***
Парень стоит посередине арки низенького моста, что перекинулся через пруд в парке, вид на который открывался прямо из окон их квартиры, и прослеживает неторопливо мигрирующие по водной глади первые опавшие листочки. Пруд окружают огромные, ещё по-летнему светло-зелёные, раскидистые плакучие ивы и укрывают Минсока от остального мира свисающими до самой земли ветками густой кроны. С этого миниатюрного мостика они с Чондэ любят кормить по выходным ярких нарядных мандаринок. В этот укромный уголок парка нечасто заходят отдыхающие, и сейчас это место как никогда нужно Мину, чтобы без посторонних взглядов разобраться в своих сбивающих с толку эмоциях. Увидеть Чондэ в объятиях другого неожиданно оказалось потрясением. Мин даже и не представлял, что нечто подобное увиденному может так всколыхнуть его внутренний мир, привести в смятение и растерянность. Он всегда спокойно воспринимал прикосновения к Чондэ других людей. Будь то просто друзей на вечеринках, или на работе — летучках и разборах полётов в небольшом кабинете Криса, когда все, кто не был на заданиях, сидели плотной толпой, соприкасаясь плечами и коленями. Не говоря уже о каких-то других рабочих моментах, типа тренировок на татами или учениях на полигонах, а ещё были секретные командировки, где вообще неизвестно что происходило. Мин никогда не ревновал. Он был уверен в Чондэ на тысячу процентов, уверен в искренности и глубине его чувств. Что же тогда на этот раз его так взволновало? Может просто потому, что невооружённым глазом было видно, что объятия эти — нежные, слишком интимные, скрывающие за собой то, о чём Чондэ никогда не рассказывал? И не то, чтобы Мин хотел. Он никогда не расспрашивал хёна о его прошлом. Был счастлив настоящим и не хотел тревожить Чен-Чена воспоминаниями о былых отношениях. И он не то, чтобы был зол на ТэДжуна. Тот понравился почти сразу. Улыбка, играющая на губах успешного фотографа, искренно отражалась и в его глазах, а они, как водится, зеркало души. И, если не принимать во внимание безупречные манеры, харизму и сногсшибающий шарм, против которых у Чондэ уже имелся иммунитет, ТэДжун произвёл впечатление многогранного человека, наверняка с ним мечтали быть многие. В этом отношении Мин и рядом с ним не стоял. Умом понимал, что Джун давно отпустил своего бывшего и, по большей части, питает к нему лишь тёплые братские чувства. Но, несмотря на то, что поцелуй был в щёку, это стало последней каплей, и сердцу отчётливо стало неспокойно. И Мин растерялся от всего этого, он был не готов, повёл себя как мальчишка и даже не помнил, как оказался в машине. Порой слишком живая фантазия преподносила парню неприятные сюрпризы. Минсок не хотел даже и представлять Чондэ с кем-то другим, но вот попытаться представить, каково бы теперь ему стало без Чен-Чена, получилось очень даже «прекрасно»: в душу ударило такой волной отчаяния, стало так бесприютно, одиноко и беспросветно, что у молодого человека реально сжалось и заболело сердце. Стало труднее дышать, навернулись и вскипели слезы, прозрачной пеленой подёрнув мир вокруг. Ледяной ветерок неизбывной тоски безжалостно выхолодил пространство души, налетел и затушил где-то глубоко-глубоко трепетный согревающий огонёк, зябко прошёлся по спине и заставил онеметь кончики пальцев. Парень сгорбился, одной рукой цепляясь за чёрный ажур перил, а другой комкая в кулаке одежду на груди в попытке хлебнуть воздуха. Получилось не с первого раза: только после нескольких судорожных вздохов теснение в груди неохотно стало отпускать. Ошеломлённый Мин не ожидал, что его так конкретно скрутит, что подстёгнутое воображением душевное переживание отзовётся столь бурной реакцией организма. Чтобы не повторилось, Мин напомнил себе, что Чондэ, вообще-то, никуда от него не делся. Это он сам от него сбежал. Вот же болван!.. И причина-то смехотворна: совершенно беспочвенная ревность, если не сказать хуже, ударила в голову, поднявшись из каких-то удалённых уголков души. Дрожащей рукой Мин вытер влагу со щёк, заставил себя вдохнуть полной грудью и расправить лёгкие. Вот так вот. К хорошему привыкают быстро. Великодушие судьбы позволило