She said I wonder when it'll be my day Cause I'm not too far from breaking down And all I've got are screams inside But somehow they come out and smile And I'm wondering if I'll always feel this way One Less Reason «A Day To Be Alone»
Она сидит на уроке испанского, и выводит в тетрадке бессмысленные линии. Мистер Шустер пытается научить класс фразе: Mientras respiro, espero - пока дышу, надеюсь. Сантана не дышит. Сантана, кажется, задержала дыхание еще в девять... Куинн поворачивается к ней, когда просят повторять в парах. Сантана равнодушно пожимает плечами, поворачиваясь следом. Сантана пытается сохранить то же равнодушие, когда ее сердце делает неожиданный и стремительный скачок. Между ребер, наружу. Испанский, чувственный, прекрасный язык. Он ее заставляет чувствовать, хоть она никогда этого и не признает. Говорят, он красив. Говорят, девушки, носящие его на своих губах, словно клубничный блеск, как у нее, хороши в постели. Сантана думает, что у Куинн Фабре вместо блеска розовый, едва заметный тон румян. Она не любит блески. Только вот когда ее губы приоткрываются, изрекая легкое: Eres mi debilidad - ты моя слабость, - Сантане лишь на мгновение кажется, что ее взгляд секундой дольше задерживается на ней. А затем Куинн отворачивается и, включаясь в урок, кажется такой вовлеченной и сосредоточенной, что... Что Сантане это кажется знакомым. Слишком знакомым. Рейчел впереди нее тянет руку и выдает свое: Creo en mi estrella - верю в свою звезду. Сантана не выдерживает, смеется долго и упорно, забывая, где находится, видя (чувствуя!) к себе всеобщий интерес. Все происходит так быстро, словно по кадрам: 1) мистер Шустер срывается, прося удалиться из класса; 2) Рейчел слабо улыбается, уповая на свою звезду, которая помогла избавиться от навязчивой Сантаны. Сантана хватает ее пятиугольную удачу, сжимая в руке. Пластик и золотые крошки сыплются. Рейчел в ужасе. Сантану же накрывает новый приступ смеха; 3) внимательный, увлеченный взгляд самой Куинн Фабре. Сегодня бесцветный, словно тот же ноябрьский дождь. Ее интерес – словно молния, блеснувшая в общем потоке. Приближающийся декабрь позволит этому потоку застыть. Синяя корка заморозит ее, а Сантана раскинет руки, принимая оглушающий удар на себя. Это словно бросок тяжелым мячом, словно удар в спину за закрывшейся дверью класса. Это во многом как надежда, которой не оставалось. Это во многом, как интерес, которого быть не могло. Сантана прислонилась к двери, закрыла глаза, открыла. Ничего не менялось. Мир не менялся с попыткой от него сбежать. Интересно... Она ведь все-таки дышит, дышит! Пытается обнаружить то, что осталось от легких. Только вот внутри все механическое. Внутри – батарейки... садятся. Сантана бредет по пустым коридорам медленно. С каждым шагом выбивая по очередному шкафчику. Один удар – девять. Какова цель? Узнать, что отец избивает мать. Два удара – одиннадцать. Найти в себе силы и накричать на него, получив кулаком по лицу. Ходить с наложенными швами следующий месяц. До звонка минут десять. Сейчас, без учеников, это место кажется обычным зданием. Но Сантана знает, что это не так. Сантана знает, что если расслабиться хотя бы на секунду, можно попасть в беду. Пять ударов – тринадцать. Люди с кухонным ножом в руке в беду не попадают. Попадают те, кто их расстраивает. Ее рука автоматически тянется к сумке, достает блестящую упаковку. Язык касается таблетки уверенно, во рту она крошится. Сантана глотает эту пустышку, надеясь на скорое прекращение головной боли. Она думает, что это произойдет как раз тогда, когда зверинец снова наполнится. Когда маленькая девочка снова позволит себе верить в эффект Плацебо... Когда этот эффект покинет ее тело и начнет свое воздействие извне, ей покажется, что зверинец исчез. Люди, люди, люди. Ее закрутит и понесет в цветном бурном потоке старшей школы, дальше и дальше, по коридорам – мимо собраний «Клуба Воздержания» в четверг. Когда вдруг, за стеклянным окошечком, она снова увидит ее. Золотистые волосы, обнимающие плечи. Сантане самой бы обнять их. Ключицы, врезающиеся в кожу изнутри, острые, тонкие, выпирающие. Улыбающиеся губы – без блеска, но смазанные маслом. В терапевтических целях. Сантана думает, что Куинн Фабре любит детали, когда ноги той показываются из-под парт. А вот и одна из них. Туфли. Сегодня красные. С камнями на тонких, обхвативших ноги у щиколоток, ремешках. Куинн считает, что женщин, в первую очередь, определяет обувь. Обувь – это изящные туфли. Сантана просто хмыкает, пряча в темноте коридоров ноги в белых кедах. По бокам на них нарисована молния... Она оставляет на окошечке теплый след, отходит. Идет дальше по коридору, не зная, что холод внимательных, по-ноябрьски дождливых глаз преследует ее силуэт, пока окошко не остается далеко позади. Пока тепло с него не испаряется. Пока Куинн не остается в четверге, в своем глупом клубе, в своих красных туфлях. А она... она отправляется дальше. Сантана моргает, собирая рассевшееся внимание и обнаруживая для себя пятницу. Обнаруживая писательский клуб и три пары глаз. А затем, понимая, что выше головы ей не прыгнуть. Не сегодня, это точно! Сантана: - Однажды жила девушка, которая любила строить замки. Эта девушка была единственной в своем королевстве. Она забыла, как туда попала и почему оказалась одна. Но ей это нравилось. Девушка думала, что в одиночестве скрыто величие. А в величии - сила. Каждый день девушка ходила среди своих экспонатов, заглядывая в таблички. У девушки не было своей таблички. Когда-то девочку звали Люси, но это было так давно, что она сама об этом не помнила. В своем мире она назвалась Королевой*. Позволь назвать тебя Не-Люси. Еще до этих сокровищ, среди которых ты бродила. Ты ведь не собиралась