О прошлом, настоящем и будущем

Он очнулся в лазарете дворца и очень удивился тому, что его окружали не стены Бастилии. В бреду он помнил тонкие холодные пальцы, касавшиеся его горячего лба, сжимавшие его временно бессильные руки, но отказывался верить в свое мимолетное счастье. Простые деревянные четки и молитвенник на прикроватном столике говорили, буквально кричали о том, что ему не привиделось, не показалось. — Шарль, — звук до боли знакомого голоса отдавал грустью и сожалением, но никак не презрением, — что же вы с собой сделали, Шарль? Голос кардинала был похож на другой, который он слышал в бреду слишком давно, чтобы это могло быть правдой, но тот голос подарил ему жизнь, заново заставил его цепляться за то, что от нее осталось. Тот голос, наверное, в первый и последний раз в его долгой жизни звал его ласково и нежно – «Шарль». Когда-то давно, когда Рошфор был наивным юнцом и ничего не смыслил в жизни, он приехал в Париж в надежде подороже продать свою шпагу. Нелюбимый сын, гонимый из дома, наскитавшийся, он надеялся найти себе место в большом городе, но не учел одного: столица была полна таких нуждавшихся в деньгах. Он менял господ, был бретером, готов был выполнить любое задание за плату. Время шло, вместе с молодыми годами таяли какие-то ценности, черта невозврата давно осталась позади. Он очутился на улице с парой экю в кармане и шпагой на поясе, словно ему снова было шестнадцать и он пришел покорять Париж. От мальчишки, однако, его отделяла огромная пропасть, которая называлась жизнью. Именно эта жизнь и бесконечные дуэли забросили его в Люсон, где никто не желал приютить раненого странника. От графского титула в его внешности не осталось ничего, повязка, кровоточившая и занимавшая всю левую часть лица, вызывала лишь смех. Уязвленный, покинутый богом и всеми, молодой граф готов был плакать от обиды, когда местный епископ, юноша не старше двадцати трех лет, открыл ему двери своего жилища, уступив ему свою постель в самой теплой комнате – дом не отапливался. Эти дни ему запомнились на всю жизнь. Чужое участие и сострадание, тонкие пальцы, умело сменявшие повязки, собственное сопротивление, когда незнакомец тянулся к его лицу. Он не хотел напугать и оттолкнуть того, от кого впервые в жизни увидел такую заботу. Епископ, в чьем доме Рошфор нашел лишь бедность, выдаваемую за желаемое богатство, рыдал над его страданиями так, как рыдают родители над своими детьми, – ласка, которой виконт не видел ни разу в жизни, и теперь, окруженный ею, раздавленный лихорадкой, больной лишь мог хватать своего благодетеля за руки и благодарить небо за то, что не все священники были последними сволочами, грабившими людей. — Шарль, — почти шепотом вопрошал его благодетель между молитвами, — что же вы с собой сделали, Шарль? Рошфор, растроганный и отныне навеки считавший себя в долгу перед этим человеком, хотел ответить, что с ним случилась жизнь, что он проклинает ее вместе с богом, которому было на него плевать, но понял вдруг, что не имеет права жаловаться епископу, едва сводившему концы с концами, когда тот делится с ним последним, молится за его душу и здоровье, просит его не смотреть на все с таким отвращением. Он не знал, как долго могло продлиться это внезапное гостеприимство, подобного которому ему никто больше не окажет до кардинала, но однажды ясно заметил, что болезненно стройный священник почти ничего не ест. Честь и благородство Рошфор растерял давным-давно, но что-то в глубине его души, еще горевшее, еще живое, не могло не воспротивиться, не могло не жечь его стыдом изнутри. И он уехал – поспешно, так и не узнав, кому был обязан своей жизнью, навсегда сохранив теплую память об этих днях, проведенных в окружении заботы и чужого участия. Он не помнил лица, ни за что не смог бы отыскать дорогу к дому, ставшему его приютом, но чужое прикосновение и голос он спрятал