Not today

Driving in a fast lane, Counting mile marker. The empty seat beside me Keeps you on my mind...

Повсюду валяются пустые полуразбитые бутылки - остатки его, Дании, здравого смысла и самоосознания. На полу есть ещё пара окурков и серые кучки табака, просыпанного невзначай на дорогущий ковёр, явные следы Нидерландов у него в гостях, на шкафах - слой пыли в бесконечность, желтоватого цвета обои ободраны, разорваны в клочья местами, время в комнате словно застыло, остановилось и не желало продолжать двигаться - здесь всё было так, как было десять, двадцать лет назад - и зайди Кетиль в комнату, он бы цокнул языком, покрутил у виска пальцем и сдёрнул с него одеяло. Но он не зайдёт. Не сдёрнет. Не сегодня. На обшарпанном, бело-сером ковре - остатки его жизни, последнее, за что он держится, наверное. Кучка фотографий рассыпана хаотично, некогда разобранные по датам и тщательно сложенные в фотоальбом Тино, они сейчас валяются по всем углам его комнаты - лежат, висят на ниточках, приколоты к доске над кроватью, на них - подписи, странные, старые "не забывай", "храни их секреты", "вместе и сквозь века". Окна покрыты грязью, улицы почти не видно, но он-то знает, что там, снаружи - всё не так, как тут, мир другой, люди готовятся к Рождеству, везде горят праздничные огни, мигают гирляндочки, огонёчки, снаружи радостные дети и смех, семейные объятия и любовь. Но у Дании всё по-другому. Он - не такой, как эти люди, у него - стопка фотографий и обгоревший праздник, на подоконнике - засохшие цветы, кажется, фиалки, которые когда-то бережно поливали, да стопка книг на датском - это сказки Ханса Кристиана Андерсена, которые Матиас обещал как-нибудь прочитать Питеру. Когда-нибудь. Не сейчас, потом. Не сегодня. На старой деревянной кровати - скомканное одеяло, и он, Матиас, собственной персоной. Он лежит, и, кажется, почти что не дышит. Голова его повёрнута набок, а грудь едва вздымается, его всего трясёт от воспоминаний, которые и вспоминать-то не хочется, он, усталый, раздробленный, весь побитый изнутри и снаружи, лежит сейчас, не в силах встать, не в силах понять - а он ли это вообще или не он, и почему всё не так, как было сперва, почему жизнь так несправедлива, почему же, отчего всё так? Он рывком срывает с себя одеяло, задавая себе этот вопрос снова и снова, открывая и закрывая глаза, и давая пощёчину - нужно идти, чёрт возьми, он должен подняться с колен, показать им всем, что он ещё жив! Молоко с плиты сбегает, и он сдавленно ругается себе под нос, фыркнув, и закрывает глаза, досчитывая до ста - как учил Бервальд, заливает этим самым молоком мюсли, пьёт растворимый невкусный кофе, который сначала проливает на замызганную временем скатерть, который он снова переварил - по-настоящему замечательный кофе выходил только у исландца, он был замечательным - и Халлдор, и кофе. Матиас сожалел. Смотря в зеркале, на себя, на свою растрёпанную шевелюру, на заспанные глаза с синяками под ними же - он спит так, что сначала не спит неделю, а потом, едва не падая, доползает до кровати и отлёживается один день. И так всегда. Так вот, смотря на себя в зеркало, он признавал в себе черты всех остальных Скандинавов сразу - и непонятно, отчего, то ли оттого, что он силился вспомнить их лица, и не мог, не смотря на фото, то ли оттого, что это и вправду было действительностью. Доедая невкусные мюсли, он закрывает глаза и потирает пальцами виски. Ещё один день. День, который ему нужно прожить - считай, просуществовать. Это немного. Он справится. В уме невольно всплывают фиалковые глаза Кетиля, так любимого им, о, он любил норвежца, так, как не любил его никто, любил его нежные глаза и походку, любил его холодный, промёрзший голос и его сухие, бледные пальцы, любил его заколку в форме креста, любил