вспоминать, Не-Люси? Было бы безопасней оставаться той, кем тебя привыкли воспринимать твои стеклянные звери. Мне бы хотелось сказать, что с тобой случится, когда музейные экспонаты оживут. Но я не знаю. Никто не знает. Конечно же, и они не знают. Даже и толики смысла не улавливают. Сказка получается неправильная, и Сантана это понимает. Вмешивать себя, показывать личностное отношение – это... не клише. Это не по правилам. Выражение чувств подвластно закону, а марание бумаги происходит в терапевтических целях. Что еще она может, когда голос ее так и рвется, так и просится наружу? Тишина, кажется, окутала ее за последние годы, и теперь бессмысленные линии складываются в определенную картинку. Что это за картинка, Сантана не знает. Она ведь и сама боится смотреть! Что уж говорить о том, чтобы показывать ее другим?.. - О ком ты писала? – Сантана поворачивает голову и смотрит на Карсона, сидящего на краю парты. Ответа ждет не только он. Марли с Куртом также с интересом наблюдают за тем, как ее пальцы складывают листок вчетверо. Второй даже отрывается от телефона (первый раз за все двадцать минут!), в котором он зависал. А затем она заводит руки вместе с этим листком за спину, пряча. - Я все придумала, - словно эта сказка написана не о ком-то. Словно этот кто-то ей не знаком (или не знакома?). Сантана лишь неопределенно хмыкает, когда Курт в ответ бросает колкое «не впечатляет». Она лишь отвечает ему таким привычным: «плевать», что тут же об этом забывает. Они не ладят с самого начала года. Но разве ей не все равно? Она привыкла, что людей от нее отвращает. Впрочем, это взаимно... - Я так не думаю, - или нет? Она поднимает взгляд, хмурится, не сразу понимая, что видит что-то новое. Сантана не знает, чего от нее хотят и что должна чувствовать. Только вот после растерянности приходит смятение. А когда она обнаруживает его, то чувствует страх. Карсон – это новое. Карсон – это то, к чему она еще не привыкла. Кажется, они с ним даже немного похожи. Но чем? Это сбивает, да и вообще... Видимо, ей все снова кажется... – я думаю, это важно для тебя, если ты все-таки пришла и написала о... Королеве? – словно спрашивает он, снимая очки и пальцами сжимая дужки. - Как я уже сказала, я люблю читать. Писать мне тоже нравится, поэтому я здесь. Люси не больше, чем просто образ, - Сантана гнет свою линию. Удивительно, что ее голос звучит уверенно и ровно, как и всегда. Кажется, на мгновение она и вправду верит, что ее сомнение нереально... А что? Что тогда реально? Наверное, долгие годы отрицания и попыток бежать заставляют ее силой не сдаться перед Карсоном. А ей ведь хочется сдаться, хочется! - Как скажешь, Сантана, - если он что-то и понимает, то ничем себя не выдает. Карсон, кажется, дает ей шанс выбирать самой. Многие ли из тех, кого она знала, позволяли ей это? Сантана, кажется, впервые за долгое время чувствует себя обязанной перед кем-то. И дело не в том, что она привыкла возвращать долги. Совсем нет. Дело в отношении, в отсутствии предвзятости, в попытке понять. Только вот, о каком понимании может идти речь? Они ведь с ним враги. Сантана: Враги ведь?.. - Эм... Сантана? – спрашивает Марли, когда она садится на свое место: - а что ты хотела сказать своей сказкой?.. – неуверенно продолжает девушка, вводя ту в секундный ступор, прежде чем... - Ты имеешь в виду, какова мораль? – голос Карсона заставляет ее очнуться, - Энде говорил: «Хорошее стихотворение не рассказывает, как улучшить мир; оно само по себе — кусочек улучшенного мира, а поэтому в морали нет необходимости», - патетически изрекает он, - не будем забывать об этом. Мы здесь, чтобы создавать, так? Кто-нибудь еще хочет выступить? - Как насчет тебя? – неожиданно спрашивает Марли, и глаза ее с интересом смотрят на Карсона. Сантана с участием кивает, соглашаясь и вдруг понимая, что он единственный, кто никогда здесь не говорил. Конечно же, он мог этого не делать. Он фактически вел эти занятия, однако... - Да, горячий-Хаммел, тебе есть, что нам сказать? – спрашивает Сантана, буквально не оставляя ему никаких шансов, - я уверена, что есть, потому ч... - Ты можешь не давить на него, Сатана, - Курт прерывает ее, немного смещаясь со своего места, чтобы повернуться к ней. Брови Сантаны удивленно ползут вверх. И почему он так напоминает ей Берри-тролля? Словно ее мужская версия... - Не отвечай за брата, леди Хаммел, - хмыкает она, и слова покидают ее рот так быстро, как только это вообще возможно. Кажется, она даже немного приподнимается со своего стула, словно это имеет значение. Словно это придает ей силу: - и вообще, какое тебе дело? Ты здесь только потому, что мистер-глава-футбольной-команды со своей подружкой сломали твою скрипку, ты ж... - Сантана, - ее снова прерывают. На этот раз Карсон. Сантана садится обратно, откидываясь на спинку стула и закидывая ногу на ногу. Кажется, сегодня она не на высоте. И вообще, была ли когда-нибудь? – Курт, все в порядке, я тоже написал... кое-что. Могу прочесть, если хотите, - заканчивает он, обращаясь уже сразу ко всем. Сантана посылает победный взгляд другому брату, когда по его лицу едва ли расползается улыбка. Назвать ее искренней довольно сложно, если вообще возможно. Курт не смотрит на нее в ответ. Лишь переводит взгляд на доску и на брата. Пока Карсон листает свою тетрадь, она чувствует, что, возможно, все-таки чего-то и достигла своим недо-откровением. Только вот чего? Карсон: - Жил был мальчик, который хотел летать. Он верил в магию. Вот только мир в нее не верил. Ни в нее, ни в мальчика. Тогда еще не было самолетов, и мальчик вырос и умер с мыслью о небе. Его могилу не покидали цветы. Они проросли через его ребра. Трава опутала его кости, позволив им гнить. За много лет его тело сгнило, дав пищу дикому