***
На удивление легко открывшиеся глаза мало чем мне помогли — было темно, а звуки проходили будто сквозь воду — далекие и размытые. Впрочем, это было не людское испуганное многоголосье, а что-то другое, монотонное и незнакомое. Я по-прежнему лежала животом на земле, и совершенно окоченела — ни руки, ни ноги не хотели двигаться. Хорошо хоть я могла дышать и теперь уже чувствовала, как пульсирующе ноет затылок, передавая боль в виски и почему-то нос. Постепенно я стала различать контуры вытянутых перед лицом рук и осознала, что свет проникает ко мне сквозь плотную ткань — кто-то, по случайности или из заботы, накрыл меня моим же плащом с головой. Что ж, может, только поэтому я была еще жива… Шея, к счастью оказалась в порядке, и я, упершись в землю подбородком, подтянула поближе одну руку. Пальцы совсем не шевелились, и я отогревала их дыханием до тех пор, пока в глазах снова не помутилось. Но зато это было началом моей маленькой победы над зимой и собственным телом — по чуть-чуть, палец за пальцем, но рука задвигалась, и за ней то же самое пришлось проделать и со второй. Теперь я могла рискнуть и приподнять краешек плаща, чтобы посмотреть, что же происходит. Звуки почти стихли, и в основном я слышала лишь ветер. Монотонные звуки оказались гулом пульса в моих собственных ушах. Первым, что я увидела, было чье-то мертвое тело. Не было видно лица, но по тому, как снег и ветер припорошили голые женские лодыжки, было понятно, что их хозяйка холодна и не двигается уже давно. Мои собственные ноги сводило от холода нестерпимо, так, что казалось, будто их выворачивает из суставов, но боли от этого я не чувствовала. Нужно было срочно что-то сделать или остаться в этом поле навсегда. Вероятно, конница прошла мимо и не заметила меня, а рядом мог оказаться еще кто-то выживший. Я перевернулась и почти села, опираясь на локти и тут же с ужасом убеждаясь, как не вовремя и опрометчиво я это совершила: метрах в двадцати от меня стояли и тихо переговаривались незнакомые мне люди. Их было четверо или пятеро — большие, лохматые силуэты. «Дунландцы», — вспомнила я рассказы про воинственных соседей, с которыми веками враждовали рохиррим. Сразу стали понятными и внезапный поворот толпы с тракта, и свистящие звуки — наверняка это мне в голову прилетел камень из пращи. Я замерла, боясь привлечь внимание и коря себя за поспешность, но теперь, конечно, только слепой не заметил бы, что я сижу тут и озираюсь, но каким-то чудом они меня пока еще не замечали. Не слыша их разговор, но и не сводя с темных фигур взгляда, я тихонько опустилась обратно и не без труда снова легла на живот. Нужно было, наверное, отползти за какое-то укрытие, туда, где был шанс пережить день, и, может быть, к ночи они уйдут сами. Я осмотрелась, насколько позволила мне поза, и теперь заметила движение таких же темных фигур почти со всех сторон. Кто-то дальше, кто-то ближе, поодиночке и маленькими группами, победители бродили по полю — подбирали что-то с земли и обыскивали безвольные, поломанные тела. Меня охватило чувство гадливости, и я замерла под плащом, пытаясь одолеть подступающую тошноту. Внезапный хруст снега сбоку заставил меня забыть и о мертвых, и о тошноте, и о боли. «Замереть и не дышать» стало единственной живой мыслью. Я слышала, как тяжелые сапоги проскрипели у меня перед самым лицом, и время потянулось нескончаемо медленно. Когда же показалось, что его прошло уже слишком много и давно ничего не слышно поблизости, я еще осторожнее, чем в прошлый раз, приподняла край плаща и посмотрела в образовавшуюся щелку. Он был здесь. Прямо передо мной. Два огромных черных заскорузлых сапога и шипастое било кистеня прямо у самой земли. Теперь время практически остановилось, и я перевела взгляд на оружие, не осознавая, зачем смотрю на него и запоминаю, как медленно, густыми каплями, в снег стекает кровь с его шипов. Представляя, как этот кусок железа разбивает чью-то голову, я даже не осознала момент, когда сильная рука вздернула меня за шкирку и попыталась поставить на ноги. Ноги, конечно же, не послушались, и я повисла в железной хватке как котенок. Мужчина был темен лицом и ужасающе широк в своей черной лохматой шкуре поверх доспеха. Его злые глаза посмотрели на меня с прищуром пару мгновений, а потом я с силой полетела назад на землю и задохнулась от боли и ужаса. Что ж, один удар его кистенем — и все закончится. Я зажмурилась и даже не почувствовала боли — не успела — когда мою голову с неимоверной силой откинуло вправо, а сознание снова накрыло черное ничто.***
