Последнее прощание

— Мы все уже повидались с ней, — просто говорит Лайла, тактично не используя при этом слово «попрощались», но Миклео прекрасно понимает, что сейчас оно было бы и правдивее, и уместнее деликатной замены. Все они тут, в небольшом, скромном на вид трактирчике, где за грубо обтесанной, потемневшей от времени дверью ждет Миклео та, кого он иногда, впадая в малодушие, проклинает за встревоженную, измененную жизнь. Та, что была для них принцессой и другом, делила с ними кров и тепло, шла рядом с улыбкой. Та, чьи внутренний огонь и душевные качества не раз грели Сорея не хуже огня. И, если быть до конца откровенным, грели и самого Миклео, хотя тот предпочитал об этом не распространяться. На душе скребут кошки: Миклео не ощущает радости от того, что повидался с друзьями. Это произошло при печальных обстоятельствах, и, видит Создатель, Миклео предпочел бы сейчас, чтобы их встреча состоялась ради праздника по случаю возвращения Сорея. Но Сорея пока нет, и причина встречи уже определена и останется такой же безрадостной, как есть. Алиша, их Алиша, та самая, с которой начались все странствия, теперь тяжело больна. Так, как может болеть лишь уже отживший свой срок, увядающий человек. И среди собравшихся на ее проводы серафимов царит печаль, но эта печаль скрашена у каждого своим. Опытом, умением держать себя, умением принять данность того, что более хрупкие люди заканчивают свой жизненный путь раньше. У Миклео же из этого — ничего. Он даже с Сореем толком не успел проститься. И теперь он чувствует себя неуверенным и неготовым. Каким-то растерянным. А еще — он не может не думать о том, что однажды также будет вынужден навсегда проститься с Сореем. И от этого ноги у слабеют, а пальцы словно деревенеют, не желая подобающе обвить дверную ручку. Дверные петли издают сдавленный скрип. — Миклео? — вопросительно окликают его. Голос у Алиши неузнаваемый — измученный, и выцветший, какими бывают тысячи раз постиранные, облинявшие от времени вещи. — Миклео, — повторяется она, и в голосе появляется теплота. Миклео идет, словно плывет по воздуху. Его шаги мягки и неразличимы. Комната невелика и не очень-то светла, но Алише теперь и не нужен свет. Ее глаза, как знает Миклео, больше не различают ничего — и людей-то не видят, не то, что серафимов. Постель Алиши чиста, постельное белье расшито цветами, похожими на полевые. Это словно отсылка к юности, к чему-то молодому и крепкому, и Алиша, завернутая одеялом до впалой груди, кажется всего лишь пожухлым осенним цветком. Такая тоненькая на небольшой, но кажущейся такой огромной сейчас для нее кровати. С волосами, белыми, как пух одуванчика. — Я тут, — громко отзывается Миклео, и Алиша сразу слышит его. Протягивает почти невесомую руку. Помедлив секунду, Миклео сплетает их пальцы в замок. Рука Алиши жесткая и узловатая, как у мужчины. Суставы опухли до шишек, уродливо деформировались. Наверняка они мучительно сильно болят. Да, эти руки очень много трудились на благо людей. Так, как никогда обычно не работают руки принцесс. И хотя Миклео трудно в этой изможденной и старой женщине узнать Алишу, которую он знал, он убеждает себя, что это она, почти насильно заставляет поверить. Повисает мучительное молчание. Вспотевшие пальцы Алиши подрагивает в руке, но она молчит, словно сомневаясь в том, что произнести для Миклео. Становится все более неудобно. — Совсем не дворец, — вдруг неожиданно для себя, неловко шутит Миклео. — Это даже хорошо, — разъясняет Алиша, легко подхватывая беседу. Без тени обиды разъясняет то, как прошла ее жизнь. Почему жалкая комната лучше королевских покоев. — Теперь меня похоронят под солнцем, а не в подземной королевской усыпальнице, полной промозглого мрака. Где спертый воздух пахнет