сойтись им в одном времени и в одной точке пространства, и за два с половиной насыщенных отношениями года, в которых не было места ревности по причине полнейшего доверия, Чондэ въелся в каждую пору, в каждую нервную клеточку, в каждый синапс, в каждую альвеолу лёгких. Минсок пленён, сладко зависим и нисколечко об этом не жалеет. И теперь ему жизненно необходимо присутствие Чондэ рядом, необходим любящий, ласковый, бархатный взгляд, каким тот смотрит на него. Необходимо горячее тепло его тела, эти его оберегающие объятия, эти его сильные руки с проступающим рисунком вен, жесткими ладонями и длинными пальцами с чуткими подушечками. Эти мужественной красоты руки, в защитном кольце которых не страшен был бы и апокалипсис, занимают первое место на пьедестале его персональных фетишей. Мину необходимы эти упреждающие внимание и забота хёна, от которых кололо сердце, которые парень, с детства привыкший полагаться только на себя, научился принимать не сразу. Минсок умрёт без всего этого, мучительно задохнётся, словно оказавшись в вакууме без скафандра — без этой живительной газовой смеси из чувств, эмоций и ощущений, которые дарит любимый. С Чондэ Мин чувствует, что живёт. И уверен, что тот чувствует то же самое. Чондэ воспитал великолепную точёную фигуру, которой одинаково комфортно было и в парадной форме Отдела, и в классическом костюме, и в кожаной косухе. Его тело с чётким, отлично развитым, но не перекачанным рельефом достойно изваяния в мраморе. Можно часами смотреть, как горит огонь, как течёт вода и как тренируется Чен-Чен. Мин мог погрузиться в транс от вида перекатывающихся мышц под тугой, лоснящейся от пота кожей при монотонных движениях на тренажёрах. Не только Мин засматривался на него. Заинтересованные взгляды часто примагничивались к молодому мужчине и не сразу желали отпускать, даже если он был в простецкой футболке и потрёпанных джинсах — его стройную фигуру с плавными движениями и скользящей стремительной походкой невозможно было не заметить и не оценить. Не говоря уже об обаянии и особом магнетизме его натуры, которые становились очевидными при более близком общении. Чондэ был деликатен и дипломатичен, но немного более сдержан, чем хотелось бы — Мин делал скидку на специфический характер его работы. Минсок и знаком-то был с ним всего ничего, но уже понял, что в этой жизни ему больше никто не нужен. Насыщенный обертонами тембр голоса мужчины ласкал слух, и рядом с ним хотелось мурлыкать и ластиться кошкой. Чондэ редко смеялся — а это был живой, легкий, непринужденный смех, — но его улыбка намного чаще радовала глаз. А она у него особенная, скорее полуулыбка: приветливая, мягкая, по-джокондовски загадочная и немного грустная. Минсок каким-то внутренним чутьем почувствовал родственную душу и во что бы то ни стало решил сделать Чондэ своим. Старался подобраться поближе, наладить визуальный контакт и заинтересовать своей в меру скромной персоной. Мин нравился людям безо всяких усилий со своей стороны, отчасти в этом виновата была его искренняя и обезоруживающая улыбка, которую окружающие тут же невольно отзеркаливали. Парень знал об этой своей особенности и время от времени злоупотреблял ей в адрес предмета воздыхания. Но Чондэ не вёлся. Или натурально притворялся. Общался с ним всё так же по-дружески ровно, как и с остальными сослуживцами. Мин всё же не унывал и провоцировал, как мог. В ход пошла тяжёлая артиллерия: прямой — прямее некуда — беззастенчиво-невинный взгляд в самое неподходящее время. Когда, например, Чондэ шёл навстречу по коридору принадлежащего Отделу здания в компании таких же серьёзных, в упряжи портупей с табельным оружием оперативников, выделяясь среди них такой благородной, немного животной грацией, что у Мина сбоило сердце, предавало дыхание и текли слюнки. Или на очередной летучке в кабинете Криса, когда назначенный руководством состав сотрудников, в котором Минсоку счастливилось оказаться как представителю аналитической подгруппы, разрабатывал план дальнейших действий конкретного дела. Или когда Чондэ отчитывался о уже проделанной работе. Это подействовало: Чен начал теряться, спотыкаться и