вереску и эрике. Мальчик превратился в прекрасные цветы. Эти цветы сорвала проходящая мимо девушка. Она сплела венок и надела его на голову возлюбленного, который был летчиком. Он любил девушку и не стал снимать его во время полета. Девушка сказала, что эти цветы принесут ему удачу. И она была права. Цветы принесли удачу тому, кто исполнил их мечту. Душа мальчика теперь принадлежала небу. - Я знаю, что ты чувствуешь, - так неожиданно произносит Сантана, когда Карсон заканчивает, и сама от досады поджимает губы. От того, что не сдержалась. Что не смолчала. - Что же? – его голубые глаза полны тревоги. Кажется, сейчас они не такие задумчивые, как обычно. Они пустые. Словно в его мир пытаются проникнуть, словно перед Карсоном – видимая угроза. Сантана – угроза. И в пределах его синего ободка образуется сомнение. Это сомнение – темный, подавляющий все светлое оттенок. - Думаю, что-то тебя держит. Думаю, ты, как этот мальчик, пытаешься вырваться куда-то, пытаешься лететь. Только вот у людей в этом мире нет крыльев. Даже у птиц нет свободы выбора, они привязаны к месту, где гнездятся. Люди тоже привязаны к месту. Или же... к другим людям? – спрашивает она. Ее монолог оказывается переходом на личности, когда ей едва ли удается сдержаться и не посмотреть левее от нее, туда, где сидит Курт. Сантану что-то притягивает в Карсоне Хаммеле (но только не в его брате!), и она отчаянно пытается понять, что именно. - Похоже на мораль, - тянет Марли, разрушая сомнения и тем самым разрывая синий ободок. Карсон моргает, снова и снова. Его глаза светлеют, когда он вновь смотрит на Сантану. Кажется, она даже видит в них сияние. Но что еще? Удивление? Понимание? Согласие?.. - Это и есть мораль, - произносит он, тут же добавляя: - думаю, реализм сочетается с человеческим желанием покорять. Высоты, которых мы стремимся достичь, могут лишь казаться такими. Людям проще верить, что их мечты осуществимы. Это своего рода надежда. Только вот этой сказкой... - Ты даешь эту надежду. И сразу же ее отбираешь. Его мечта исполняется лишь тогда, когда уже не принадлежит ему, - произносит Сантана, улыбаясь. Она, кажется, понимает. У нее у самой глаза начинают светиться. Лишь на пару секунд. А потом этот свет меркнет, когда ее возвращает обратно... - Может, мы продолжим разговор о Городе Бывших Королей? - голосом Курта, - мы вроде как хотели закончить Энде до каникул. - Эм, да, конечно, - Сантане лишь мгновение кажется, что Карсон - как и она сама - не доволен. А еще смущен. А еще все также удивлен. Кажется, желание Сантаны говорить сбивает не только ее одну... Он потирает переносицу и снова надевает очки, прежде чем тепло улыбнуться брату. Сантана думает, что их улыбки различаются. Да и глаза у Карсона светлые и теплые, в то время как Курт смотрит с предвзятостью и холодом. Они не похожи. Или ей это только кажется? – переломный момент, когда Бастиан понимает свою ничтожность и раскаивается, добираясь до места заключения людей, таких же, как и он. Без памяти, без цели, отчаявшихся... Сантана думает, было ли и в ее жизни такое место? Контрольная точка. Момент, когда все изменилось? Сантана понимает, что людей иногда меняют не события, а другие люди. Она не хочет об этом вспоминать. Только не сейчас. И вообще, ей плевать. Плевать ведь?..***
Курт в последнее время рассеян. В кабинете биологии, в понедельник, он скользит между парт и рукой слегка задевает скрепленный проволокой человеческий скелет. Кости дрожат и сыплются, потревоженные и внезапно вышвырнутые из их привычной формы. В классе он один, не считая Карсона. Они вместе восстанавливают обвалившиеся формы основы человеческого тела. Курт доходит до грудины, ключиц и, наконец, шейного отдела. А дальше - череп с пустыми глазницами. Восстановление проходит на ура, только вот внутри Курта что-то окончательно ломается. Почему человеческим эмоциям невозможно придать форму? Почему каждый день его берут в плен глаза, сияющие и теплые? Его же глаза - опустевшие, темнеющие глазницы. Их учили, что любовь - высокое, чистое чувство. А как быть ему? Его любовь взяла его в плен и берет до сих пор, снова и снова, изо дня в день. И в этом плену темно и тихо... Когда Рейчел тащит его в то кафе, на прошлой неделе, он даже рад. Рад, что почти не замечает, как его живот начинает скручивать от досады. От досады, потому что он не проведет это время с братом. Пусть даже и на уроках, пусть даже и рядом с Сантаной. Курт почти доволен новым знакомством, которое устраивает ему Берри. Эллиот кажется неплохим парнем, только вот Курт почти сразу же замечает, что у него нет этой милой ямочки на щеке, когда тот улыбается. Что его улыбка скорее требовательная и обязывающая, чем теплая и ясная. Что его глаза смотрят с чуть ли не бездумной легкостью, вместо долгого и плавного изучения и узнавания. Как у Карсона, но совершенно иначе. Курт Хаммел тоже пишет сказку. Только вот его сказке не суждено быть озвученной. Да и сказка ли это? Пока в ней нет ни имен, ни лиц – определенно. Сантана не видит всей картины (или трагедии? или катастрофы?), но она совершенно точно права в одном: их сказки не помогут им убежать от реальности. А если и попытаются - то их догонит. Разорвёт и уничтожит, если не изотрет совсем. Если вообще позволит дальше существовать. А ведь это случится. Только вот они пока не хотят об этом думать. Курт: Мальчик влюбляется, начиная отмечать детали, которые кажутся такими важными и, словно золотая пыль, оседают на подкорке сознания, преобразуя его. В среду ему, наконец, удается вспомнить свой сон. Ему снится, что он бежит. Что не может ни остановиться, ни видеть. Но он может слышать. И он слышит. Музыку. А затем – его бросает на сцену. Место, где он оказывается, напоминает ему их городской