смертью. Где… так страшно… Жутко, Миклео. Она легко говорит, да, плавно, только немного устало, но ее губы мелко вздрагивают на последних словах, как недавно дрожали пальцы. Миклео понимает, что Алиша все-таки узнала о том, что им в самом начале знакомства открыла Лайла. О бесчисленных людях, замурованных заживо королевской семьей в катакомбах под Озерным градом. О несчастных, чьи груды черепов он однажды видел, и тогда ему показалось, что сумрачные своды до сих пор полны их жутких, прерывающихся воем из-за мучений, стонов. Там было ужасно сыро и холодно, и опасные, темные тени густились в углах, и безнадежность, перешедшая в старинные камни из душ несчастных узников, затапливала существо неприязнью, болью и кошмарами. У Миклео по спине проходится слабый холодок: то ли из-за воспоминаний, то ли из-за того, какой он теперь видит перед собой Алишу. Скорее всего, он ошибся, решившись повидаться на прощание. Нужно было запомнить ее принцессой, настоящей принцессой, даже, если она — настоящий герой — не в пример своей преступной семье уже тогда решила отринуть свой титул. А не жалкой старухой, почти такой же тощей и немощной, какими бывают захороненные мумии в руинах. Он вспоминает ее юной и полной жизни, и от этих воспоминаний острый, как клинок, холод вонзается в сердце. И становится больнее и морознее, когда Миклео невольно представляет на месте Алиши Сорея. Угасающим, растерявшим силы и удаль, уходящим безвозвратно туда, откуда не бывает пути назад. И жалость к Алише чуть было не затмевает страх того, что с Сореем это уже случилось. Далеко отсюда, в запертой им самим ото всех спальне, и что Сорей по пробуждении станет таким же, как Алиша теперь — слабосильным, едва живым. Жизнь человека и так слишком коротка, кощунственно коротка в сравнении с жизнями серафимов. От мыслей о ее быстротечности Миклео весь зябнет, как будто умудрился резко провалиться под толщу стылой осенней воды, тяжелой от того, что стала уже почти ледяной. Горький комок встает в горле, сдавливает его изнутри, почти перекрывая способность дышать. — Миклео? — Алиша осторожно тянет вторую руку вперед, но промахивается мимо уже удерживаемой ей руки Миклео так, что невозможно понять — чувствует ли она серафима, либо вовсе нет, совсем как когда они впервые повстречались. — Дождись Сорея за нас обоих, — вдруг серьезно и весомо говорит она. — Я умру спокойно, только получив с тебя обещание. Дождись и… обними его при встрече… Крепче обними… — Миклео расширяет глаза, не понимая, повлажнели ли тусклые глаза Алиши, или ему это кажется из-за того, что на собственные глаза навернулись непрошеные слезы. — Я стала девой-рыцарем, чтобы он… мог гордиться мной. Как бы я хотела, чтобы мы… Алиша понимает, что сказала чересчур много и надолго смолкает, а от Миклео не ускальзывает, несмотря на несвойственное для возраста, почти девичье смущение Алиши, то, как она интонационно подчеркнула слово «дева». Это же означает, что Алиша берегла себя от посягательств мужчин. И судя по нежной улыбке, разгладившей часть морщин ее истончившегося, бледного рта, берегла себя для Сорея… Миклео вспыхивает, теперь и он сам кажется себе цветком, ярким маком. Ах, если бы она только знала, знала, кто они с Сореем — любовники с детских лет, перепробовавшие всевозможные ласки и позы из огромного старинного фолианта, насчитывающего в себе больше двух сотен иллюстраций. Знала бы о том, что их не раз заставал в недвусмысленных ситуациях Дед, и так смущался сам, что даже не в силах был пожурить их за недетские шалости. Что впервые Сорей вставил в него свой член, еще будучи совсем ребенком, и тогда он еще был неспособен полноценно кончить, но они все равно сумели испытать удовольствие от единения, от прикосновений к самым