Элементы произвольной программы с букетом фиалок и неизвестным

      «Акико!» — сказал протагонист бархатным голосом и поцеловал раскрасневшуюся девушку.       Я покраснел не меньше и быстро, даже поспешно щёлкнул по пульту, переключая на другой канал. Телевизионщики, должно быть, сговорились и показывали фильмы про любовь одновременно на двадцати каналах, а героям почему-то приспичило целоваться именно в тот момент, когда я нажимал на кнопку пульта. Как будто в этот день всё должно было напоминать мне о том поцелуе на катке! Ну хоть новостной-то канал не должен меня подвести? Я переключил на него, с экрана на меня уставилась мерзкая физиономия Джейсона, который взахлёб рассказывал журналисту об успехах на отборочных. Да что ж за день такой!       В итоге я вообще выключил телевизор, но куда себя деть — не знал. Губы всё ещё помнили то дразнящее прикосновение. Я потрогал их, лицо опять вспыхнуло. Сумире нравилось меня дразнить, знаю: он и не скрывал, что его забавляет моя реакция на происходящее. Ох, и почему я должен так серьёзно ко всему относиться? Что со мной не так? Почему я тоже не могу посмеяться вместе с ним? Быть может, потому, что для меня это…       Нужно выкинуть из головы все эти глупости, но как? «Эволюционирует»… Это слово прицепилось ко мне как навязчивая мелодия: ни забыть, ни вспомнить. Мысли невольно сосредоточивались на нём и неумело пытались слепить из обрывков воспоминаний и фантазий то, о чём Сумире говорил. «Эволюционирует»… А я регрессирую: смущаться при просмотре фильма с поцелуями! Но серьёзно, во что это может… «эволюционировать»?       В теории не было ничего особенного. Я читал романтические новеллы, ранобэ, где поцелуи и прочие вещи были подробно, даже натуралистично описаны. Всё казалось само собой разумеющимся, герои и героини воспринимали происходящее как должное: они проживали придуманную автором жизнь с выстроенным по всем канонам сюжетом, где были установленные правила, заготовленные реплики и железная логика, что всё должно закончиться хорошо. Автор иногда подкидывал героям испытания в виде бывших подружек, случайных любовников, тяжёлых болезней или таинственных злопыхателей, но герои справлялись со всем этим на ура, потому что это входило в прописанный автором сценарий и они лишь выполняли предписанные им инструкции: каждый их поступок, каждое действие было указано в ремарках.       Но реальная жизнь — не ранобэ, и поцеловал меня не влюблённый протагонист, и что изо всего этого выйдет… во что это может «эволюционировать»… А, чёрт, и прицепилось же словечко!       Сумире «обкатывал» обратную спираль: бросал на полпути, начинал заново, что-то бормотал себе под нос и жестикулировал, как будто сам с собой спорил. Не знаю, почему ему не нравился результат, по мне так выглядело идеально: с его прямыми ногами он напоминал циркуль. Но Сумире всё же что-то не устраивало.       — А ты рано сегодня, — сказал я, подъезжая к нему.       Он вздрогнул — так был увлечён, что не заметил моего прихода, — и встал обеими ногами на лёд.       — А, — рассеянно отозвался он, — решил немного размяться, но как-то не задалось.       — Почему? — осторожно спросил я.       Сумире перевёл разговор на другое, как будто ему не хотелось, чтобы я расспрашивал об этой тренировке:       — Чем сегодня займёшься? Может быть, винтами?       Я кивнул. Мне всё ещё помнился тот замечательный I-spin Сумире, но неловко было просить его повторить, тем более что до «карандаша» мне ещё далеко. Я уже отработал прямой и обратный винты, «карандаши» и заклоны решил оставить напоследок, когда достаточно окрепну (боялся, что позвоночник не справится с прогибом).       — С ламбьеля начни, — предложил Сумире, отъехав чуть в сторону.       Я пару минут разминался, делая дуги и спирали. Каталось легко, обратный винт тоже не вызвал затруднений. Я откинул голову, поднял вверх соединённые руки. Лезвия коньков заскрипели по льду.       — Отлично, — похвалил Сумире. — А как насчёт бильмана?       