театр до того, как его снесли. И в этом театре он один. Без скрипки, без семьи, без зрителей. Без всего этого он (пустой, ненужный) абсолютно не принадлежит ни этому месту, ни миру. Кресла пустые, дверей не существует. Да и занавеса тоже, как такового. От себя не спрячешься, да и от одиночества не сбежишь. Но он верит. Он все еще продолжает пытаться. Чтобы продолжать цепляться за то, что осталось от прошлого. От догнивающего былого. Чтобы затем проснуться от легкого поцелуя в висок и внимательных глаз – не голубых, но – болезненно синих. Болеющих за его безопасность. За их благополучие. - Ты в порядке? Курт? Ты кричал во сне, - голос у Карсона спокойный, он не позволяет контролю исчезнуть. И Курт понимает, что да, черт возьми, он контролирует ситуацию. В отличие от него самого. В отличие от него самого, Карсон совершенно нормальный. Абсолютно не сломанный. С ним все в порядке, в отличие от Курта. - Я в порядке, - хрипло и тихо, забавно, как его предает голос, да и собственное тело. Он слишком привык к брату. Слишком зависим от него. Курту не нужно указывать на очевидные вещи, он и сам все прекрасно понимает. Ему кажется, он лишь боится это признать. Но от себя не спрятаться, он это помнит. От себя никуда не деться, он это усвоил. Еще несколько дней он переписывается с Эллиотом, надеясь, что, да, он просто зациклился. Чувствам нужен выход, а его чувствам нужна привязанность. Но ведь не о такой привязанности он мечтает... Пойдем в субботу на фильм? Если ты свободен. Обещаю не приставать, хохо. – Эллиот. Курт, конечно же, соглашается, почти не замечая пошлости (или делая вид?). Курт даже тратит несколько субботних часов на подбор идеально сидящих джинсов и подходящей под них кофты. Он стоит перед зеркалом, когда в комнату входит Карсон. Его взгляд в немой растерянности и с интересом скользит по Курту. Тело того реагирует незамедлительно. От этого взгляда он дрожит. - Куда-то собрался? – спрашивает он и ложится на свою кровать, попутно включая ноутбук. Карсон, кажется, не замечает, что его брату нехорошо... - Свидание, - да и голос у Курта не совсем ровный. Он откашливается прежде, чем возобновить попытки его вернуть: - я иду на свидание. - Свидание? С кем? – Карсон растерянно проводит рукой по волосам и удивленно хмурится. - Его зовут Эллиот. Помнишь, я уходил во вторник с уроков? Нас познакомила Рейчел, - уже лучше. Курт даже не запинается, когда заканчивает. Он смотрит на свое отражение, а затем переводит взгляд правее и видит... то же отражение? Только немного другое. Совершенно другое. - Всегда знал, что Берри заноза в моей заднице. А если этот Эллиот маньяком окажется? - фыркает Карсон, и Курт ничего не может поделать с желанием улыбнуться. Это ведь, правда, так. Рейчел может быть раздражительной. Только вот сейчас, в данном конкретном случае, она помогает. И Карсону лучше не знать, в чем. Да и ей лучше не знать. И никому. Курт тяжело вздыхает. - Он им не окажется, Карсон. Я могу писать тебе, хорошо? – он в последний раз смотрит на себя и идет к двери. - Ладно... – сдается Карсон, но его голос снова настигает Курта, когда он почти исчезает за пределами их безопасной комнаты. Безопасной – значит сокрытой? От их знакомых? От всех? От мира? Если так, Курт не хочет ее покидать. Никогда, - обещаешь? - Обещаю, - и он знает, что не соврет. Кому угодно, только не Карсону. - Ладно, - сдается он. - Ладно, - они оба сдаются. Эллиот дарит ему розы, кроваво-красные и контрастные на фоне белого, падающего снега. Первого снега. А затем, через пару часов Курт даже замирает на пороге своего дома, когда осознание произошедшего накрывает его. Ровно год назад Элизабет пыталась покончить с собой. Дело ведь даже не в датах было. Во всем был виноват снег. Первый снег. Это произошло тогда, когда ей еще не поставили диагноз. Тогда, когда в идеально слаженный и рабочий механизм семьи Хаммел уже закралась песчинка хаоса. Эта песчинка позже превратилась в ветер и вызвала бурю, стремительно разрастаясь, ну а теперь... Запах роз просочился в холодный ноябрьский вечер, ознаменованный началом зимы и стремящегося вперед времени. Курта тряхнуло, когда стебли треснули под напором его рук. Курт откинул их, сломанные и уже почти забытые, доживать в кусты под их окнами. Погибать на морозе. В одиночестве. Растрачивать красоту таким бесполезным способом? Эгоистично, однако... Курт ворвался в дом, хлопая дверью. Он ведь не одинок, не одинок! - Курт? Это ты? – голос приближается, сокращая расстояние. Курт распахивает глаза, уничтожая дистанцию совсем, - ты в порядке? У Карсона в руках стеклянная ваза с водой доверху. Над поверхностью этой воды цветут и благоухают белые бархатцы. Он по-домашнему одет и смотрит как-то все также по-домашнему. У Курта перехватывает дыхание. Кто бы мог подумать, что может? Еще сильнее? В легкие врывается сладкий, резковатый запах. Ванильный лед, такой, каким он его помнит. - Ты помнишь? – голос дрожит, но Курту все равно. Курт этого как-то не замечает за всеми эмоциями, которые захватывают и кружат его в невесомом вихре. В этом вихре есть еще одно свободное место только для Карсона... - Помню, - отвечает он и подходит ближе, позволяя пальцам брата скользнуть к основанию хрусталя. Холодный, наполненный светом сосуд. Новые воспоминания создаются поверх старых под напором внешнего воздействия, - куда поставим? В гостиную? - На кухню, - возражает Курт, не совсем уверенный, что готов сейчас бороться. Но это и не нужно. Это и не требуется, когда... - Точно, - Карсон сам ему сдается, будто бы вспоминая, - на кухне будет лучше, - будто бы соглашаясь. Только на следующий день Курт понимает, что они не говорят о свидании. Да он и сам о нем даже не думает. А ведь он и о телефоне не вспоминал! Курт