хмуриться. Мин тихонько возликовал. Но упрямый мужчина всё так и не делал никаких телодвижений в его сторону, и это удручало. Мин был уверен, что тот не засматривается на женщин; в том, что у Чондэ никого нет, парень уже уверен не был. Но Чондэ был заинтересован провокатором, Мин это видел, сильно заинтересованный им сам. Что же тогда, разница в возрасте на семь лет? Мин немного сник. Ему как-то не приходило в голову, чтобы это могло стать серьёзным препятствием. А потом Чондэ надолго исчез на какой-то секретной миссии. Мин промучился без их случайных встреч несколько недель, не смея никого расспрашивать о дате возвращения. Да и вряд ли бы ему эту дату назвали, даже если бы и знали. Чондэ вернулся настолько же неожиданно, насколько и долгожданно, всё такой же сдержанно спокойный, только значительно уставший и с ссадиной над бровью. И неудержимо притягательный. Мин сам не понял, как его притянуло к суховатому изгибу горячих, как оказалось, губ. Не успев прочувствовать ни их упругость, ни вкус, тут же опомнился и поспешил ретироваться, переживая волшебные ощущения от мимолётного соприкосновения, предоставив возможность ошарашенному Чондэ приходить в себя самостоятельно. А вечером мужчина позвонил ему и пригласил на свидание. …Когда Чен-Чен спит, Мин часто любуется его лицом: во сне печать постоянного эмоционального контроля исчезает, и лицо оперативника расслабляется, становится мягче, трогательнее, уязвимее. Таким же оно становится и в моменты физической близости. А когда Чен-Чен внутри… больше ничего и не надо. Лишь упоённо ощущать себя с ним единым целым… Мину нравится заводить Чондэ, возбуждать, распалять, наблюдать за его постепенно разгорающимся возбуждением. Нравится ощущать, как в ладони или прямо во рту твердеет, тяжелеет его член, как искажаются тронутые страстью черты — и очень нравится быть тому причиной. Минсок понимает, что попал в божественные руки, божественные губы, да и во всё остальное. Впору было завидовать самому себе. Чондэ любит любить его по-разному, мастерски подстраивая обоих под единое настроение. И эта его невероятная способность чувствовать Мина как себя самого, предвосхищая многие его затаённые желания, изумляет. Старший обожает трогать Мина, а тот обожает его прикосновения. Чондэ очень выносливый и порой может любить Мина часами напролет. И это не изнуряющий секс, после которого только и можно, что ощутить себя выжатым лимоном, совсем наоборот. Не налегая, Ким-старший вдумчиво и неторопливо нежит, ласково прикасается к коже, гладит, покрывает поцелуями каждый сантиметр тела. Мин млеет, полностью погружённый в негу любящих прикосновений; не будь у него Чондэ, парень никогда бы и не узнал, насколько чувствительна тонкая кожа под коленями. Чондэ проскальзывает между бёдер и плавно двигается в нём, бесконечно качая на волнах удовольствия, но, в конце концов, младший выпадает в нирвану после накатывающего сладкого, мягкого, лёгкого, тихого оргазма… и спустя какое-то время просыпается от новых поглаживаний. Именно по причине такого образа получения удовольствия — ленивого, текучего, не сотрясающего, не выматывающего организм — Мин способен на следующий и даже следующий виток. А хён может позволить себе оргазм только под утро. Эти витки чудесным образом питают тело какой-то живительной энергией, и утром Мин воскресает свежим и полным сил… Минсок дрожит, цепляется за сильные плечи Чондэ и заходится дыханием от чувственного переизбытка, физического и эмоционального, когда хён берёт его стоя около ударопрочного зеркала во весь рост, входит в раж и искусно и подолгу пытает кайфом. И Мин скользит по уже нагретой спиной поверхности и мечтает о скорейшем оргазме... и чтобы эта сладкая пытка никогда не заканчивалась. А Чондэ толкается, плавно встряхивает, входит неглубоко, но именно так, чтобы точно попадать по простате, заставляет Мина взвиваться. И чувствует донсена как себя, в нужные моменты предупредительно пережимая там, где надо, чтобы не кончил раньше дозволенного. Удерживает между собой и зазеркальем на гребне волны, которая все никак не может достичь берега и разбиться об него, расплескать порванное