Я замялся.       — О, я тут вспомнил: у Виктора Никифорова была потрясающая вариация бильмана. Допустимая, конечно, но вариация. — И он, оживившись и совершенно не замечая выражения моего лица, начал рассказывать о записи выступления, которую когда-то видел.       — Сумире… — выдавил я из себя.       — А?       — Прекрати.       — Что прекратить? — удивился он.       — Никогда больше не говори о Викторе Никифорове. — По лицу у меня пошла судорога, я прижал кулак ко рту, кусая его.       — Ты так его любишь? — отрывисто, как будто плюнул на раскалённую сковородку, спросил Сумире.       По телу плеснуло холодком. Я болезненно приподнял брови.       — Хм, я всего лишь рассказывал о его бильмане. Тебе бы он пригодился. В твоём-то состоянии. — Он не скрывал раздражения.       — Тогда просто покажи. Ты-то можешь… в твоём-то состоянии, — не менее раздражённо прервал его я.       — Сам справишься, — грубовато отозвался Сумире, отъезжая к бортику.       — Дурак…       Как бы я ни хотел сосредоточиться на тренировке, ничего не вышло: всё получалось из рук вон плохо. Зачем он только заговорил о Викторе! Зачем он только так сказал! Он озвучил то, о чём я предпочитал не думать.       Любил ли я Виктора? Да конечно любил! С той самой минуты, когда ребёнком увидел его выступление на юношеском чемпионате. Детская влюблённость, переросшая в нечто большее… Иначе бы не было так тяжело об этом думать сейчас.       Но Сумире-то с чего злиться? Я покосился на него. Он стоял подбоченившись у бортика и насмешливо улыбался, глядя на мои неудачные попытки удержать ногу над головой и простоять так хотя бы полминуты. Но чувствовалось, что он заставляет себя улыбаться. Думаю, ему до одури хотелось подъехать и наорать на меня, настолько он был раздражён. Но он этого не сделал.       — Руку ниже, — хмуро сказал Сумире, подъехав. — Другую. Да не так!       — Просто покажи, — устало повторил я, грохая лезвием в лёд и упираясь ладонями в колени.       — Не хочу сейчас к тебе прикасаться, — буркнул он.       — Тогда конец тренировке, — объявил я с облегчением, выбираясь на скамейку.       Сумире молчком переоделся, забрал сумку и ушёл, даже не взглянув на меня.       — Дурак… — пробормотал я, запрокидывая голову и часто дыша, — ведёт себя как…       Нужно было отдохнуть. Я закрыл глаза, ощупью выудил из сумки энергетический батончик и сунул его в рот. Минут через двадцать я пришёл в себя, дыхание восстановилось, мышцы перестали дрожать. Я похлопал себя по ляжке, помял мышцы над коленом — да, достаточно расслабились, можно продолжить.       Я вернулся на лёд, сделал несколько элементов разминки ради, осторожно пробуя отклониться назад, с каждой попыткой — глубже, — позвоночник реагировал спокойно, послушно прогибаясь, — но после четвёртой я почувствовал, что пора остановиться. Хм, значит это мой предел? Я приободрился: думал, будет хуже.       В дверях появился Сумире (я сделал вид, что мне его возвращение безразлично, но на самом деле обрадовался: не хотелось с ним ссориться по каким-то непонятным причинам, да и вообще не хотелось). Он поставил сумку рядом с моей, потянул с себя куртку, потом наклонился, переобуваясь, и выехал на лёд. Я сражался с очередным бильманом и по-прежнему проигрывал: удерживать ногу необходимое время не получалось, я заваливался назад или набок, рискуя опрокинуться, и в конечном итоге вставал на обе ноги. Сумире выждал, когда я сделал очередную попытку, быстро подставил ладонь мне под спину, не давая прогнуться дальше установленной им границы, другой рукой стукнул меня по колену, вынуждая переставить ногу левее, потом заставил меня переложить руки с ботинка на само лезвие. Я пошатнулся, но его ладонь не дала мне упасть.       — Запомнил? — спросил мужчина, отступая на шаг.       — Кажется.       — Тогда сам.       