берет его в руки, обнаруживая восемь пропущенных. Три от Рейчел и пять от Эллиота. Он поджимает губы, удаляя контакты последнего. Блокируя номер, признавая, что катастрофа произошла. Катастрофа его, кажется, наконец, настигла... Курт: Мальчик влюбляется, начиная отмечать детали, которые кажутся такими важными и, словно золотая пыль, оседают на подкорке сознания, преобразуя его. Мальчик (не) теряет голову. Пока он в сознании, он контролирует чувства, не наоборот. Потому что иначе, что-то большее исчезнет. Иначе, он чего-то большего лишится. Хочет ли он этого? Стоят ли его чувства того, чтобы выбивать почву из-под ног? Чтобы теряться в темноте, снова и снова выбирая не в свою пользу? Как оказалось, выбирать непросто... У него красивые глаза. И не сказать, что это расстраивает, но... Курту Хаммелу кажется странным чувствовать нечто подобное. Синие омуты, подернутые серой дымкой, подернутые черным цветом, взорвавшихся и расколовшихся зрачков. У него крепкие руки, увлекшие их обоих на пол, прижимающие его к жестким деревянным доскам с теплым настилом. Он почти не против этой самой жесткости, почти не против искушения быть сломленным. Поддаться. Хоть раз? Или больше?.. У него обеспокоенный взгляд. Даже сейчас, когда контроль существует. Когда он – нападающий, а Курт – жертва. И почему именно сейчас вспоминаются передачи с ВВС? Питон нападает на жертву, скручиваясь вокруг нее кольцами и зажимая, ломая кости. Карсон подвергает свою жертву мукам выкрученных и обездвиженных рук, скручивая и укладывая на лопатки. Зажимая. Ломая и искривляя чувства, словно те же кости. В понимании Курта они и вовсе извращаются. До боли в груди, его вдавливает в жесткий пол. Это прямо, как по Шекспиру. Однако не по Шекспиру не ждать восстановления. Не по Шекспиру любить, отрицая и искушаясь одновременно. В один момент отрицать устаешь. Карсон учит его сражаться. Учит отражать атаки и пытаться отбиваться от них, только вот Курт уже не против плена. Карсон советует, в случае чего, после отражения сразу бежать. Курт понимает, что сбежать от всего у него не получится. Иногда бежать просто некуда. Всплывает вопрос: что делать тогда?.. Этот вопрос не будет им озвучен. У него теплые губы. Немного сухие из-за претерпевающего изменения климата, но это не мешает Курту засмотреться. Небольшое количество трещин из-за отказа использовать специальное масло, бросается в глаза. Курту приходит мысль, что ему не помешало бы лучше приглядывать за Карсоном. Его спина так и касается пола. Его жесткость – причина для обострения (не притупления!) чувств. Но только ли это?.. - Если я могу сделать это с тобой, то и кто угодно сможет, ты ведь понимаешь это? – голос у Карсона спокойный. Дымка над синей кромкой его глаз рассеивается, возвращая им такой голубой и естественный цвет. - Понимаю, - пыхтит Курт, срываясь в своем отчаянии. Он не вырвется. Да и хотел ли он когда-нибудь этого вообще?.. Он просто... позволяет брату навалиться еще сильнее, чувствуя себя так привычно и естественно, что в груди давит. Что ребра раздвигаются под новым и непонятным давлением. Этого давления ему не избежать, он понимает. От чувств не скрыться, - я это прекрасно знаю. - Ты должен скапливать силу и напряжение здесь, - Карсон едва ли касается рукой его живота, и Курт замирает, понимая, что отчаяния, черт, ему не избежать. Не стоит и пытаться! А затем он ведет рукой выше, к груди, там, где между ребер пробивается толчками жизненно важный орган, - и тепло вот здесь, - его рука ложится на самое начало ребер, к легким и сердцу. А затем мир отказывается существовать, когда сердце галопом срывает оставшееся спокойствие. А затем рука Карсона покоится на груди Курта, отказываясь ее покидать. Тело Курта отказывает ему в возможности не гореть. И он сгорает, сгорает ведь! Размазываясь пеплом остатков по полу. Проделанные упражнения – показатель того, что он провалился. Зато, как! Как провалился!.. Феерия! Риск! Провал... - Ты должен уметь защищаться, - шепчет Карсон вдумчиво, и его рука оказывается у Курта на щеке, а губы изгибаются в полуулыбку, прежде чем он издает смешок, - ты в порядке? - Словно он удивлен, что нет, это не так. Словно пытается понять, что с Куртом не так. Кажется, эта фраза за последние месяцы становится его нарицательной. А с Куртом много чего не так, Курт ведь впервые думает, что губы Карсона так красивы. Не такие, как у него, но совершенно иные. Карсон не понимает, и он досадливо прикусывает нижнюю губу и посасывает, не отпуская какое-то время, ну а Курт... Курт думает, что он, черт возьми, хочет прильнуть к этим губам. Интересно, по шкале от одного до десяти, насколько это неправильно? И вообще, много ли правильного во всем остальном? В мире, где допускается, что такое вообще происходит?.. - В порядке. И я знаю, что должен... – этот ответ тоже нарицателен и прост. Заезжен и до безумия привычен. Карсон мотает головой и, к сожалению Курта, отстраняется. Как бы отрицая саму возможность их продолжительного существования на этом полу. В их комнате. В месте, где их никто и никогда не найдет. Да и пытались ли?.. Карсон просто не знает о привязанности Курта, да и будет лучше, если не узнает вовсе. Только вот Курт себя выдает. Курт ведь знает, что слишком привык к этому. Приятное давление на живот и грудь исчезают, и в следующую секунду его за руку тянут обратно, в реальность. А когда наступает понедельник, он понимает, что ему нравится этот жесткий пол. Поэтому теперь он сидит там же, прислонившись к кровати и читая «Долгий рождественский обед». Перечитывая книгу снова и снова, он понимает, что близнецов, созданных Торнтоном, разлучили банальные смерть и предрассудки. Однако было и то, что их объединяло – желание сбежать, вырваться из