Габриэль

Он не отвечал на звонки, Артем сказал, что и ему Марк не звонил. Марат писал все обещанные три дня, но получил всего один смазанный ответ, потом тишина. Он успокаивал себя тем, что, без сомнений, Марк слишком занят, и что, на крайний случай, есть его адрес, но все же тревога не отпускала. Что-то изменилось необратимо — он понимал это шестым чувством, но принять худший расклад не мог. Позвонив в среду вечером, чтобы предупредить, что задержится в силу обстоятельств еще на день, самонадеянно предполагая, что кому-то это важно, он напоролся на выключенный телефон. По убедительной просьбе брата Артем ездил на квартиру, но и там никто не открыл. Тревога больше не отпускала, а потом начались эти сны. В них Марка хоронили, только он был еще жив: широко распахнутые синие глаза смотрели в прозрачное, будто эмалевое, весеннее небо, горсти свежей земли падали в открытый гроб, засыпая бледное лицо, замершее в жуткой кукольной ухмылке, он смиренно принимал участь, а может, был даже рад ей. Ночь за ночью он видел этот сон, а после дни напролет проводил в размышлениях о жизни и смерти, Марат понимал, что от страха уже сходит с ума. Побросав дела, отвертевшись от последней встречи с партнерами, он выдвинулся в сторону Питера. Так быстро он еще не ездил. Мчался вечер и всю ночь без сна и отдыха, чтобы успеть, хотя и так понимал, что непростительно опоздал, только хуже было от мысли, что винить его за это все равно никто не станет. Ранним утром, подъезжая к его дому, он увидел машину Артема. Они вместе поднялись на этаж к заветной квартире, но ожидаемо никто не открыл, за дверью царила мертвая тишина, и Марат понимал, что ключевое качество здесь «мертвая». Поразмыслив, позвонили в соседнюю квартиру. Женщина открыла быстро, очевидно, собиралась на работу. — Извините, вы не знаете, где ваши соседи из двадцать восьмой? — Марат указал на наглухо запертую дверь. По лицу женщины стало понятно, что тревоги себя оправдают. — Вы родственники? — Да, — соврал не задумываясь. — Опоздали вы. Марат проявил выдержку, только дрогнувший кружок зрачка способен был выдать смятение. — Когда? — Похоронили позавчера на лютеранском. — Где Марк? Никто не открывает, — голос предательски сел. — Марк… — она тяжело выдохнула. — С ним сложнее. Марк не хочет больше жить здесь. Он сейчас сам не свой. Все время проводит на кладбище, ночует у нас пока, на диване — мы с дочкой вдвоем живем. Я помогала мальчикам иногда, сидела с Теодором, когда нужно было Марку уйти, но он всегда старался все делать сам… Вот и сейчас предложила ему остаться пока у нас, и то только для того, чтобы первое время за ним присмотреть… Он, знаете ли, сам не свой. Вещи собрал, точнее, я собирала, он не мог ничего делать, — в доказательство она приоткрыла дверь: в коридоре у стены стояли два небольших чемодана на колесиках, спортивная сумка и рюкзак. — Он приходит ночью, сразу ложится спать, я не знаю, что с ним будет, и не знаю, как нам с ним… И язык не поворачивается заговорить о том, что ему делать что-то дальше нужно… Родителей у них нет, на похоронах было человек пять, включая нас с дочкой. Он страдает очень, мне сложно даже представить, как повернется его судьба, они же все время вместе были, и близнецы к тому же… — Говорите, он может быть на кладбище сейчас? Покажите, где это? — Я на работу собираюсь… — она тут же осеклась. — Да, конечно, о чем это я. Вы на машине? — Да. — Подождите внизу, я быстро. — Мы заберем вещи. Я его к себе забираю. Спорить с заявлением Марата было сложно, соседка просто открыла дверь пошире, впуская мужчин, которые быстро забрали чемоданы и спустились вниз. *** Место нашли сразу, у края оно было, не на отшибе. Кованая, еще не выкрашенная ограда, свежая, сырая земля. Под чистым весенним небом он лежал прямо на могиле, лицом вниз, немного завалившись набок. — Оставайтесь в машине, — приказом бросил Марат, не разрешая даже брату пойти с ним.— Я сам, — вышел, хлопнув дверцей, и перешагивая грязные лужи с талым снегом, решительно направился к ограде. Все в той же куртке, капюшон толстовки прикрывает голову. Казалось, он без сознания, перепачканные руки и щека, на земле свежие белые розы, здесь же бутылка водки, пустая всего на треть. «Ты же крепче разбодяженных коктейлей ничего не пил, от одного запаха водки тошнило». Марат подложил руку под шею, другой взял под колени, разворачивая на спину, приподнял. Даже с закрытыми глазами он выглядел зареванным: опухшие веки, раскрасневшаяся кожа вокруг глаз, на щеке грязный след, да и одежда вся перепачкана свежей кладбищенской землей. — Себя хоронить… — тихо сказал Марат, вставая. Марк застонал, лицо исказилось болью, очевидно, кровь приливала к онемевшим конечностям: — Сколько же ты так пролежал? — так же тихо, больше мысли вслух, чем прямые вопросы. Его голос заставил приоткрыть веки, поморщиться от яркого света. В слабом фокусе узнал его лицо, губы дрогнули, только сказать ничего не смогли, а серые глаза быстро наполнились влагой. — Тише, тише… Это я… Я за тобой. Он не ответил, лишь зажмурился, давая немой боли выйти из тела тонкими прозрачными дорожками по подбородку, шее, но при этом затих совсем, пока Марат нес его к машине. — Тш… Всё… Тихо, тихо, я держу… — как в бреду шептал Марат, разжимая вцепившиеся намертво в воротник пальто заледенелые пальцы, устраивая на заднем сиденье своего внедорожника окоченевшее тело. Ничего более жуткого Рунаев не видел за свои относительно долгие тридцать лет жизни, ничего более дикого, не укладывающегося в голове с ним не случалось. Он был шокирован от одной только мысли, что человек сам решил считать себя мертвым, все еще продолжая дышать. Проступившие слезы стали комом в горле, не давая сделать вдох. «И это с его Габи такое? Как вообще это могло случиться с таким, как он — с виду независимым, успешным, избалованным?» — Ты поведешь, — сказал Артему, забираясь вслед за Марком на заднее сиденье. Больше не выпуская его из рук, прижал крепко, и всю дорогу, не ослабляя объятий, повторял, как мантру, в макушку всхлипывающему мальчишке: — Тише, маленький, тише. Уже скоро… Мы уже очень скоро будем дома.