то, как заправлял он прядь за ухо, любил то, как надевал тот линзы по утрам и как жмурился, когда его целовали в переносицу, любил он то, как он сдержанно улыбался, и как шипел на него, когда он пытался обнять его. Он любил то, как он сопротивлялся, и как, всё же поняв, что не сможет ничего изменить, отдавался со вздохом, а потом не жалел. Матиас любил его руки - любил целовать его пальцы, выцеловывая узоры, любил поглаживать, ласкать, и смотреть, как он улыбается - одними только глазами, но это видно, эти эмоции выделяются на фоне обычной невозмутимости, это не выглядит как улыбка, например, Тино, это - особое, то, что дарится только ему. И эта любовь тоже была особенной. Это - что-то секретное, известное одному ему, Матиасу, неизменное со временем и постоянное, засевшее в его груди, теплом разливающееся каждый раз, когда их пальцы переплетались. То, чего больше нет. То, что растоптало его сердце. Людвиг смотрит на него с сочувствием, хлопает по плечу, смотрит в глаза и вздыхает: - Матиас, я сочувствую, я... Но он останавливает его жестом. Он понял. Он столько раз слышал все эти фальшивые "сочувствую", "мне жаль" и "всё будет хорошо"! Ох, сколько раз он слышал это, сколько же раз ему это говорили! Нид не смотрит на него как обычно - отворачивается, в глазах его боль. Он хотел было что-то сказать, но Дан уходит, не давая ему сделать этого. Он не в настроении сейчас слушать чужие утешения - наслушался уж, по горло хватило. Он прикрывает глаза, и вздыхает. Ещё один день. Сегодня всего лишь ещё один день. Он сможет. На собрании тихо, как никогда. Все молчат и смотрят кто куда - Дан усмехается. Сборище шакалов, что ж они теперь-то молчат, почему не кричат, что машина была полностью готова к переходу, и что это не их вина, как в первое время, почему же они хотят убить его этой тишиной? И если они так любят шептаться за его спиной - только вчера он слышал, как Артур обсуждал "сложившуюся ситуацию" с Альфредом, почему же им нечего сказать сейчас, когда он рядом с ними, когда он смотрит на их пропитанные ложью лица, видит каждого из них насквозь - глупое сборище, стая, желающая одного - мирового господства над остальными. - Какие же вы жалкие, - фырчит он себе под нос и встаёт. Как только хлопает дверь, он слышит общий вздох облегчения, и начинающиеся разговоры. Им легче, когда его нет. И он готов сказать, что испытывает аналогичные чувства, но в горле что-то застревает, и он оставляет колкую шутку на потом, обещая рассказать её как-нибудь в другой раз. Он - Дания. По лицу его тянутся мелкие шрамики, он усыпан ими весь, как веснушками, но их некому целовать - родных людей теперь нет рядом с ним, и он лишь вздыхает, хватая с подоконника забытую кем-то газету. Заголовок глупый, он гласит одно - "Пропавшие без вести космонавты до сих пор не найдены" "Глупые", - думает Матиас. - "Как же можно их найти, если они мертвы - Исландия неожиданно была погребена под потоками лавы, Норвегия - была затоплена, а сначала между, а потом и по всей территории Швеции и Финляндии пошли крупные расколы, погубившие дюжину людей. Это теперь - мёртвые земли. Их же больше нет." Он уже смирился. "Всё будет хорошо" - обещал Америка. "Последи за аппаратурой, будет лучше, если ты посидишь и не полетишь с ними - машина вмещает всего четырёх человек. Это будет великий прорыв! Вот вернутся они, и тогда...!" Не вернулись. Курить он никогда не умел, но это - то, чего ему сейчас больше всего хочется, поэтому он, не скупясь, затягивается сигаретой и замирает, чувствуя, как клокочут лёгкие и как внутри всё давит на горло, заставляя его кашлять. Он кидает газету, встаёт и идёт обратно на улицу. Туда, где его уж давно никто не ждёт, но зная, что ещё, наверное, всё когда-нибудь образуется. Просто, наверное, не сегодня.