родительского дома, из привычных мест, рано или поздно достигнув того, о чем мечтали и к чему шли. Только вот одного из них ждала обыкновенная смерть от привычной старости, другого – от вездесущей войны. Курт же знал, что стоит ему признаться, и они погибнут. Поэтому он решил похоронить это чувство глубоко в себе, не представляя, что оно может вырваться. Не осознавая, что это произойдет. Ну а пока... Он отложил книгу, хватаясь за ручку. Его собственная рука дрожала, только вот он не писал, не писал! Его сказка не будет прочитана, как и не будет написана. Курт: Мальчик влюбляется, начиная отмечать детали, которые кажутся такими важными и, словно золотая пыль, оседают на подкорке сознания, преобразуя его. Мальчик (не) теряет голову. Пока он в сознании, он контролирует чувства, не наоборот. Потому что иначе, что-то большее исчезнет. Иначе, он чего-то большего лишится. Хочет ли он этого? Стоят ли его чувства того, чтобы выбивать почву из-под ног? Чтобы теряться в темноте, снова и снова выбирая не в свою пользу? Как оказалось, выбирать непросто... Рождение идеала мальчика приводит его к пониманию того, что порой важны не внешние качества. Мальчик влюбляется, приходя все к тому же (не) отрицанию... На полу он застрял, застыл. А застыв так, закрыв глаза, Курт понял одну вещь: он не был готов отказываться от того, что чувствовал, как бы сильно это его не пугало, но и признать этого он тоже не мог. На полу остались воспоминания, и от них внутри Курта что-то полыхнуло, а между ребер он ощутил такой знакомо растущий пульс. Разве не это чувствуют влюбленные, когда им сносит крышу? Разве способен он это чувствовать? Он не знал. Да и кто мог?..***
В среду, как раз накануне дня Благодарения, мистер Джонсон, их учитель по истории, тратит урок на рассказ о первых поселенцах. В первую зиму на новом континенте больше половины этих поселенцев умерли от холода, голода и болезней. Выжившие основали Плимутскую колонию, старейшее поселение англичан в Америке, и с помощью местных индейцев начали обрабатывать землю. Наградой за эти труды стал неожиданно обильный урожай — и первый губернатор Уильям Брэдфорд решил провести осенью 1621 года День благодарения Господу за урожай и помощь индейцев. За праздничный стол старейшины колонии пригласили и местных индейцев из племени Вампаноаг, которые помогли выжить переселенцам. Индейцы принесли с собой четырёх диковинных птиц, названных позже индейками - эта трапеза и стала первым Днём благодарения. Невероятно, но мистер Джонсон как-то затрагивает и тему, касающуюся католиков. Часть класса его не слушает, остальная часть внимает словам, так как это первый год, когда они заговорили о вере. - Мы с Куртом не верим в Бога, я не верю, - отвечает Карсон, когда учитель спрашивает его. Наградой ему становятся кислая улыбка и абсолютная потеря любого внимания. Курт на мгновение поворачивается, салютуя брату благодарный взгляд за то, что он ответил за них, а затем он продолжает о чем-то трепаться с Рейчел. Они сидят в разных концах класса. - Моя мама была католичкой, - как бы, между прочим, произносит Сантана. Она сидит рядом, за одной партой с Карсоном. С некоторых пор это место как-то само закрепилось за ней... - Мне жаль, - бормочет Карсон, понимая, что значит потеря матери. Ощутив это не только на себе, но и на отце, на Курте (особенно на нем!). Карсон пытается представить Сантану за семейным столом в кругу любящих родителей и звучащей молитвы. И почему это кажется ему таким необычным? Настолько непривычным? Видимо, они оба слишком привыкли к оболочкам друг друга. Приняли их за кожу, а теперь наблюдали реальность в ее кровавой паутине. Он не верит в бога после смерти дяди и матери, после отстранения отца и после издевательств над Куртом. В эту череду разочарований он просто... не хочет вмешивать еще одно. - О чем ты? – непонимающий тон Сантаны его сбивает, - она жива, если ты об этом. - Она только пожимает плечами, и брови ее лишь на секунду дергаются, образуя складку, - думаю, потеря веры не самое страшное, что с ней случилось. Думаю, все началось не с этого. - А с тобой? - Что? - Что случилось с тобой, Сантана? – Карсон хочет знать врага в лицо, и Карсону нужны ответы. Но сейчас дело даже не в войне. Дело в любопытстве. Ему ведь интересно. - Со мной ничего не случалось, - она спокойна, лишь плечами передергивает, словно отряхиваясь. Словно что-то ее тяготит. Глаза ее, конечно же, врут. - Ты опять это делаешь. - Делаю что? - Пытаешься бежать, - и Карсон понимает, что она будет продолжать это делать. Сантане ведь кажется, что у нее есть конкретная цель, словно миссия, и она несет этот груз бережно и упорно, словно обязательство. Это обязательство взято давно. Возможно, виноваты родители. Карсон даже не сомневается, что это так. Все ведь начинается с семьи. - Я не могу перестать, - только вот нужно время, чтобы в этом признаться. Чтобы не бояться отчаяться. У Сантаны это время еще не пришло, однако очень редко (настолько, что это даже почти невозможно признать!) она все же отчаивается быть искренней, - и вообще это не важно, - бросает она, отворачиваясь и перечеркивая его догадки, забывая о собственном откровении. Только вот Карсон помнит, помнит о нем! - Почему ты откровенна со мной? Сантана: Потому что мы в одной лодке. Вот только море к нам не благосклонно. Мы живем ожиданием шторма, когда стихия перевернет наш деревянный остров. Торнадо образуется, когда вращение потоков воздуха происходит против часовой стрелки, создавая при этом очень низкое атмосферное давление, образуя вакуум, называемый глазом. Иногда мне кажется, я в нем застряла. Иногда мне кажется, что ты застрял тоже. Твой торнадо не такой. Все намного сложнее, когда бедствие приходит внезапно. Когда ты не