане катались… и тогда…       Нижняя челюсть его задёргалась, оттянулась вниз в жалкой гримасе, мне даже на мгновение показалось, что у него эпилептический припадок. А он заплакал. Враг номер один превратился в испуганного ребёнка, которого хотелось пожалеть, утешить…       — Чтобы паршивое наводнение, — сквозь зубы отозвался я, сквозь зубы — чтобы самому не заплакать, потому что Плисецкий озвучил мои собственные страхи, а я не верил в то, что говорил, — чтобы какое-то паршивое наводнение… Конечно в порядке! Спасатели нас отвезут в укрытие. Вот увидишь: они уже там, нас дожидаются.       Спасатели появились только ещё через два часа. Всё это время Плисецкий лежал, завалившись на сторону, и то и дело шмыгал носом, подтягивая выползающие из ноздрей сопли. Меня бил озноб, но больше от страха, чем от переохлаждения. Я сидел, до боли вцепившись пальцами в колени, и мысленно повторял, как мантру: «Они в порядке». Если мысли материализуются, непременно так и будет! Оно должно быть так, просто обязано!       Спасатели сняли нас с крыши, пересадили в моторку и повезли в укрытие — здание школы, которое находилось на возвышенности и до которого волна не дошла. Прибрежная часть городка была сметена стихией, не осталось ничего, всё было или затоплено, или унесено водой. На поверхности плавали обломки моторных лодок, черепица, сорванная с крыш, обрывки целлофана, измочаленные пальмовые листья и… трупы, которых вылавливали баграми из воды отдельные бригады спасателей на больших катерах. Всех тех, кого удалось отыскать живыми, спасатели везли к школе и передавали из рук в руки медикам и волонтёрам, мертвецов отвозили куда-то ещё, чтобы избежать возникновения эпидемии: на жаре трупы быстро разлагались.       Нас с Плисецким, едва мы вылезли из моторки, тут же завернули в фольгированные покрывала и отвели в спортзал, где на скорую руку был устроен центр помощи пострадавшим: натащили скамейки, стулья, матрасы, кулеры с кипятком, бинты и лекарства из уцелевших аптек; здесь же оказывали первую помощь тем, у кого были лёгкие травмы, отсюда же вывозили на носилках и отправляли на вертолётах на другой остров, в больницу, тех, кому повезло меньше. Суета, гудение голосов, похожее на пчелиное роение в улье…       Я отмахивался от волонтёра, пытающегося перебинтовать мне кисти рук. Виктор? Где Виктор? Ни его, ни Отабека в спортзале не было. Живот опять начал болеть предчувствиями и страхами. Волонтёр всунул мне в губы таблетку, я машинально проглотил, запил подсунутой водой из помятого пластикового стаканчика. Потом меня подтолкнули к девушке в белом халате, которая вкатила мне какой-то укол, заставили зажать место укола смердящей спиртом ваткой и жестами — они говорили на тайском, я не понимал — показали, чтобы я нашёл себе где-нибудь местечко и сел, потому что лекарство скоро подействует.       Я обошёл весь спортзал, чтобы удостовериться, что ничего не пропустил, но нет, Виктора среди всех этих людей не было. Я машинально опустился на первую попавшуюся лавку — укол, действительно, подействовал, ноги ослабли, мозг налился безразличием (полагаю, это были антибиотики или другое сильнодействующее средство). Но стоило двери стукнуть, зазвучать мужскому голосу — я подскакивал и вглядывался в дверной проём, пытаясь угадать по силуэтам, не Виктор ли это: очки я потерял.       Время шло, спортзал заполнялся всё новыми людьми.       На носилках внесли двух серьёзно травмированных людей, одним из них оказался Отабек: у него была разбита голова, но он поднял большой палец, что, мол, всё в порядке, заметив меня, а потом и Плисецкого. Алтына понесли дальше, Плисецкий рысью кинулся следом.       Я проводил их отсутствующим взглядом: я вот уже полчаса ни на что не реагировал, не подскакивал, не вглядывался и не вслушивался, не надеялся, не боялся… всё отключилось, но дело было вовсе не в лекарствах. Почти четыре часа прошло с момента нашего спасения, целых четыре часа! А за последний час спасатели привезли только этих двоих. Значило ли это, что все остальные… Вернулся прежний озноб, я перехватил плечи крест-накрест, скукожился под разом ставшей бесполезной изофолией.       Кого винить, кроме самого себя? Ведь были же у меня предчувствия, почему я не доверился им, не настоял, чтобы вместо туристической поездки вернулись на Кюсю, в Хасецу? Почему я вечно мнусь и не говорю того, что думаю, что чувствую? Я столько ещё не сказал Виктору! Я должен был каждый день, каждую минуту говорить ему, что люблю его! Почему мы тратили наше драгоценное время на какие-то глупости, говорили о чём-то постороннем, незначительном, чужом, когда его так мало — отведённого нам времени?! И почему я должен был понять это только тогда, когда… всему пришёл конец? Я ужаснулся, додумав эту мысль до конца.       Это ведь не может быть правдой?!       Я вспомнил ощущения, когда меня тянуло в водоворот возле той крыши. Сейчас меня точно так же затягивал какой-то морок. Казалось, что пол под ногами разверзнется, и я вместе со скамейкой провалюсь в ад, и уже не ледяные, а каменные челюсти сомкнутся над головой, и уж точно на этот раз не выбраться. Незачем.       Двери стукнули, снова раздались голоса. Я подскочил, опрокидывая скамейку: слух уловил среди тайского щебетания знакомые нотки — небольшой акцент, который я узнал бы из тысячи, нет, из миллиона других! Я так вгляделся в вошедших, что появилась резь в глазницах, и, кажется, эта боль позволила мне на какую-то секунду увидеть всё так же чётко, как если бы я был в очках или линзах. Таец в спасательном жилете завёл в спортзал высокого светловолосого иностранца. Его одежда была порвана, перепачкана глиной, в волосах торчали соломинки или сор.       Спортзал прорезал вопль. Я не сразу осознал, что это был мой собственный вопль, в первую секунду даже удивился: кто это так страшно кричит? Иностранец обернулся в мою сторону, оттолкнул волонтёров, бросился ко мне, я попытался сделать то же самое. Нас разделяли какие-то двадцать шагов, но мне это расстояние показалось чудовищным, бесконечно далёким. Я сделал всего пять или шесть, иностранец меня опередил, и мы оба грохнулись на колени на пол, хватая друг друга как попало, трогая, как будто пытаясь убедиться, что это не галлюцинации, что это происходит на самом деле. Я разревелся — почти так же, как и на Кубке памяти, если не сильнее.       — Живой… живой… — повторял я, беспорядочно целуя Виктора и пачкая губы в налипшей на его лицо глине, но в тот момент мне было на это плевать.       — Думал, что потерял тебя… — расслышал я его сдавленный шёпот.       Никифорову не сразу удалось поднять меня с пола, но в конце концов он усадил меня на скамейку, возвращая мне на плечи скинутое одеяло, сел рядом, позволяя подскочившим волонтёрам вкатить укол и ему. Я крепко держал его за руку, боясь отпустить.       Кажется, серьёзных травм у Виктора не было, но руки и плечи были почти синие: волна накрыла его, когда он спускался к пляжу, отнесла в сторону, к утёсам, и, пока он пытался выбраться на них, его порядком потрепало. Там он и сидел все эти восемь часов, в полном одиночестве… Я сжал его пальцы ещё сильнее, ткнулся лицом ему в плечо и перестал реагировать на что бы то ни было: он вернулся ко мне, всё остальное — неважно.