натяжение наивысшего наслаждения, оставляя после себя медленно тающую послеоргазменную пену эйфории… Иногда Мину хочется погорячее, и Чондэ даёт ему желаемое, властно порабощая на время: сильно, быстро и глубоко — до жжения в пятках, может даже чуть грубовато от излишней страсти… но аккуратно и парадоксально нежно, трепетно боясь причинить боль, принося только наслаждение и глубинное удовлетворение, когда начинает петь каждая клеточка тела. А ещё, иногда, Чондэ стонет. Это достаточно редкое явление. В противовес младшему, Чен-Чен слишком сдержан, он молчит даже во время оргазма, что совершенно невозможно для Мина. Заламывает брови, жмурится, сражается с дыханием, облизывает и закусывает губы — но молчит. Минсок так не может, чувства вырываются из него стонами, всхлипами, вскриками… Мин научился читать Чондэ по его по дыханию. Узнаёт, когда любовное томление звучит дрожащим вдохом-выдохом, а обладание — глубоким размеренным ритмом. Когда пламя страсти делает дыхание шумным и частым, а судорожный вздох означает сладкий вскрик. Когда дыхание сбившееся и рваное от предощущения приближающегося оргазма, и когда оно останавливается — во время. Тихий, низкий стон рождается где-то в глубине грудной клетки хёна, рокочет в горле, вырывается горячим выдохом. И каждый раз, если Мин доводит своего сдержанного мужчину до этого явления, когда его Чен-Чен раскрывается перед ним до самого дна, бесконтрольно отдаётся своей чувственности, парень испытывает неподдельный восторг… Это как откровение, которое суждено увидеть и услышать только единственному человеку на Земле, избранному — Минсоку. ...По бокам неожиданно проскальзывают ладони, смыкаются на животе — Минсок и не думает вздрагивать: знает, что они могут принадлежать только одному человеку. Чондэ кладёт подбородок ему на плечо и греет виском висок. — Ну, что же ты? Глупенький. Сбежал… Мин молчит, одновременно переживая персональный катаклизм и внезапную эйфорию от преждевременной кончины своих надуманных опасений: Чен-Чен снова с ним, такой нужный, такой надёжный, верный, любимый. Бесценный. Не дождавшись ответа, Чондэ разворачивает его к себе и вглядывается в бледное лицо — Мин отвечает ему лишь странным взглядом перемешанных чувств. От внимания Чондэ не укрываются покрасневшие глаза и влажные ресницы. Плакал. — Солнышко моё… Мужчина заключает своего мальчика в объятие; он знает, как оно сейчас ему нужно. Минсок тут же льнёт всем телом, впаивается в это объятие, пробираясь руками под распахнутое лёгкое пальто, прижимая ладони к широкой спине. Окунувшись в смешанный с парфюмом тонкий флёр родного запаха, впитывает в себя сиюминутность момента и старается навсегда его запомнить: что вот он, любимый в его руках, горячий, как и всегда. А Мин в его объятиях. Никогда бы не отрывался… — Мин… Мы просто прощались: Джун уезжает. Надолго, может быть, навсегда. — Не говори ничего, — глухо произносит Минсок ему в плечо и вздыхает. — Я знаю, что дурак. Прости. Не представляю, что на меня нашло... Чондэ хмурится, вдруг понимая одну вещь: любое выражение лица донсена — грустное, озорное, задумчивое, серьёзное — мгновенно возникало в памяти, стоило лишь захотеть, а чаще — незвано, но он никогда не видел, как его парень плачет. В смысле, по-настоящему плачет, так, чтобы со всхлипами, навзрыд, заливаясь слезами от чего-то очень негативного: от сильного горя, например, или глубокой обиды. Или от невыносимой боли… как когда-то в их самые чёрные дни на двоих, но даже тогда, после, когда уже поздно было что-либо изменить, Чондэ видел лишь тонкие высохшие дорожки на грязных щеках. Бывало, он видел слёзы Мина после того, как залюбит до невозможности, до глубинной физической завершённости, до удовлетворения каждой клеточки, когда эмоциональная переполненность неудержимо выплёскивалась наружу. Как в их первый раз, (который был на самом деле вторым), когда Мин ухватывался за его длинную крепкую шею, как за спасательный круг, неразборчиво всхлипывал что-то между «о, боже», «ещё» и «пожалуйста», а потом плакал, не справившись с наслаждением, и, потрясенный, очень долго приходил в себя от первого в своей жизни анального оргазма. Те слёзы были следствием совсем иной первопричины… и, дай Бог, всегда такими бы и оставались. ...