глубоко внутри, чтобы никакая боль, никакая грязь не смогла бы запятнать и осквернить то, что он отныне считал святым. До этого он не молился – не видел нужды. Теперь он молился не за себя – за незнакомца в рясе епископа, который стал для него языческим божеством, который спас его и дал то, за чем обычно обращаются к небу, глухому к мольбам, – спасение, возможность передохнуть. Он мысленно просил прощения у человека, которого оставил без благодарности, без своего титула и имени, без любой возможности отыскать его. Он молил о чуде, о встрече темными ночами, вызывая из памяти легкое прикосновение тонких холодных пальцев, мягкий голос и размытое лиловое пятно, в которого епископа превратила лихорадка; жар и слабость мешали рассмотреть его лицо. Он снискал себе репутацию головореза, и нанимающие его люди боялись его чуть ли не больше тех, кому приходилось скрестить с ним шпаги. Рошфор сражался с одержимостью, жестокостью и грацией дикого зверя, он легко находил брешь в защите противника и выбивал шпагу из рук. Битва его привлекала, была для него больше, чем просто игрой, – он жил ею. Его нанимали против искуснейших мастеров, и он одерживал верх. Однако вскоре простые стычки на улицах в погоне за мешком денег наскучили, драться ради драки было глупо, а мотивы заказчиков смешили своей грязью и пошлостью. Рошфор давно стал беспринципным негодяем, для которого в этом мире не осталось ничего святого, кроме размытого воспоминания из далекого прошлого. Дождливыми вечерами ему казалось, что чужая доброта ему приснилась, привиделась в этом мерзком мире, где на на помощь ближнего рассчитывать не приходится. А потом он встретил человека, который разжег в его давно потухшем сердце огонь. Он любил, много лет назад, когда еще верил в благородство дворянства и честь, но пламя, сошедшее на нет, разбушевалось вновь, снова подогреваемое красной мантией стоящего перед ним. Кардинал не обладал выдающейся физической силой, его бледность и болезненность сразу бросались в глаза, но даже усталость, которой была пропитана вся его сущность, которая словно сочилась с его пурпурных одежд, не могла сломить силу духа, блестевшую в его взгляде, именно железная воля заставляла этого человека, сжимавшего под накидкой тонкие руки, говорить о том, во что он верил. Яркость сутаны лишь подчеркивала алебастровый цвет его лица, совпадавший по белизне с кружевом роккетты, и Рошфору стоило немалых усилий удержать себя на месте: этот человек привлекал его не тем, что он делал для Франции, которая забрала у графа слишком многое, но тем, на что он был способен, – выжить в чудовищном переплетении дворцовых интриг, направленных против одного-единственного человека, подчинить своему гению страну и направить ее по курсу, неминуемо ведущему к успеху и процветанию. Руку с перстнем хотелось держать в своей, а человеку, в чьем взгляде читалась невыносимая усталость, хотелось клясться в верности. Тем же вечером он на коленях обещал отдать себя службе. Быть может, духовную особу смущала его репутация, его воинственный вид, его повязка на одном глазу. Быть может, стремление и горячность, которые обычно не были ему свойственны, говорили не в его пользу. Кардинал долго всматривался в его лицо, словно пытаясь что-то на нем разглядеть. Взгляд карих глаз проникал в глубину души, которая услужливо вытаскивала на свет все преступления. Видимо, в графе было что-то такое, что удовлетворило чужое любопытство. Ему протянули руку для поцелуя, и чужая ладонь оказалась холодной и гладкой на ощупь. Рошфор коснулся губами перстня и с удовольствием вдохнул тонкий запах ладана, который, вместе с ароматом яблок, навсегда теперь в его памяти будет связан с этим человеком. — Ах да, граф, еще кое-что, — уже на пороге остановил его Ришелье. — Вы, я вижу, не воспользовались покровительством высокопоставленного лица. Почему же, позвольте спросить? Рошфор