Доченька

Уже почти стемнело, и в окно кареты почти ничего не разглядишь. Впрочем, мне все равно, потому что мысли мои заняты совершенно другими вещами, нежели разглядывание пейзажа за окном. Если эти мальчишки-пажи были подосланы во дворец (а в этом сейчас уже нет никаких сомнений), то значит, дела идут не так уж и хорошо. Нет, конечно, этого следовало ожидать рано или поздно, но… никогда не думал, что это произойдет вот так ― с бухты-барахты, когда меньше всего ожидаешь. И значит, пока ситуация не вышла из-под контроля окончательно, нужно срочно принимать меры. Иначе, если начнется открытый бунт, то мы пропали. Все ― начиная с его величества и заканчивая его царедворцами, да и простыми горожанами тоже. Нет, я не боюсь. За себя ― не боюсь совершенно. За столько лет я давно уже научился ничего и никого не бояться, но у каждого, это я тоже понял очень давно, когда еще только начинал постигать эту науку управления и подчинения; так вот, у каждого есть свои слабые места. И если их знать, ты легко добьешься от человека всего, чего хочешь, нужно только грамотно сыграть на его слабостях. Далеко за примерами ходить не нужно, именно так в свое время его величество и стал королем. Ему-то, конечно, казалось, что он просто исполнил божий промысел, но те, кто ему помогал… мы преследовали свои цели: иметь на троне удобного нам человека. А главной слабостью Топседа всегда был блеск и желание казаться великим, значимым, полезным своему народу. Я знаю, что обо мне болтают все вокруг, начиная все с того же нашего досточтимого Топседа и заканчивая голодранцами-зеркальщиками: у главного министра нет сердца! Он не умеет любить и потому не знает жалости! Да, я не умею любить. И не знаю жалости. Ни к кому из них ― они должны выполнять свою работу, за которую получают вознаграждение, и знать, что зависят от одного моего слова и моего расположения. Поскольку если окажутся на улице, за то, что плохо справляются со своими обязанностями, то умрут с голоду. А если открыто будут выказывать неповиновение, как тот дерзкий мальчишка, то лишатся головы. Таков закон, а закону нужно подчиняться, иначе все полетит в тартарары. А что до любви… Восторженная страсть и все прочее, чем привыкли считать это чувство ― это всего лишь удел молодых и восторженных глупцов. Все мы были ими, и все мы однажды повзрослели. Я не хочу вспоминать о том, сколько глупостей наделал сам, когда мне было лет вдвое меньше, чем теперь. Так вот. Слабости, как я уже сказал, есть у всех, просто у каждого они свои. Моя же главная слабость ― это ты. Если у меня и болит мое якобы отсутствующее сердце, то оно болит только за тебя. Если и осталась в нем хоть какая-то любовь ― то это любовь только к тебе. И если бы об этом доподлинно знали мои враги… Это было моим главным кошмаром с того самого момента, когда ты появилась на свет, и до сегодняшнего дня: чтобы уничтожить, им не нужно убивать меня лично, им достаточно нанести вред тебе, и меня уже не будет, они смогут делать со мной все, что захотят. Так что, если подумать, это просто отлично, что они настолько глупы, что не подозревают, насколько уязвимым может быть бесчувственный главный министр Нушрок. Я знаю одно: вся моя жизнь делится на две части. Первая ― до тебя, а вторая ― после того, как ты родилась. И если первую я не то, чтобы не помню совсем, но просто все те воспоминания теперь совершенно не важны и не нужны мне. Все это было так давно, что мне уже все равно, плоха ли, хороша ли была та, прежняя, моя жизнь. Зато вторую я помню всю ― от первого дня до сегодняшнего утра, когда ты, помешивая сахар в кофе, смотрела в окно и молчала. ― Нет, отец, я просто задумалась,― улыбнулась ты, когда я спросил, все ли у тебя хорошо. Даже если тебе это покажется смешным и нелепым, но я до сих пор боюсь, что у тебя что-то случится, когда я оставляю тебя одну, а я буду далеко, и не смогу вовремя прийти к тебе на