Наступил тот сказочный сентябрьский час, когда солнце клонилось к горизонту, и его лучи скользили почти параллельно земле, всё вокруг отбрасывало длинные тени, а воздух словно был наполнен золотистым туманом. — Пойдём домой, прохладно уже. Чондэ хотел было увлечь Мина сойти с мостика, но тот обнял его крепче, не давая двинуться: — Не отпускай… Постой так со мной ещё. Мужчина целует его волосы на макушке. Он знает об этой черте характера донсена — накрутить себя на ровном месте. И пусть только Минсок позволит увести себя домой — уж там-то он докажет и наглядно покажет заревновавшему, соблазнительно горизонтальному глупышке, кто у Чондэ единственный и неповторимый.***
Чондэ видел, как порой зачарованно смотрел на него Минсок, но не замечал, что и сам смотрит так же. И точно знал, что самая главная его эрогенная зона — это его собственные глаза: когда он смотрел на Минсока, то получал стопроцентное эстетическое удовольствие, непрекращающийся визуальный оргазм. А тот время от времени расцветал своей солнечной улыбкой, от которой в груди сурового оперативника распускались незабудки и сосало под ложечкой. Мин первым поцеловал его. Смотрел, смотрел этими своими невозможными глазищами, в которых плескался целый мир, от плохо скрытого заинтересованного взгляда которых сдержанный, уверенный в себе мужчина терялся, как школьник. Смотрел, смотрел, а потом, словно по велению магнитного притяжения, не отдавая себе отчета о невольном порыве, взял - и поцеловал. Прижался сомкнутыми губами почти целомудренно, лишь самим кончиком языка мимолётно лизнув верхнюю губу. Но и этого Чондэ хватило, чтобы заработать лёгкую контузию и выпасть в счастливый осадок; его губы потом ещё долго пекло, словно их коснулся солнечный жар. …Мужчина не мог нарадоваться, надышаться своим сокровищем, а тот искрил жизнью рядом с Чондэ, пьянил, как молодое вино. Чен с трудом верил своему нежданно свалившемуся счастью, понимая, что Мина уже больше никто не сможет заменить - он уникален так же, как и разрез его глаз. С Мином хотелось нежничать, холить его и лелеять, баловать и потакать. Он достался Чондэ девственником, у него ещё никогда не было других партнёров и ему не с кем было сравнить ни силу чувств, ни технику секса, и Чен надеялся, что у парня никогда не возникнет таких, даже чисто гипотетических, мыслей. Чондэ постепенно, ненавязчиво раскрепощал своего донсена, осторожничая, стараясь не напугать откровенностями. Но Мин был открыт навстречу неизведанным ранее чувствам и ощущениям, страшился и одновременно желал близости. Он отчаянно стеснялся только в самом начале, когда мужчина потихоньку обнажил его всего, в немом восхищении откровенно разглядывая гладкую кожу и изгибы стройного тела. Ослепительно нагой прикрывался руками, Чондэ отводил их, любуясь обычно спрятанными от взгляда участками тела, и Мин закрывал ладошками пылающее лицо… Чондэ шептал ему на ушко милые глупости, опалял выдохами, медленно пил поцелуи и восхитительные, тающие на губах тихие стоны; умело нагнетал возбуждение, выискивая на теле чувствительные местечки и находя способы на них воздействовать. Мин слишком хотел единения и, ломая последний эмоциональный барьер, мужественно преодолевая девственное смущение — каков каламбур, — в первый раз позволил Чондэ деликатно развести свои стройные ноги. И Чондэ с идеальной пропорцией перемешанной с нежностью страстью наконец-то полностью забирал его себе - пальцами, ладонями, губами, языком, носом, обнажённой кожей — всем собой — изучая желанное тело. У них тогда и первого-то раза толком не получилось: сверхчувствительный Мин потерял сознание от кульминации первого в своей жизни минета; удивил Чондэ яркими эмоциями и напугал неожиданной отключкой, и смазал остаток ночи. Чондэ приучил своего парня спать обнажённым, старался, чтобы его мальчику никогда не было с ним скучно — ни в быту, ни в постели. Постепенно Мин доверился ему полностью и стал абсолютно искренен в своих эмоциях и откровенен в желаниях. Он был любопытен и старателен, как губка впитывая в себя новые навыки. А ещё Мин любил проявить инициативу — что не могло не радовать — и тоже не давал своему хёну заскучать. По ночам Чондэ долго и обстоятельно делился с ним своим жаром, тот медленно, но верно перетекал в Минсока, и щёки донсена потом ещё долго хранили любовный румянец, и просыпался он как утренняя розочка.***