нежным и чувствительным местам друг друга. Уже тогда Миклео знал все родинки на теле Сорея, и узор вен под его кожей, и ее вкус — чистой, только что вымытой ароматным мыльным настоем из трав, и потной, солоноватой, пахнущей остро и почему-то возбуждающе. Они с Сореем учились целоваться и отсасывать друг другу так, чтобы член вбирался легко и ладно в самую глотку и его можно было ласкать нежными мышцами горла. И потом, покинув селение серафимов, они с Сореем, привыкшие расслабляться и отдыхать в одной постели, уже не могли обойтись без этой привычки. Они занимались непристойностями даже при Лайле, лишь попросив ее отвернуться. И при самой Алише, тихо и мирно спавшей на соседней кровати в комнате трактира. Что в таких случаях Сорей плотно прижимался и, лежа на боку, прямо под одеялом вставлял член в Миклео и осторожно, не смея позволить себе полноценно разогнаться, шевелил бедрами туда-сюда, страдая от отдаленной из-за неспешности, медленно накатывающей разрядки, а Миклео мог в полной мере насладиться ощущением наполненности. Что тогда Миклео приходилось шарить по лицу вспотевшего, ставшего абсолютно сырым, как после купания, Сорея, пропихивать пальцы ему в рот и позволять смыкать на них зубы. До боли, но Миклео готов был на все, чтобы приглушить дыхание Сорея и его непроизвольные, тихие стоны, дабы ничем не потревожить сна невинной, ничего не ведающей о взрослой стороне жизни, Алиши. Да что и говорить! Они делали это в самое неподходящее время. Иногда Сорей лишь ограничивался пальцами, всовывал их в Миклео и двигал ими внутри, и целовал в лицо, щекоча перьями на серьгах, понукая Миклео быстрее двигать рукой по члену, в то время как Сорей двигает второй руку по его собственному. Они делали это и по темным углам — Сорей торопливо стягивал с Миклео штаны, брал на руки и, приспустив свои, овладевал им на весу, быстро, жадно, торопливо, в то время как Алиша могла их вот-вот застукать. Либо кто-то из остальных стать случайным свидетелем. Но все они — и Эдна, и Дезель, и Завейд, что уж говорить о Лайле — все они знали, что за отношения связывают их с Сореем. И сами давали им уединиться и, чувствуя атмосферу, очень кстати уводили Алишу. Миклео казалось, что и Роза тоже знала. Странно, что она, как и все, предпочла оставить Алишу в неведении. А, если нет?! Если Алиша знает и поэтому… Миклео стыдно от того, что тело его загорелось, и он надеется только, что Алиша не ощущает жара его погорячевшей руки. — Я люблю его, — наконец-то решается Алиша. — И чувство это умрет со мной. А ты его лучший друг. Помоги ему потом… жить не как я… Найти себе кого-то достойного… Ей нелегко. И Миклео нелегко молчать о том, что достойный уже найден. И такой, кого не стоит просить быть деликатным или ласковым. Ведь то и другое он проделывает даже с ней, отвечая на движение едва уловимым движением собственных пальцев. Алиша все-таки чувствует его кожу, она поглаживает его пальцы, не торопит с ответом, хотя просьба-то, в сущности, совершенно пустяковая. Конечно, он бы дождался Сорея и без нее. Что же он должен сделать теперь? Рассказать Сорею, что Алиша его любила? Что ее тело иссушилось, так и не познав ласки, потому что Алиша всю свою жизнь была верна ему, Сорею? Что ее, ставшими теперь блеклыми, губы никого не целовали, чтобы весь их вкус, вся невинность достались потом Сорею? Но этого не произойдет. Тлен, вот тот вкус, что они произведут, пока не станут, вместе с остальным телом Алиши, лужей сладковатой на запах воды, и не впитаются в почву. Может быть, из нее прорастут цветы или корни, может быть, могучее дерево, устойчивое и величественное. Только его Сорей увидит, когда проснется. Не ее. Будет ли справедливо тогда Миклео, и так полному грусти из-за ее потери, сообщать