Ему пришлось проделать со мной то же самое несколько раз, прежде чем тело запомнило нужную позу. Когда удалось устоять на ногах и не к чему было придраться, Сумире, придерживая меня ладонью за спину, помог мне повернуться вокруг своей оси, задавая ускорение. Оборота два я сделал — по инерции.       — Ну вот, исключительно никифоровский бильман, — проронил Сумире.       Я скрипнул зубами: он это нарочно! Знает, что мне больно, и всё равно продолжает меня мучить. Лицо моё исказилось, не справляясь с эмоциями, рот начал кривиться, ещё немного — и из глаз полились бы слёзы, но… Сумире вдруг обхватил меня руками за плечи, прижал к себе — я ткнулся лицом в его грудь, растерявшись и разом теряя воинственный пыл, а ведь собирался высказать ему всё, что о нём думаю, — и пробормотал: «Как же ты его любишь…» От его одежды пахло льдом и солью — успокаивающий, почти родной запах. Я закрыл глаза, глубже зарываясь носом, неровно выдохнул. Да, может, и люблю, но отчего бы тогда биться сердцу, когда ты меня обнимаешь?       — Ну хорошо, — вдруг сказал он, резко отстраняясь, — начиная с сегодняшнего дня это имя — табу… раз ты этого так хочешь.       И это был единственный «пряник», который я получил за бильман.       В следующие дни Сумире вёл себя так, словно ничего не произошло. Мне — было трудновато, потому что после той ссоры-не-ссоры я осознал, что, кажется, начинаю в него влюбляться. Худшее, что со мной может произойти! Влюбиться в человека, который…       — Осторожнее!       Я очнулся от мыслей и каким-то чудом успел затормозить, выворачивая конёк до предела в сторону. Не сделал бы этого — врезался бы на полном ходу в бортик.       — Спишь на ходу, что ли? — сердито сказал Сумире, хватая меня за локоть и оттаскивая к центру. — Хочешь заработать ещё парочку переломов?       — Прости. Я задумался.       — «Задумался»? — насмешливо переспросил он.       — Не начинай, пожалуйста. — И я был ему благодарен, что он замолчал.       Сегодня я планировал отработать лутц. Лутц являлся стандартным прыжком, обязательным в каждой программе. Траектория захода на прыжок напоминала букву S, и именно с этой траектории я слетел в сторону, превращая круто изогнутую дугу в некое растянутое подобие «функции» (∫), а Сумире на меня совершенно справедливо рассердился: отвлекаться на льду недопустимо — или ошибок наделаешь, или травму заработаешь. Я мотнул головой и хорошенько хлопнул себя по щекам, звук в тишине прозвучал как выстрел, ещё громче — смех Сумире. На мой сердитый взгляд мужчина совершенно серьёзно ответил, что такой жест видит впервые и думал до этого момента, что встречается тот исключительно в кино. Я только хмыкнул и собирался снова выполнить дугу S.       — Не торопись, — остановил меня Сумире. — Покажи, как сгибаешь колено перед прыжком.       Когда выполняешь действие на автомате, сложно вычленить детали, если тебя о них вдруг спросят. Я неуверенно присел на левой ноге, упёрся правым зубцом в лёд.       — Замри! — приказал Сумире, а сам сел на корточки возле меня и долго разглядывал мои ноги.       — Сумире? — взмолился я. — Я свалюсь сейчас.       — Ещё раз, — скомандовал он.       Пришлось встать — ноги затекли, я покачнулся — и присесть снова. Он подставил ладонь под моё левое колено, подтолкнул его чуть выше, зубец правого конька — левее.       — Как-то так… — пробормотал Сумире себе под нос и добавил уже громче: — С такой позиции, Юри.       — Не слишком-то удобно, — пожаловался я.       — Терпи, — фыркнул он, вставая и двигая бёдрами из стороны в сторону, суставы хрустнули. — Эта профессия — одно сплошное неудобство!       Тут он, пожалуй, был прав. Каждый день на катке сопряжён с неудобствами: стёртые щиколотки и разбитые колени, ободранные ладони, суставная боль после изнуряющих тренировок. А ещё синяки, вывихи и растяжения, не говоря уже о переломах. Зачем вообще людям так себя истязать? Стоит ли оно того? Мои губы сами собой потянулись в стороны, разъехались в улыбке: оно того стоило.       — Не знаю, что тебя развеселило, — несколько сварливо сказал Сумире, — но, может, уже займёшься делом?       — Да, тренер. — Я приложил ладонь к виску и козырнул. — Прямо сейчас и займусь.       Думаю, ему не слишком понравилось, что я перенял у него эту насмешливую, чуток с издёвкой, но всё же не оскорбительную манеру разговаривать. Но так я, может быть, справился бы и притормозил развитие зародившегося внутри чувства — не остановить, а хотя бы притормозить. Я ведь знал, что это не ранобэ: даже всю силу воли приложи — и то не выйдет.       К тому, что с первого или даже с пятого раза лутц у меня не получится, я был изначально готов: за пять минут не переучишься, когда десять с лишним лет делал по-другому. Прежде всего нужно было затвердить новую позицию. Колено так и норовило подняться выше, но Сумире нырял мне под ноги, не боясь, что я могу нечаянно задеть его коньком, и водворял его обратно. К концу дня тело наконец-то усвоило урок и неохотно согласилось переписать доведённый до уровня рефлексов механизм подготовки к прыжку. Сумире остался доволен результатом, и я получил «пряник», жутко при этом покраснев.       Пару дней потратили на подгонку, и на четвёртый день я смог выполнить не слишком чистый, но всё-таки лутц: приземлился на правую ногу, как и до́лжно было, а вот руки исполнили в воздухе какие-то кракозябры вместо плавного взмаха. Сумире схватился за лоб, я сконфуженно пожал плечами.       Технически правильный лутц получился только ещё через два дня, и к тому времени я вымотался физически, а Сумире весь изнервничался, потому что приходилось по сто раз повторять одно и то же.       — Фух! — сказал Сумире, когда мы оба свалились на лавку. — Я думал: меня инфаркт хватит.       Я бросил на колени полотенце, уткнулся в него лицом и долго сидел так, пытаясь восстановить дыхание. Сердце выскакивало в районе затылка, в лёгких храпело, как у загнанной лошади, мышцы казались перекрученными и гнали дряблую дрожь через всё тело до самого загривка. Кого тут чуть инфаркт не хватил — это ещё вопрос.       Сумире похлопал меня по лопаткам — скорее даже погладил, чем похлопал, — и за плечи заставил распрямиться. Я отклонился назад, холодная стена приятно задышала в спину.       — Устал? — заботливо спросил он.       Я только мотнул головой, всё ещё не в силах произнести ни слова, и накинул полотенце на влажные волосы.       — На сегодня точно всё, — выдохнул я, закатывая глаза.       — Заслужил, — одобрительно сказал Сумире.       — Что?       Я перевёл на него недоумевающий взгляд, тут же дёрнул лицо в сторону, потому что он ко мне очень близко наклонился, но его пальцы крепко сжали мой подбородок — это было даже больно — и, немного оттянув его вниз, заставили приоткрыть рот, а в следующую секунду Сумире уже поцеловал меня, и этот поцелуй ничего общего с обычными «пряниками» не имел. Его язык скользнул по моим губам, ещё больше раздвигая их, споткнулся о сходящиеся клычки, но легко обогнул препятствие, проникая дальше, выгнулся, щекоча нёбо, и обрушился на мой язык, ловко подхватывая его и обвиваясь вокруг, кружа по верхней стороне, подталкивая снизу и вынуждая его проделывать те же пируэты, что делал сам.       Сердце обрушилось вниз, громыхнуло где-то под рёбрами, отозвалось таким странным, томительным холодком чуть пониже пупка и грохнуло уже по вискам разогнавшейся кровью. Я упёрся руками мужчине в грудь, но высвободиться не удалось, и отпустил он меня, только когда сам захотел — минуты через три. Я обмяк и растёкся по лавке, казалось, превращаясь в какой-то студень.       — Юри? — с беспокойством спросил Сумире, помахав перед моим лицом ладонью. — Всё в порядке?       Голова у меня кружилась, я осоловелыми глазами смотрел на него, всё ещё захваченный впечатлениями, и со страхом понял, что именно о такой «эволюции» Сумире и говорил: не имело значения, было ли это забавы ради или на полном серьёзе, но, чтобы ещё раз прочувствовать то, что я чувствовал во время этого трёхминутного поцелуя, я готов был не только на полную выкладываться на катке — я бы и дьяволу душу отдал.