помощь. Даже сейчас, когда ты уже совсем взрослая. ― Я с живого тебя кожу прикажу содрать, если ты сейчас же не поможешь моей дочери! ― кричал я лекарю, когда застал его однажды в замке, вернувшись после длительной отлучки. Тебе было лет семь, и у тебя начался вдруг сильный жар, который перепуганные слуги, твои няньки и гувернантка не смогли сбить сами. ― Нужно было сразу звать врача! ― я был вне себя, и мне было наплевать, поймут ли они вдруг, что за моим бешенством скрывался банальный страх, который липкой паутиной охватывал меня всякий раз, когда ты заболевала. Пусть даже речь шла о банальной простуде, и поводов для сильного беспокойства не было. ― Вы пришли, отец! ― ты открыла глаза и, увидев меня, протянула руку. Я так привык, что всякий раз, когда возвращаюсь домой, ты, громко стуча каблучками, сбегала вниз по лестнице и бросалась мне на шею, что когда этого не происходило, делалось не по себе, и вслед за этим мне начинали мерещиться всякие ужасы. ― Я здесь, дитя мое, я с вами, ― обнимал я тебя, чувствуя, как ты доверчиво прижимаешься ко мне, обвивая ручонками мою шею, и на душе становилось спокойнее. Да, стоит признать, если мне и ведом страх, что тоже, как известно, у многих вызывает сомнения, или даже смех, то только один ― страх потерять тебя. Я всю жизнь гнал и гоню его от себя, что, право может случиться, разве можно быть столь мнительным, но нет-нет он вернется, да и кольнет что-то там, в груди… ― Отец, смотрите! ― ты, со всей силы пришпорив коня, мчалась вперед к только что аккуратно подстриженной живой изгороди, намереваясь перескочить ее, дабы продемонстрировать, как ловко научилась ездить верхом. Я тебе позволил сесть на этого жеребца только потому, что меня заверили: он очень смирный и не даже подумает заартачиться и сбросить всадника. ― Анидаг, упадешь, не плачь! ― прокричал я тебе в ответ. Я всегда повторял тебе эту присказку, когда ты требовала нечто, что у тебя не получалось, вызывало трудности, и этот раз ― не исключение. Но я знал и то, что ты, несмотря на свои одиннадцать лет, очень упряма, и уж если что решила, то непременно добьешься своего. ― Бар, ― тут же повернулся я к конюху, ― если она упадет и убьется, ты знаешь, что я с тобой сделаю! ― Не волнуйтесь, хозяин, ― усмехнулся он, ― наша молодая госпожа прямо-таки родилась в седле, вся в батюшку! Да и конь этот смирный, я ж вашей милости докладывал. ― Вы видели? Видели? У меня получилось! ― смеялась ты чуть позже, когда ловко перемахнув через эту злосчастную изгородь, подъехала ближе, легко соскочила с седла и подбежала ко мне. ― Видел, принцесса, ― улыбнулся я, ― ты была великолепна! ― Я же говорил, хозяин, ― вставил Бар, ― госпожа Анидаг превосходной наездницей будет, самой лучшей во всем нашем королевстве, вот увидите! И наплевать, что мое сердце замерло и перестало биться в тот миг, когда ты мчалась во весь опор к барьеру, зато потом, когда ты смеялась от счастья, оно снова застучало ровно и спокойно. Если бы об этом узнал кто-то даже не из моих недругов, а просто знакомых, даже и близких, они бы точно посчитали, что их разыгрывают: я же не способен вообще ни на какие чувства! «Никогда бы не подумал, что у вас есть сердце», ― пошутил тут его величество, как ему показалось, весьма остроумно. Нет, меня это не задевает, ну, если быть честным, то… почти. Иногда это отчего-то несказанно раздражает, и не то, чтобы мне хотелось быть объектом всеобщего обожания, но и от всеобщего страха, как и от ненависти, признаться, изрядно устаешь. И если бы мне некуда было вернуться, если бы не существовало на земле места, где на меня не смотрят с неприкрытой яростью и ненавистью во взгляде, не было бы единственного пристанища, где мне становится тепло и уютно, сразу же, как только я ступаю на порог, слышу стук каблучков по лестнице и твой радостный голос, вижу твою улыбку, ― если бы ничего этого не было, проще было бы