слышишь штормовых предупреждений. Какой у человека тогда есть шанс спастись? - Потому что мы похожи, - произносит она, усмехаясь. Потому что ее тянет к Карсону Хаммелу, и она не может объяснить, почему. Тогда она еще не знает (даже не догадывается!), какой торнадо их поглотит... - Не думаю, - качает головой Карсон, поджимая губы, - мы разные, - произносит он, словно пытается убедить сам себя. - Разные, - соглашается Сантана, но тут же добавляет: - разные, да не совсем, - Сантана Лопез ведь сама не знает, как объяснить их связь. А ведь она есть, чувствуется. Как будто им самой судьбой было предопределено стать кем-то, кого нельзя назвать врагами. Кем-то, кому нельзя стать другой, нежели противоборствующей силой, - вот ты и сам все отрицаешь, Гуффи**, - обрывает она и слабо улыбается, когда видит на лице у Карсона ту же улыбку, - не будь дурачком. И Карсон кивает. Карсон с ней соглашается, а когда заканчивается урок, все возвращается на круги своя. Курт и Сантана сцепляются на пороге кабинета из-за очередного пустяка. Карсон отпускает шутку насчет одежды Рейчел. А затем они расходятся в разные стороны коридоров, теряясь в их петлях. Сантана Лопез и Карсон Хаммел не перестают быть теми, кем их привыкли видеть другие. Да и они сами.***
Карсон думает, что избавил себя от необходимости слушать о происхождении праздника, но понимает, что это не так, когда в тот же день звонит Аннет. Он набирает номер и ждет, пока густые гудки заполняют телефонную трубку, а затем, услышав ее голос, не может отрицать того, что рад этому. Даже когда речь снова заходит об истории. Даже когда его снова вовлекают в разговор о религии. - Ты же знаешь, что первые поселенцы были пуританами, глубоко религиозными христианами? – голос у Аннет плавный, но становится более резким, когда затронутая тема становится причиной спора, - они видели в этом празднике глубокий смысл, возможность поблагодарить Всевышнего за его милости. Думаю, имеет смысл идти в церковь. - Мы с Куртом в бога не верим, - бормочет Карсон снова, испытывая чувство, сродни дежавю, - я не верю после всего произошедшего. - Дело не в «верю, не верю», это не детская забава, Карсон, - протестует она, но тут же смягчается, понимая, что агрессия – не лучший выход, - после всего произошедшего это необходимо. Понимаешь? - Как ты можешь до сих пор в него верить? – он закрывает глаза, прижимаясь к холодному стеклу. От его теплого дыхания оно запотевает. Он вздыхает, рисуя на окне линии, а затем вдруг одергивает себя, вспоминая, что так делает Сантана. А они ведь разные. Карсон: Разные, да не совсем. - Ты не понимаешь, - отчего-то усмехается Аннет, вздыхая следом за ним. Выход они все же находят: - в церковь я сама схожу, а вы с Куртом обед приготовите. Я приеду завтра вечером. Идет? - Договорились, - их быстрое соглашение - результат долгого и упорного труда, нескольких месяцев, прожитых вместе и показавших Карсону, что разрушать что-то намного легче, чем пытаться заново создать, с нуля. Остальное требует усилий, а в спорах и разногласиях рано или поздно важнее всего прийти к компромиссу. Остальное – обязывает вниманием, обязывает работой, долгой и кропотливой. Карсон, однако, не против. Их семья для него на первом месте, - тебя встретить? - Не надо, я доберусь сама. Когда в трубке противно пищит, он делает то, чего не планировал. Карсон открывает контакт Сантаны и пишет сообщение, короткое и ни к чему не обязывающее. И подписывается он также ненавязчиво, что в любом случае поймет лишь она. Ее номер у него сохранен уже почти год. Они ведь в одном литературном классе, а литература (Сантана) важна. Карсон думал об этом, вбивая номер. Вдруг понадобится?.. Мы не ладим, Барбра, но у меня чувство, что ты этого ждешь. Так что с Днем Благодарения. И предугадывая твой ответ, заранее скажу, что, нет, в моем сообщении ни капли самолюбия. ИМХО. – Гуффи. И ведь понадобился! Он не прогадал. После этого Карсон звонит Себастиану, только вот им не суждено поговорить. Он это понимает, когда ему отвечает оператор: данный номер недоступен. И вряд ли скоро будет – Карсон уверен в этом. Он изучил Смайта слишком хорошо, насколько это позволили ему пару месяцев, чтобы понять: Себастиан либо в другой стране, либо в другой реальности, более пьяной, чем эта. И они вряд ли поговорят до выходных, а потому Карсон открывает СМС. Карсон печатает сообщение, не отходя от окна. Счастливого Дня Благодарения! Позвони, как вернешься, где бы ты ни был. Отбой. – Карсон. А затем он все-таки от него отходит и кричит в пустоту дома: - Курт! Собирайся, мы идем за покупками! – в ответ Карсон слышит лишь раздраженный голос брата и что-то вроде «подожди немного». Карсон только хмыкает, а затем садится на диван, включая телевизор и вытягивается, разминая ноги. Он знает, что немного растянется в час, по меньшей мере. Курт никогда не страдал расторопностью, в отличие от него. Но Карсон не против. Карсон привык и готов ждать Курта, сколько угодно. Карсон готов, на что угодно, ради него. Появившаяся картинка распыляет по комнате электрический свет. Забавно, если б они не были братьями, он бы назвал это влюбленностью. Если бы не были близнецами – преданностью. Если бы были чужими людьми – любовью. Но ведь это и была любовь? Братская? Карсон почему-то смутился, думая об этом. Он отчего-то закрыл глаза. Телевизор, включенный им же, продолжил работать в пустоту.***