мог бы сказать, что он думает о мушкетерах, к которым принадлежал его знакомый. Он мог бы в красках расписать свое отвращение к чьему-то покровительству. Быть может, в нем еще был жив тот мальчишка, готовый завоевать весь Париж. Он хотел бы, чтобы кардинал сам судил о нем, не опираясь на чьи-то слова. Ришелье знал это, не мог не знать. — Ответ вам известен, монсеньор, — граф низко поклонился и медленными шагами вышел из кабинета. Прежде чем отвернуться от своего нового господина, он заметил легкую улыбку, тронувшую тонкие губы. После этого стать инструментом в руках умелого человека было легко. Они понимали друг друга почти без слов, хватало лишь одного взгляда или кивка головы, чтобы Рошфор ураганом обрушился на врагов его высокопреосвященства. Если Шарль и задумывался о мотивах своего хозяина, то только для того, чтобы отметить, что служить Франции было намного приятнее, чем выполнять заказы алчных графов и герцогов. Опаснее – точно. Однако никто из них иллюзий не питал. Рошфор полностью отдал себя человеку, не стране, и поручения, которые ему давали, носили как личный, так и государственный характер. Со временем кардинал начал все больше и больше доверять графу, посвящать его в свои дела. Шарль даже не удивился, когда узнал, какие усилия требуются каждый день, чтобы удержаться на месте, не говоря уже о том, чтобы объяснять тонкости политики королю, которого больше интересовала охота и процесс приготовления варенья. Рошфор также не удивился, когда основная часть докладов тайной сети шпионов стала проходить через его руки. Он с удовольствием взял на себя все эти обязанности. Он присматривал за строительством Пале-Кардиналь (который предзначался в подарок королю после смерти Ришелье, и никто из гвардейцев не винил кардинала в том, что дворец был расположен на приличном расстоянии от Лувра), тренировал молодых рекрутов, только поступивших на службу. Он лично следил за тем, чтобы каждый гвардеец хранил верность только своему господину, впрочем, этого и не требовалось: кавалерия, жандармы, пехотинцы – все испытывали непонятную привязанность к кардиналу и готовы были доказать это ценой собственной жизни. Рошфор стал капитаном гвардейцев, заняв таким образом второе по важности место в странной иерархии двора при Ришелье. Он обошел Кавуа, отвечавшего за безопасность кардинала, Жюссака, Каюзака и Бернажу. Все они, верные и преданные слуги, были благодарны капитану, который принял на себя некоторые обязанности, что избавило Ришелье от утомительной необходимости самому об этом заботиться. Тот знал, что достаточно лишь одного слова или движения, чтобы Шарль исполнил его приказание в точности. Граф же в свою очередь мог положиться на четверку, которая с ревностным стремлением бралась за дело. Во дворце царила атмосфера уважения и даже любви к этому великому человеку, чему способствовала прекрасная Мари-Мадлен, племянница кардинала. Она часто появлялась в стенах Пале в простом платье, и все расступались на ее пути, отвешивая учтивые поклоны. Гвардейцы любили ее, как любят сестру, а она в ответ улыбалась им своей теплой улыбкой и читала вслух стихи и поэмы очередного поклонника. Когда Ришелье мучили мигрени или на него находил один из приступов меланхолии, только Комбалетта могла хоть немного улучшить его настроение. Свою лепту вносили и многочисленные кошки, вальяжно разгуливающие по длинным коридорам дворца. Когда королева-мать поставила вопрос ребром, Рошфор провел бессонную ночь, полную переживаний, со своим господином. Ришелье метался по кабинету, не в силах надолго занять себя чем-либо: он начинал собирать бумаги и говорить о том, чтобы покинуть Париж, но силы тут же оставляли его, и он устало садился в кресло, безуспешно пытаясь бороться с мигренью. Он вспоминал о том, как народ обошелся с Кончини, и с каким-то отстраненным интересом расписывал в красках, как мертвое