умереть. Потому тогда, ради чего вся моя жизнь и мои начинания? Я не знаю, прав ли я в том, что свел всю свою жизнь к одному единственному смыслу, сделал так, что у меня ничего и никого не осталось, кроме тебя. Пожалуй, наверное, нет. Ведь мне прекрасно известно: придет однажды тот день (а он уже все ближе и ближе), когда ты, выражаясь поэтически, выпорхнешь из родного гнезда, у тебя будет своя жизнь, а мне останутся только воспоминания. И, честно говоря, я… опять, какое неожиданное признание! ― я немного боюсь этого. Да, боюсь, главным образом, одиночества, поскольку слишком привык за столько лет, что ты всегда рядом. Значит… придется отвыкать, что ж поделаешь. Но у меня не было выбора, если вдуматься, так как сколько я себя помню, всегда и во всем приходилось справляться и с трудностями, и с радостями в одиночку. С матерью твоей мы, знаешь ли, не очень-то ладили, слишком разные характеры. Мы так и не смогли прийти хоть к какому-то компромиссу, наладить мирную и спокойную жизнь, свели ее к бесконечным ссорам и взаимным попрекам. Тем не менее, когда ее не стало, я почувствовал боль и пустоту, потому что несмотря на все наши разногласия, все же мы были семьей, частью друг друга, и я безмерно благодарен ей за тебя ― самый драгоценный подарок, который она могла мне преподнести. И если мы не смогли стать по-настоящему счастливыми, если этой роскоши не досталось в полной мере ни мне, ни ей, то я и решил, что уж у тебя-то будет все. Мне, разумеется, говорили и не раз, что, мол, негоже молодому мужчине жить одному, без хозяйки. И я, конечно же, мог бы привести в дом еще одну женщину, но не стал этого делать. Во-первых, потому что не желал еще одного неудачного опыта семейной жизни, а во-вторых, кто бы мог с уверенностью сказать, как моя новая жена отнеслась бы к тебе. А самое главное ― как бы ко всему отнеслась ты? Ведь ты буквально с пеленок привыкла считать, что моя привязанность, мое внимание, все мои чувства ― принадлежат только тебе, и, собственно, так оно и было. Смогла бы ты полюбить чужого человека, а заодно и смириться с тем, что тебе пришлось бы делить меня с кем-то еще: с чужой женщиной, с другими детьми, если бы они вдруг появились? Ты бы наверняка никогда мне этого не простила, и я раз и навсегда отказался от этой затеи, о чем нисколько не жалею. Ну, а чтобы решить, скажем так, небольшие проблемы, не жить, как говорят, монахом всегда можно было найти приемлемый выход из положения. Но семья ― отныне и навсегда ― это только ты и я, больше нам никто был не нужен. Ради тебя я всегда готов был сделать что угодно. Впрочем, если я совершу то, что вот уже несколько месяцев не дает мне покоя, что я задумал, может быть, слишком уж возносясь в своей гордыне и тщеславии, но если все получится, и ты взойдешь на трон, то я смогу считать дело всей жизни законченным. И тогда мне останется просто гордиться тобой еще больше. Я же знаю, что ты у меня большая умница, и со всем справишься, а если тебе будет нужна моя помощь, тебе не стоит даже просить. Достаточно просто посмотреть на меня так, как ты всегда на меня смотрела, когда хотела что-нибудь выпросить: вопросительно и удивленно, с затаенной радостью. И я не просто достать тебе из-под земли все, что ты просила, я мир готов перевернуть, только чтобы ты потом звонко рассмеялась обняла меня и, поцеловав в щеку, прошептала на ухо: «Спасибо, дорогой отец! Я так вам благодарна!» Я же ни в чем не могу тебе отказать, и тебе всегда это было прекрасно известно. Знаешь, говорят, что у нас в королевстве все кругом врут, начиная с короля и его министров, и заканчивая последним нищим. Наверное, большая доля правды в этом есть. Единственный человек на этом свете, которому я никогда и ни в чем не лгал ― это ты. И я знаю, что ты сама не умеешь и не будешь обманывать меня. Просто потому что у тебя, и тебе прекрасно это было известно с самого раннего детства, и