…Минсок кладёт руки на запечатанные в чёрные парадные джинсы бёдра Кима-старшего. Запустив мизинцы за кромку пояса, проводит ими по нагретой поясницей тонкой ткани рубашки, опускает ладони ниже, протискивает пальцы в задние карманы — левый вдруг шуршит упаковкой — и выуживает маленький серебристый квадратик… Бровь парня многозначительно изгибается: — Хм… — Хотел зажать тебя в тёмном уголке, — признаётся Чондэ и деланно вздыхает, — но ты не дал мне шанса. — Прямо на свадьбе?! — поражается Мин, — Экстремал сумасшедший… В тихом омуте черти водятся. Это Мину давно известно: убедился на собственном опыте. И покривит душой, если скажет, что ему это не нравится. Ещё как нравится! Он притягивает Чондэ к себе и прижимается к губам. Поцелуй получается жадным, долгим, горячим. Руки обоих с любовной поспешностью начинают скользить по жаждущим прикосновений телам, стремятся поскорее избавить друг друга от таких ненужных сейчас преград. Чондэ замечает, что сегодня в Мине больше страсти, сильнее нажим прикосновений и какая-то особенная интонация в произнесенном на уже сбитом дыхании «хочу тебя». Маленькие светло-розовые сосочки Мина всегда умиляют Чондэ. Они кажутся такими трогательно-беззащитно-нежными, что хочется их спрятать, будто Мин девственница, прикрыть ото всех, хотя никто, кроме Чондэ, и не видит. Он склоняется, придерживает Минсока за спиной и не отказывает себе в удовольствии неторопясь лизнуть один из них. Осторожно затягивает в рот, легонько зажимает зубами стремительно набухающий комочек в центре атласного кружка, надавливает и перекатывает горячим языком. И чтобы второму сосочку не было обидно, поглаживает его большим пальцем. Мина прошибает дрожь, он чуть прогибается, но делает усилие, чтобы не простонать, чем добавляет Чондэ уверенности, что сегодня и в самом деле что-то меняется в намерениях младшего. Минсоку хотелось бы, чтобы любимые руки погладили его ещё где-нибудь, но он мягко, но настойчиво отстраняется. Парень очаровательно возбуждён — прозрачный румянец уже окрасил скулы — и старается выровнять дыхание. По потемневшему взгляду мужчина начинает догадываться о причине. — Нет… не так, — произносит Мин. — Хочу. Тебя. Чондэ даже не раздумывает (магическая сила слова «хочу» из уст донсена не потеряла ни капли власти с последнего произнесённого раза) и слегка шокирует Мина, мгновенно приступая к выполнению его желания: скидывает с себя оставшуюся одежду, шагает к кровати и, уперевшись на согнутые локти, красноречиво укладывается животом на её край. Опешивший Мин — «Что, вот так сразу?» — проходится ошеломлённым взглядом по его великолепному телу — от длинной сильной шеи до изящно-сильных, как у бегуна, икр, тонких щиколоток и аккуратных стоп. Глубоко проникается этим, говорящим о многом, жестом немедленной готовности отдаться, если ещё пока не физической, то моральной уж точно. — Ченни… Чондэ немного изгибается, кидая выжидающий взгляд на своего парня. Мин переводит дух и не заставляет себя ждать — благоговейно опускается позади Чондэ. Его тёплые ладошки начинают путешествие по золотистой коже, вслед за зачарованным взглядом повторяя изгибы поджарого тела: литых плеч, красивенной спины, горячей поясницы, крепких компактных ягодиц, твёрдых бёдер. Правая ладонь уходит вбок и продолжает свой путь: оглаживает кубики пресса, спускается ниже, приятно зарываясь пальцами в гладь волосков на лобке, возвращается к тазобедренной косточке, перемещается снова — до упора основания члена между пальцами. Сдвигается в сторону, касаясь жгутов паховых мышц, и ещё ниже - чтобы лёгким прикосновением обласкать поджимающиеся весомые округлости; гладит гладкое чувствительное местечко под ними. Возвращаясь выше, к члену, Мин осторожно мнёт головку полувозбуждённого ствола, заставляя его ещё больше