тело откопали, зажарили и съели. Даже видавший всякое Шарль поморщился. Комбалетта и кардинал Лавалетт, не оставившие Ришелье в беде, пытались убедить его в том, что игра еще не проиграна, и лишь с рассветом кардиналом овладела усталая меланхолия, заставившая его выпустить из рук документы и наконец-то замереть на одном месте. Когда гонец короля наконец появился и объявил, что кардинала ждут в Лувре, тот встал, высоко подняв голову, и, убежденный своими соратниками, отправился на аудиенцию в полной уверенности, что его арестуют по дороге. Ни один гвардеец не покинул своего поста, ни один слуга не прервал своей работы. Когда его высокопреосвященство вернулся с полной победой, Рошфор вздохнул с облегчением. Как они могли сомневаться, кого король выберет, когда вопрос стоял так: Мария Медичи, постоянно давившая на сына и думавшая лишь о деньгах, или Ришелье, всегда готовый выслушать и дать совет, заботившийся о Франции? Он навсегда запомнил панику этого великого человека той ночью, его неуверенность в собственном положении. Тонкие бледные пальцы в отчаянии и бессилии впивались в подлокотники кресла, а кардинал мог думать только о том, что будет со страной, отданной на растерзание Медичи и ее приспешникам. Он говорил о еще молодом короле, который так и не научился разбираться в людях и непременно в очередной раз станет жертвой махинаций своей матери. С тех пор прошло много лет, и для многих положение Красного герцога казалось заманчивым своей прочностью и влиятельностью власти, но Рошфор видел истинную подоплеку вещей, а потому лишь горько усмехался. Никто не смог бы продержаться так долго на посту первого министра. Выжить было лишь одной из многих проблем, поджидавших желающего получить власть в свои руки. Такое могущество подразумевало большую ответственность, и Ришелье это принимал как само собой разумеющееся: за свои грехи, совершенные на службе Франции, он будет отвечать сам, когда придет время. Прошедшие годы смягчили память о временах Марии Медичи, когда страна погрязла в бедности и голоде, но одно Шарль забыть не сможет никогда: благодарность на уставшем лице кардинала, когда он вернулся от короля. Раскат грома за окном вернул его к настоящему. В лазарете никого не было. В приоткрытое окно проникали запахи и звуки поздней ночи, что могло означать только одно: Рошфора держали здесь не как пленника или заключённого. Последнее, что он помнил, – это как клинок мальчишки почти без препятствий вошел ему в грудь. Тугие бинты, слегка сковывавшие движения, намекали на то, что рана оказалась не смертельной. Граф поморщился: он бы предпочел умереть, чем подвести кардинала. Черная повязка, обычно закрывающая левый глаз, лежала совсем рядом с молитвенником и четками, которые Рошфор осторожно взял в руки. В такие ночи он обычно закрывал глаза и вспоминал незнакомца, так вовремя появившегося в его жизни. Гладкий и прохладный материал под пальцами напоминал легкое прикосновение чужой руки, и граф в эту ночь молил небо о том, чтобы четки кардинала остались у него. В памяти сразу всплывали непрошеные картины того, как тонкие пальцы кардинала перебирали темное дерево в момент волнений. Начиналась буря, и, убаюканный привычным звуком дождя за окном, Шарль забылся тревожным сном. Утром обнаружилось, что кардинал за это время успел очистить имя Рошфора. Разумеется, это не составило особого труда, но все равно вызывало чувство благодарности. Граф из предателя превратился в искусного двойного агента, тонкую игру которого даже смелые мушкетеры приняли за чистую монету. Это, однако, никак не уменьшало чувства вины за отвратительно выполненную работу, и Шарль при любой возможности собирался исправить положение дел. Вот только никаких поручений не последовало, и почти все дела легли на плечи Кавуа, Жюссака, Бернажу и Каюзака. Капитан доверял им почти как самому себе, но каждое задание, ложившееся