так будет впредь, нет надежнее защиты и друга преданнее, чем твой отец… ― Отец, если бы можно было нам с вами никогда-никогда не расставаться! ― просила ты, когда была совсем маленькой, всякий раз, даже если я отлучался всего на несколько часов. ― Не надо грустить, дочка, я же всегда буду рядом с вами, ― отвечал я тебе, ― всегда, чтобы не случилось, запомните это, хорошо? ― Всегда? ― Конечно, разве я когда-нибудь обманывал вас? Всех остальных ― возможно, с ними со всеми: подчиненными, слугами, работниками, с самим королем, ― я могу позволить себе такую роскошь, как сказать неправду, если мне в данный момент так удобно. В конце концов это всего лишь необходимая предусмотрительность. С тобой ― нет. С тобой это невозможно, просто потому что ты первая поймешь, где и когда я не был достаточно откровенен с тобой, и перестанешь доверять мне. А без твоего доверия, без твоего взгляда, полного уважения и восхищения, я попросту не смогу жить. ― У вас неприятности, дорогой отец? ― обеспокоенно спросила ты вчера вечером, когда уже далеко за полночь, увидев свет у меня в кабинете, зашла узнать, в чем дело. ― Нет, Анидаг, это просто… бессонница. ― Бессонница? ― ты подошла ближе и села рядом со мной, на подлокотник кресла, как ты любила делать, когда была еще совсем крошкой. ― Вы плохо себя чувствуете? ― обеспокоенно спросила ты. ― Нет, дорогая моя, ― я погладил тебя по руке, ― не стоит тревожиться, со мной все хорошо. ― Вас что-то беспокоит, если пожелаете… я могла бы помочь вам. Доверьтесь мне, уверяю вас, я сделаю все, что нужно, чтобы помочь вам. ― Я знаю, милая, вы ― моя единственная опора. Но сейчас идите спать, Анидаг, и не беспокойтесь ни о чем, все хорошо. ― Как скажете, отец, спокойной вам ночи! Но если вдруг вам что-нибудь понадобится, прошу вас, сразу же позовите меня. Я долго смотрел на закрывшуюся за тобой дверь и думал, что, наверное, дальше уже нет смысла откладывать. Теперь, когда ты стала взрослой, настоящей женщиной, умной и рассудительной, уже нет смысла оберегать тебя ото всего, что могло бы причинить тебе вред, напугать, расстроить… Теперь ты должна стать мне не только дочерью, но и самым верным моим соратником, правой рукой, сообщницей, если хочешь. Пройти со мной до конца этот путь, чтобы потом, когда все будет позади, стать моей королевой. Может быть, это и слишком самонадеянно, но на меньшее я не согласен. И ты, я уверен, как и всегда, поймешь меня и непременно поможешь исполнить мечты и чаяния, которые я вынашивал много лет, которые поклялся непременно исполнить в тот самый осенний и дождливый день, когда ты впервые увидела свет, а я стоял над твоей колыбелькой, обещая самому себе, что сделаю тебя самой счастливой! И я просто обязан выполнить эту клятву. Карета подъезжает к замку, и я встряхиваю головой, прогоняя непрошенные сомнения, которые так некстати лезут в голову, окончательно собираюсь с мыслями, выхожу из кареты и иду в дом. Я вижу зажженные свечи в гостиной и услужливо подвинутое к камину кресло: ты распоряжаешься каждый вечер ждать и встречать меня именно так. Я улыбаюсь, слыша твои шаги по мраморной лестнице, вслед за этим раздается твое радостное восклицание: ― Отец, вы вернулись? Я так рада! Я ждала вас, мне так много нужно вам рассказать! Я наблюдаю, как ты быстро и легко спускаешься вниз по ступенькам, любуясь и одновременно гордясь тобой, а потом обнимаю тебя, и на какой-то короткий миг снова возвращаюсь в те далекие времена, когда ты еще была моей маленькой доченькой. Моей принцессой, которая засыпала у меня на руках и не хотела отпускать хотя бы и на миг. В те минуты, когда я был совершенно и безгранично счастлив… Я отвечаю на твое приветствие, и больше не желая, да и не имея сил скрывать от тебя что-либо, начинаю тот самый чрезвычайно важный разговор, который не имеет смысла откладывать дальше, и который, я уверен, обязательно должен изменить наше будущее.