окрепнуть, сдвигает крайнюю плоть, большим пальцем размазывает по вершине выступающую смазку, указательным — потирает линию уздечки. Чондэ вздрагивает от добавленных ощущений, дышит всё глубже, всё чаще. Мин чувствует, как собственное тело начинает затапливать блаженное томление, а внизу живота понемногу скручивается спираль напряжения. Перемещаясь немного правее, Мин ведёт губами по линии плеча, одновременно другой рукой оглаживая копчик и ребром ладони проскальзывая в ложбинку между ягодицами — Чондэ невольно напрягается и сжимает зубы… У них уже был подобный опыт, и не раз, но все-таки достаточно редко, чтобы это становилось событием. Мин робеет, когда они так кардинально меняются ролями. Но он сам этого захотел. По-ребячески, с каким-то ранимым мальчишеским отчаянием желая доказать хёну, что, кроме него, Чондэ больше никто не нужен, никакие бывшие любовники, что они есть друг у друга, что он может, он очень постарается доставить хёну столько же удовольствия, такое же наслаждение, какое тот умеет доставить ему самому. Но каждый такой раз Мин опасается, что ему просто — банально и обидно — не хватит физических сил. Ведь Чондэ такой выносливый. Это же какая-то неутомимая секс-машина на мускульном приводе. Он больше и тяжелее, он любит, чтобы Мин с ним не церемонился. Минсок на секунду отвлекается на поиск лубриканта — тот совсем близко, стоит только протянуть руку - и прихватывает ещё один презерватив. Успокаивающе льнёт нежнейшей кожей живота и груди к напряжённой ожиданием спине, целует выступающий шейный позвонок и плывёт ладонью по левому бедру, боку, груди — в ней отдаёт вибрацией грохочущее сердце, — несильно зажимает между костяшками пальцев возбуждённую бусину соска — слышит ответный вздох, смелеет и прикасается другой рукой к чувствительному входу… …Презерватив и смазка уходят по назначению. Вынужденная задержка с презервативом для себя. Минсок покрывает поцелуями лопатки Чондэ и знает, что несмотря на разогретые мышцы, несмотря на то, что продвигается щадяще медленно - входит очень даже ощутимо. Чен непривычен к проникновению, но терпит, прогибается в пояснице, переступает коленями пошире, удобнее устраивая себя на члене. Молчит. А у самого Мина возрастает артериальное давление, и кровь всё быстрее бежит по венам, и закладывает уши, и трудно глотать. — Чен-Чен… — имя на вдохе и выдохе. Чондэ внутри горяченный, и Мину уже слишком хорошо. Он осторожно, на пробу, коротко двигается в такт своему дыханию, притирается, приноравливается к желанному телу. Он знает предпочтения старшего, чётко представляет под каким углом, насколько глубоко и с каким ритмом нравится его Чен-Чену. Но тому тоже нужно время, чтобы привыкнуть, время на раскачку. Немного погодя Чондэ упирается в кровать выпрямленными руками и сам начинает подаваться назад, помогает взять единый ритм, пока ещё неторопливый темп с привкусом боли. А у Минсока темнеет в глазах и сносит крышу от понимания, что обладает этим красивым волевым мужчиной. Что это прекрасное сильное тело принадлежит только ему, что Чондэ преданно отдаётся, потому что так надо, потому что донсена переклинило. Степень его доверия зашкаливает, и Чондэ позволяет Мину делать с ним всё, что тот хочет… а Мин просто не хочет оплошать. Крепко ухватив за бёдра, парень увеличивает амплитуду движений, чуть меняет наклон и находит заветное местечко внутри, неумолимо заставляя тело хёна вздрагивать на каждом последующем толчке. Он не видит лица Чондэ, но представляет, как тот поминутно облизывает пересыхающие губы, как хмурится, а потом заламывает сведённые брови. Чондэ заводит руку назад и, вдавливая пальцы в ягодицу младшего, сильнее прижимает его бёдра к своим. Ему мало. Минсок притормаживает, берёт его за плечи, тянет на себя, заставляя выпрямиться на коленях, а потом почти присаживает на свои бёдра. Эта поза делает проникновение глубже, гораздо ощутимее. Мин туго скользит в него снизу вверх, обнимая и придерживая одной рукой за торс; накрыв её своей ладонью, запрокинув голову, разгорячённый Чондэ пружинит на сильных, широко разведённых ногах. Мин по-хозяйски берёт его давно жаждущий внимания