на чужие плечи, оставляло во рту неприятное послевкусие. Ему либо перестали доверять, либо боялись, что он снова подведет. За все время, что граф прослужил кардиналу, в нем ни разу не усомнились, ни разу не поставили под вопрос его компетентность. Самому себе он напоминал раненного зверя, запертого в клетке: он метался по Пале-Кардиналь, не зная, куда деть себя. С каждым днем он все больше и больше уверялся в своей правоте и не мог винить Ришелье: лучше уж отправить на задание верного человека, чем того, кто подвел несколько раз подряд. Это, однако, нисколько не ослабляло его простой обиды и злости на то, что с ним не поговорили, не сказали ему напрямую, что ему больше нельзя было доверить деликатных поручений. В отношении его высокопреосвященства тоже наблюдались перемены. Он словно не знал, как обращаться со своим подчиненным, выжившим вопреки всем ожиданиям докторов. Сначала он провел несколько ночей у постели графа за молитвами, затем, стоило Шарлю очнуться, даже не появился – напрасно капитан надеялся увидеть край пурпурной сутаны в дверях. Затем Ришелье посоветовал графу воздержаться от тренировок с рекрутами, но выбранный тон не оставлял сомнений в том, что это было приказом. Рошфор не посмел ослушаться, а потому удивился, когда спустя несколько недель за ним прибежали Жюссак и Бернажу и спросили, почему его не было во дворе. Оказывается, кардинал ожидал, что ответственность за тренировки снова ляжет на капитана. Позже, когда еще не до конца затянувшаяся рана противно ныла после напряженного утра, Шарль старался не думать о том, что ему стоило бы еще неделю воздержаться от резких движений. Правота кардинала лишь подливала масла в огонь. Рошфор ведь был той ночью в кабинете, он не сбежал, хотя имел такую возможность, он остался и вместе с Ришелье перебирал возможные планы отступления на тот случай, если все пойдет не так. Он ни разу не предал, ни разу не задумывался о такой возможности, и теперь ему даже не могли доверить простейших поручений. Неужели кардинал думал, что подобным заданием обидит графа? Рошфор бы выполнил все со своей обычной точностью и аккуратностью, он заново заслужил бы доверие своего господина, это бы стоило того. Вместо этого он с ужасом обнаружил, что при любой возможности стал задерживать аккуратную ладонь в своих руках на несколько секунд дольше положенного. От нее, как и много лет назад, пахло ладаном и маслами для богослужений, от запаха приятно кружилась голова. На короткое мгновение графу казалось, что все было в порядке, а в следующее мгновение наваждение проходило так же резко, как и появлялось. Конец его терпению настал, когда со срочным поручением кардинал отправил Жюссака. Рошфор знал, что тот справится, но все внутри обожгло обидой: раньше графу доверяли щекотливые задания, и он безукоризненно выполнял их. Ришелье словно не мог понять, как следует себя держать. В одну минуту он доверял ему, а в следующую избегал и старался отстраниться. Рошфору не давало покоя то, что обычно его высокопреосвященство ясно давал понять, что недоволен тем или иным человеком, иногда позволяя исправиться. Шарль бы понял, если бы его признали бесполезным – история с мушкетерами была чередой случайностей, которые, увы, говорили не в его пользу. Он принял бы гнев и недовольство, но только не молчание и не мимолетное внимание, сменявшееся на холодное безразличие. Обычно кардинал держался отстраненно только с незнакомцами, пряча все свои чувства за искусной маской. Рошфор не раз видел такое обращение с другими, и потому ему вдвойне больнее было осознавать, что теперь он сам заслуживал подобного отношения. Верность кардиналу, однако, в последнее время сменилась чем-то более сложным и необъяснимым, потому что, несмотря на всю свою злость и обиду, капитану хотелось быть нужным. Он часто думал о том, что складка между бровей кардинала расправилась