Сорею о том, что Алиша всю жизнь жила надеждами на него? Теми надеждами, которые уже оправдал сам Миклео, став спутником его жизни, полноценно заменив ему супругу? Наверное, нет. Миклео лишь скажет ему, что Алиша уже умерла. И когда Сорей огорчится, Миклео утешит его, как умеет. Обовьет руками за шею, прижмется ртом ко рту, огладит языком его губы, а затем раздвинет их, проникая внутрь. Он огладит руками его плечи, умело, жарко, распаляя желание. Обласкает каждый дюйм еще одетого тела, пройдется по мускулам пресса, очертит рельеф груди, подразнит подушечками пальцев каждый из сосков, пока те не подберутся и не затвердеют. Будет целовать Сорея, расстегивая его одежду, коснется раскрытыми ладонями горячей кожи живота, и той, что нежнее и горячее — на члене. Подберет яички пальцами, бережно перекатит их под нежной, словно бархатистая шкурка персика, кожей, пройдется пальцами по длинному толстому стволу, бережно, но совсем чуточку покалывая ногтями. А потом выпустит увлажненные губы Сорея и скользнет на колени, чтобы сомкнуть свои губы, тоже мокрые от смеси их слюны, вокруг объемной, крупной головки члена, огладить ее языком, заново изучить весь ее рельеф — медленно, неторопливо, со вкусом, посасывая, и медленно перебирая пальцами по стволу. Пока даже не сдвигая кожу, лишь слегка и подразнивающе касаясь. И тогда Сорей бы расслабился и отвлекся, ведь Миклео по своему опыту знает, что в такие минуты Сорей забывал буквально обо всем и лишь напрягался, весь подбирался, сдерживаясь от того, чтобы потянуть Миклео на себя и начать движение бедрами, загоняя ему член в самую глотку. Потому что в подобных случаях Миклео любил, чтобы все развивалось по его сценарию. — Ну что? Ты согласен, Миклео? — подает совсем слабый голос Алиша, и Миклео словно просыпается. — Конечно, — говорит он, стараясь быть мягким, пытаясь вернуть мыслям пристойное направление, пытаясь быть теперь сострадательным и внимательным, как того требует ситуация. — Спасибо… Как гора с плеч. Теперь мне даже кажется, что я смогла бы признаться в любви и самому Сорею, — шепотом проговаривает она и умирает. Просто затихает, и ее дыхание и сердце, все враз приглушается, как у серафима. Ее иссохшаяся от времени ладонь все еще горяча, совсем такая, каким бывает речной песок, прогретый полуденным солнцем. Но слепые глаза уже опустели, и смотрят они теперь мимо Миклео, на одеяло. — Прощай, — без эмоций говорит он, выпуская ее руку, на душе у него почему-то нет сожаления о том, что Алиша умерла. Миклео ощущает лишь облегчение за то, что она не будет больше пытаться отнять у него Сорея. Она и так сделала более чем достаточно для этого. Но теперь ее бессмысленно винить. У нее, прожившей свой век в одиночестве, без ласки, с Сореем уже никогда ничего не будет. В отличие от самого Миклео. Тот вздыхает. Почти горестно, любящий сейчас до дрожи всего своего существа Сорея, он не способен долго таить зло или неприязнь. Он тут же прощает. Глупо винить бедную, мертвую теперь в облике старухи девочку, наивную, добрую, чистую сердцем и душой за то, что она для своих чувств выбрала самого лучшего — его Сорея. Миклео будет рядом, когда ее похоронят на солнечном склоне. И даже сам посадит на нем дерево над могилой. И однажды, он надеется, что тогда дерево будет еще не очень раскидистым и высоким, они с Сореем навестят его, чтобы послушать перешептывание лесных ветвей. И тогда Миклео вознесет молитву Создателю всего живого, чтобы тот избавил его от участи провожать на тот свет Сорея, как он проводил теперь Алишу. Избавил навсегда. Если он сжалится, то, может быть, исполнит просьбу. Как уже решил исполнить обращенную к себе просьбу Миклео. Он, на самом деле, не сильно-то против обласкать Сорея при встрече за двоих.