- Нам нужны клюква, тыква, банка сгущенки, сливочное и растительное масло, мускатный орех, корица, молотые имбирь и гвоздика, мука, яйца, апельсин, яблочный уксус, репчатый лук, чесночный порошок, сельдерей, мед и самое главное – индейка. И неплохо бы вино с портвейном... - Чего? - Ты же знаешь, что алкоголь обладает денатурирующими свойствами, Карсон? Он смягчает белок мяса. - Ты же знаешь, что нам его не продадут? - Знаю, но попытаться ведь стоило. - Ты там целый список, что ли, составил? - Ага. Не хочу, чтобы ужин превратился в катастрофу. - Он и не превратится, его ведь ты готовишь. - Плюсик тебе в карму, Карсон, за умение делать комплименты. А теперь отправляйся в фруктово-овощной отдел за клюквой, апельсинами, луком и сельдереем. - За клюквой, луком и чем?.. - О Боже, Карсон, пойдем вместе. - Ладно. Давай сюда список.***
ecuerdo que al llegar me miraste, fui sólo una más de cientos y sin embargo fueron tuyos los primeros voleteos. Cómo no pude darme cuenta que hay ascensores prohibidos, que hay pecados compartidos y que tú estabas tan cerca... Zahara «Con Las Ganas»
Люди порой не замечают, как их монстры выползают из-под кроватей. Сантана в этом убеждается. А еще она убеждается в том, что обреченные люди – слабые люди. Слабые люди – погибшие люди. Она свою слабину запрятала глубоко, завесила в коридорах своего дома-памяти и дома-мечты, словно неудавшуюся картину. Словно выцветший гобелен. Словно место, где она ее прятала – было тем, от чего она все эти годы бежала. Но и к чему стремилась. Девочка-мир: Тебя сотворила эта земля. Жестокость сделала тебя такой. Девочка-война: Меня сотворила я. Сантана стучит ножом по доске, дорезая ломтики душистого хлеба. Она полюбовно укладывает их с краю тарелки, выкладывая следом листья салата солнцем. В центре оказывается белое мясо и томат, приправленный мускатным орехом. Этот обед, словно маленькое произведение искусства, она бережно несет через дом. Она ставит его на тумбу, освобождая руки и открывая дверь, а затем заносит в родительскую комнату. Стены этой комнаты болезненно-молочного цвета, ослепительно грязные. Единственный источник света – горящая телевизионная панель. Электричество рассеивается, создавая ток, проникая под кожу смертельными волнами. Единственный живой элемент - цветы... Были. А теперь они высохли. А что стало бы с человеком? Сантана улыбается, сжимая ручки подноса. - Обед, мам, - Сантана не срывается. Сантана спокойна. Она знает, что сотворят с человеком эти стены. - Наша семья разрушена из-за тебя. - Ты должна поесть, мам, - Сантана на грани. Но Сантана держится. Она уверена, что человек портится еще до того, как его заключают в эту тюрьму, - пожалуйста. - Наша семья разрушена из-за тебя. - Ты принимала таблетки? – Сантана ставит поднос на колени, укрытые толстым войлоком одеял. Сантана знает, что ее портит. Что портит их. - Наша семья... - Я знаю, знаю, - она вкладывает человеку в рот две капсулы, позволяя запить водой. Позволяя проглотить их, - наша семья разрушена из-за меня. Ничего нового. Глаза женщины стеклянной поверхностью смотрят сквозь Сантану. На мгновение ей кажется, что она видит проблеск. Сложно признать себя сломленной. Еще сложнее – разомкнуть круг проблем. Но хуже всего надеяться. Вглядываться в неизвестное, позволяя этому неизвестному засмотреться на тебя. И Сантана позволяет. Сантана в который раз пытается. - А я татуировку хочу сделать, - произносит она, горько усмехаясь и проводя по чистой коже запястья. Все еще чистой. Пока чистой. - Наша семья разрушена... - Думаю, напиться на новый год, - продолжает Сантана, рисуя несбыточные картины. Это ведь все не она делает, не она! - Разрушена, разрушена, разрушена... - Или сбежать из страны, в старой раздолбанной машине пересечь границу, - Сантана не позволяет себе снижать планку. Смена городов ведь не поможет. Если и идти к изменениям, то к масштабным! Так ведь?.. - Из-за тебя, из-за тебя... - Поцеловать девушку, - голос хрипит, монстры скребут деревянные перекладины, пугая ее, доставая и едва ли касаясь ног, - мне ведь нравятся девушки. - Наша семья... Она от них сбегает. Правда в том, что ее мать – одна из них. Далеко ли можно сбежать и от нее? От обязательств? Сантана пытается. Она идет по улицам Лаймы, не запоминая дороги, устремляясь в неизвестность и от нее же и сбегая. Она ведь потерялась. Терялась, терялась, терялась... все эти годы. Сантана зашла в небольшой магазин, скрыв лицо за темными локонами волос и накинутым капюшоном толстовки. Продавец не спросил документов, когда она потянулась за пачкой сигарет. Синий камель, удушающий, горький. Не по возрасту. Да и не для слабого пола. Продавец попросил поднять повыше юбку, когда она дожидалась сдачи. Кажется, ей не настолько были важны деньги. Сантана хлопнула дверью, растворяясь в уходящей среде ноября. В тот момент она ненавидела форму болельщицы. Почти не бежала все дальше и дальше, хватаясь пальцами и разрывая вены городских переулков. Почти не разрывала и запечатанную пачку. Ее рука не тряслась, и она почти не задохнулась, когда сделала первую затяжку, и... Это не было так, как описывалось в фильмах. Феерия ее не настигла. А вместо обещанного облегчения пришло послевкусие, отвратительное, горькое. Серый цвет заполнил изнутри, оседая на легких, впитываясь в живую ткань. Сантане нравились не сигареты. Ее свела с ума идея. Вот оно, значит, как? Быть обыкновенной. Подростком, сбегающим из дома и нарушающим закон и родительские запреты. Детство ее ушло так же, как и дым. Стремительно рассеялось. Ее свели с ума звезды, парящие в сером облаке. Ее свели с ума простота и обыденность, возможность быть потерянной и обреченной бежать, если и не к дальним горизонтам, то хотя бы к ближним, которые можно было достичь в меру своей возможности. В меру своей испорченности. Сантана понимает, что если и сбегать, то в другие часовые пояса, в другие бесконечные поезда, где всегда и везде она останется во... вчера? Сантана тушит фитиль, огонек гаснет. Не по Шекспиру это совсем, нет. Она, однако, не успевает об этом подумать. Звездное небо глотает ее целиком.