бы, расскажи он Шарлю о том, что не давало ему покоя, что тревожило. Ришелье позволил бы сесть рядом с собой, и все снова было бы в порядке. А потом Рошфор совершил роковую для себя ошибку. Взяв хрупкую руку для поцелуя, он прикоснулся губами к нежной коже вместо алого перстня и, поняв, что только что произошло, замер на месте. Ришелье ничего не сказал, не попытался вырвать ладони, только его глаза внимательно всматривались в Рошфора, пытаясь что-то разглядеть в свете канделябров. Граф держал чужую руку в своих, словно несметное сокровище, и все ждал, когда ему скажут, что он перешел все грани дозволенного. Мысленно он продолжал покрывать тонкую руку поцелуями, продвигался все выше и выше, задирая свободный рукав сорочки. Все оказалось до банального просто: он был влюблен в это человека и ничего не мог с этим поделать. Ему хотелось принадлежать, им хотелось обладать. — Рошфор, — тихо выдохнул кардинал, словно пытаясь предотвратить неизбежный разговор. Только в ночной тиши собственной спальни в этом хрупком человеке легко можно было не увидеть самого могущественного человека Франции. Он стоял в легкой кружевной сорочке, устало глядя на графа, преклонившего колени. Срочно надо было что-то делать, пока наваждение не прошло, пока Ришелье был человеком. — Почему вы перестали мне доверять, ваше высокопреосвященство? — осторожно спросил граф. — Рошфор, вы же знаете, как я дорожу вами, — в голосе кардинала, помимо усталости, появилось что-то новое, что никак не удавалось опознать. — Как же мне не сомневаться, если вы не можете мне доверить даже простейших поручений? — спросил Рошфор и продолжил прежде, чем собеседник успел открыть рот: — Нет, монсеньор, вы охладели ко мне. Неужели я настолько вас разочаровал? Людям, провинившимся больше моего, вы давали второй шанс, а как же я? Я был с вами все эти годы, я был с вами, когда вы думали о том, чтобы покинуть Париж! Я добровольно отправился бы за вами в ссылку, на край света, я и сейчас готов, вам достаточно лишь попросить. Но вам ведь нет до этого никакого дела, верно? Вы хоть сами-то знаете, чего хотите? Вы обращаетесь со мной, словно я ваш пес, которого можно сначала погладить, а потом выставить вон. Чем вы тогда лучше короля? Тон, с которым Шарль произносил обвинения, сами слова были непозволительны и грубы, но только последняя фраза заставила кардинала отшатнуться, словно его ударили, и устало опуститься на край кровати, стоявшей как раз за его спиной. Рошфор понял, что перешел все допустимые границы, и в ужасе замер, ожидая ответа. Кардинал молчал, а на его лице было столько боли, что графу захотелось прикусить собственный язык, но было уже поздно. Ришелье сам часто оказывался жертвой такого отношения, и было низко и подло его самого обвинять в подобном. Хотелось молить о прощении, целовать отнятую руку. Все мысли в голове графа смешались, и он не мог понять, почему замер в центре комнаты, почему молчал. Свечи удлиняли тени и отбрасывали свет на Ришелье, лишь подчеркивая его усталость. — Я бы никогда… — начал кардинал и замолчал, не в силах совладать с чувствами. Собравшись с силами и с трудом приведя мысли в порядок, он все же продолжил: — Вы же знаете, как вы мне дороги, неужели вы посчитали, что я могу так жестоко с вами обойтись? Я был уверен, что вы погибли, что вас убили, и вы хотите, чтобы я снова отправил вас в бой, когда вы только-только оправились? Разве это преступление? Мое желание беречь вас хотя бы первое время после вашего чудесного выздоровления? — Монсеньор, — потрясенно прошептал Рошфор, который даже не мог предположить, что всё объяснялось именно так. — Я избегал вас, граф, потому что слишком сильно привязался к вам, — тихо произнес Ришелье. Одним движением Рошфор оказался у ног кардинала, узкая ладонь этого могущественного человека снова была в его руках, и граф принялся покрывать ее поцелуями, нисколько