член в кольцо пальцев и с нажимом двигает по стволу — в такт своим усиливающимся толчкам. Постепенно ускоряется. Он не сможет в таком темпе долго, он не настолько вынослив. И внутренние мышцы уже так сладко сводит от предвкушения скорого оргазма… Вот он. Тихий низкий стон. Минсок прижимается щекой к покрытой испариной спине хёна — там, внутри, с грохотом сердца смешивается вибрация раскатистого звука. И Мин уже готов сорваться только от этого ментального кайфа: он сумел довести своего мужчину до экстаза, тот совсем потерял контроль, поплыл сознанием, выгибается восхитительной дугой, кончает и стонет, неосознанно и до боли сжимая ладонь донсена на груди, а его член — пульсирующим спазмом в себе. Мину становится так плотно, что он догоняет любимого всего через несколько фрикций… Подступило. Нахлынуло. Затопило. Накрывшее цунами оргазма обрывает все связи с реальностью, и Мин теряет Чондэ в эфире наслаждения, не чувствуя, как тот удерживает его слабеющую руку, а потом падает вперёд, на кровать, увлекая младшего за собой. Как всегда мужчина приходит в себя первым. Отстраняется от Минсока и затаскивает его на поверхность ложа полностью. Прижимает спиной к груди, ягодицами к паху, бёдрами к бёдрам. Избавляет от презерватива и гладит живот. Тело Мина мелко подрагивает: отголоски оргазма всё ещё заставляют мышцы вспыхивать короткими сладкими судорогами. Пот испаряется с кожи обоих в исходящем от Чондэ жарком мареве. Ладонь в доказательстве испытанного хёном наслаждения, и Минсок стягивает пальцы в кулак. — Ты невероятный, знаешь? — с закрытыми глазами еле шевелит губами Мин. Чондэ льнёт ближе к затылку донсена, потирается носом о взмокшие волосы и поглубже вдыхает их запах. — А ты молчишь, когда сзади. Так сосредоточен? Мин лениво приподнимает бровь — и действительно. А он даже и не замечал… — Я прощён, м? — интересуется Чондэ. — Больше не пойду с тобой ни на какие свадьбы, — мотает головой Мин, щекоча ему лицо. — Даже на нашу собственную? Минсок замирает в его руках, потом разворачивается, почти касаясь носа Чондэ кончиком своего — взгляд его таких близких, с растерянно расширенными зрачками глаз упирается в бархатный шоколад напротив. — Это невозможно, ты же знаешь… — обиженно произносит Мин. — Не шути так. Он утыкается Чондэ в ключицу, и тому становится совестно: он давно догадался о тайной робкой мечте донсена и уже жалеет, что так неосторожно затронул эту болезненную тему. Вот же дёрнул дьявол за язык!.. Чондэ бережно берёт лицо Минсока в ладони, приподнимает и смотрит прямо в душу: — Мин… Я люблю тебя, ты даже не представляешь, насколько сильно. Я тебя ни на кого не променяю, слышишь? Я тебя обожаю. Я ради тебя на всё готов. Умру за тебя, — «Убью за тебя». Снятый с предохранителя Чондэ уже убивал, но парню не нужно этого знать. — Я за тобой хоть на край света пойду, всю жизнь хочу с тобой провести. Ты же мне веришь? — Да, да, любимый. Только не умирай. Мужчина нежно чмокает его в носик и Мин улыбается; в его волшебных глазах лучатся счастьем золотистые искорки. Младший целует в изогнутый уголочек рта, проходится языком по пересохшей нижней губе, делясь влагой. Чондэ перехватывает руками донсена, а губами — инициативу, углубляя поцелуй. В их стране невозможно заключить однополый брак, но можно уехать туда, где подобное не возбраняется, где они смогут не таясь, как все нормальные люди провести церемонию бракосочетания. Но стоит ли куда-то ехать за документальным подтверждением их отношений? Нужно ли им это общественное признание? К чему все эти клятвы вслух, все эти «в горе и в радости, в богатстве и в бедности», когда их признания уже давно витиеватыми рунами выгравированы на горячих любящих сердцах и закреплены печатями бесконечных поцелуев. Обоим достаточно будет маленького сокровенного обряда, чтобы обменяться парными кольцами в присутствии самых близких и верных друзей. Эти самые кольца, сделанные на заказ по эскизам Чондэ, в нетерпеливом ожидании уже ждут своего часа в уютной бархатной коробочке подальше от случайного взгляда донсена. И Чондэ не заставит их долго ждать. И любимого тоже. «— Солнышко моё… — Не отпускай…»