не скупясь на чувства. Ришелье смотрел на него с легким ужасом, не пытаясь, однако, ничего сделать. — Я люблю вас, монсеньор, — только и смог промолвить граф, вдыхая знакомый аромат масел, который всегда можно было ощутить, стоило приблизиться к его высокопреосвященству. — Что же вы делаете, Шарль, — тяжело вздохнул кардинал, — что же вы делаете… Что-то внутри Рошфора замерло: он уже где-то слышал этот голос, эту интонацию. Но так давно, что все воспоминания он надежно спрятал поглубже, чтобы ничто не смогло их осквернить. События той поры уже давно стали казаться собственной фантазией, выдумкой воспаленного разума. Граф смотрел на кардинала и видел епископа, который много лет назад спас ему жизнь. — Это были вы, монсеньор, молю вас, скажите, что это были вы, — лихорадочно шептал Шарль, пытаясь найти подтверждение своим словам в бледном лице. — Тогда, в Люсоне… вы спасли мне жизнь, вы протянули руку помощи, когда все лишь смеялись надо мной. — Разве вы не узнали меня? — немного озадаченно спросил Ришелье. — Я посчитал, что именно по этой причине вы отказались от чужого покровительства. — Нет, нет, я каждую ночь молился о нашей встрече, потому что я не успел отблагодарить вас за вашу доброту, не успел спросить вашего имени, увидеть вашего лица. — Вы тогда тоже меня спасли, хоть этого и не знаете. Кардинал подался вперед, и Рошфор, дернувшись, инстинктивно повернул лицо в сторону, почуяв движение с левой стороны. Ришелье хотел поцеловать графа в лоб; вместо этого они встретились губами. Шарль успел заметить испуганное выражение на лице кардинала, когда тот отпрянул, и потянулся вперед, чтобы поддержать, но его остановил взгляд карих глаз. — Шарль… нет, вы меня неправильно поняли, — остановил графа слегка подрагивающий голос. — Я люблю вас, но не так. Я… я не могу. Вы же понимаете? Обет безбрачия, ну конечно. В глазах Ришелье читалась неприкрытая надежда, что Рошфор не станет настаивать. — Мне будет достаточно вашего доверия, монсеньер, — заверил его Шарль. — Только прошу вас, не мучьте меня. — Мой дорогой Шарль, — тихо, устало вздохнул кардинал, — я слишком дорожу вами, вся боль, которую я вам причинил, была случайна. Вы слишком своенравны, чтобы вас можно было удержать на месте. — Я не смею просить у вас того, что вы не в силах мне дать, — осторожно начал Рошфор, — позвольте попросить вашей дружбы, если это не слишком много. Иногда мне очень хотелось бы, чтобы вы могли прийти ко мне, как к другу. — Я думаю, что… — на секунду Ришелье замолчал, и граф замер в ожидании приговора. — Что в таком случае нам стоит отбросить титулы, как вы считаете? У меня есть имя, данное мне при крещении, и сейчас вы видите во мне друга, не правда ли? — Арман, — завороженно выдохнул капитан, впервые распробовав имя на вкус. Оно удобно легло на язык, легко и звонко соскочило с губ и растворилось в ночной тишине. Рошфор стоял прямо перед Ришелье и впервые в жизни смотрел на него сверху вниз. Образ епископа, ставшего мечтой, и кардинала, сидевшего перед ним, наконец слился воедино. Капитан нагнулся вперед и с каким-то восторгом отметил, что Арман – имя было приятным на слух – не вздрогнул и не отпрянул, а потому граф нежно поцеловал кардинала в лоб, постаравшись вложить в это простое действие как можно больше любви, пусть на нее и не могли ответить так, как ему бы хотелось. — Спокойной ночи, Шарль, — тепло улыбнулся ему Ришелье, и темноте не удалось поглотить ни интонации его голоса, ни выражения лица, ни блеска его глаз. Ночью Рошфору снился епископ Люсона, и у него было лицо кардинала, его аккуратные руки и так же изогнутые тонкие губы. Спустя столько лет «Шарль», произнесенное этим уже почти совсем забытым голосом, все так же казалось чем-то ненастоящим и привидевшимся. Вот только в этот раз граф знал, что ласковое «Шарль» будет ждать его утром и пахнуть ладаном и ароматом свежих яблок.