Спустя какое-то время я едва различала, куда меня постоянно тащат и чего хотят, а потом, наконец, все тряски прекратились. Меня оставили в покое, на земле, лежать в неудобной позе, но все, чего мне хотелось, — это чтобы перестало болеть разбитое тело, а больше всего — голова. Рассудок выхватывал отдельные моменты, которые никак не укладывались в знакомую картину. Я понимала только, что была уже ночь и много людей, говорящих непонятно. Кажется, я пыталась что-то говорить сама, но пару раз получила сапогом в живот — и говорить расхотелось. Даже стонать или выть. «Ночью надо спать. Сон лечит», — подумала я, и уговаривать организм не пришлось. Кажется, я проспала тогда очень долго, едва приходя в себя, чтобы выпить поднесенную воду или отползти в туалет. Я так и не узнала, кто был вокруг меня в то время, не узнала, кому могла бы сказать спасибо за заботу и что с ними стало потом. Я стала различать лица через очень много попыток прийти в себя. Постепенно мир начал становиться понятнее, и ледяной молнией осознания меня прошибло до самого желудка: я пленница. И весь уже накопленный опыт подсказывал: если не убили сразу, то дальше ждет что-то совершенно ужасное. Мои руки и ноги были связаны, как и у нескольких женщин, что сидели рядом, на земле. Незнакомые лица, хотя они могли быть и из Альдбурга тоже — я не со всеми была знакома лично, когда мы уходили, и теперь жалела об этом. Лефлет среди нас не было, и я не знала, радоваться мне, что она уже не мучается, или скорбеть о ее гибели. Конечно, и Редвина никто не стал бы тащить с собой — пятилетний ребенок слишком большая обуза. Я лишь надеялась, что они не долго страдали. Вот и все. Теперь совсем никого не осталось. Я молча легла на бок, и чья-то ладонь опустилась мне на плечо в знак бессильной поддержки. Тогда мы не разговаривали друг с другом, и никто не пытался еще как-то со мной общаться, а послушно приходящий сон казался лишь бесконечным падением в жуткую пустоту.***
Через день, а может, через два или три — я потеряла счет моментам ясного сознания — дунландцев в лагере стало больше. Они много и громко разговаривали, и мы, почувствовав какие-то перемены, встревожились. Присматривавший за нами воин рыкнул в нашу сторону уже привычно, хотя никто даже не поднял головы выше разрешенного, а потом еще двое подошедших мужчин начали растаскивать нас в разные стороны. Хватали за что попадется: кому-то не везло, и их тащили по земле прямо за волосы, и когда пришел мой черед и я почувствовала, как с меня будто снимают скальп, я изо всех сил замычала, крепко сжав зубы, помня лишь о том, что подавать голос запрещено, и это сразу отозвалось такой дикой болью в переносице, что у меня все поплыло перед глазами, и только наощупь, когда меня толкнули куда-то, я поняла, что меня пихают в клетку. Чьи-то руки бережно подхватили меня там, и я сжалась в клубок в незнакомых объятиях, стараясь сохранить это ощущение и тепло как можно дольше, как единственное, что имело сейчас реальную ценность. Клетку ощутимо закачало — нас куда-то везли. Обнимавшая меня рука осторожно гладила по волосам и, наткнувшись на спутанный на виске клок, аккуратно обошла его, едва я успела почувствовать тупую боль в том месте. — Надо промыть, — расслышала я едва различимый шепот, — Ничего, воды всем хватит, воды много… Снег на полях… Мы едем на север. Я не хотела ехать на север. Какой север? Что там? Отсюда на север лежал Волд, но все табуны давно стянули к Белым горам, и в этих обширных, но малообжитых землях больше не было рохиррим. Дунландцы, конечно, тоже это знали и потому спокойно разъезжали по северному Рохану, как у себя дома. Выпутавшись из чужих рук, я попробовала сесть и осмотреться. И правда, снег был уже повсюду, хотя вряд ли мы могли успеть уехать настолько далеко на север. У подножия гор, где проходил тракт, он за всю зиму едва прошлогоднюю траву припорошил, а здесь я могла разглядеть вокруг лишь белую пустоту. И клетку. Я насчитала четыре головы, со мной, значит, нас тут было пятеро. Две женщины — одна смотрела на меня, вторая — куда-то вдаль, сквозь прутья, третий — мужчина, и еще чья-то макушка спутанных волос выглядывала из-за его плеча. Мужчина был одет в какую-то совсем рвань и явно давно не умывался, хотя это именно он обнимал меня и грел, болтая свою ерунду про воду. Остальные молчали, да и я не знала, что сказать. Я прислонилась к стенке, и меня закачало вместе со всей повозкой в такт. Даже в самых плохих мыслях о будущем я такого итога не видела. Думала, может, моим концом станет пасть волколака, как однажды чуть не случилось, или распоротый мечом живот. Малоприятные смерти, но такие возможные… Но не это. Судя по рассказам об этих людях, их плен был худшим вариантом, и никто из говоривших такие неприятные вещи рохиррим не считал, что можно жить в плену. Не то чтобы я много об этом тогда думала, но мне казалось, они так говорят из-за пресловутой гордости и только. Но теперь, в этой клетке, глядя на людей, молчащих и избитых, и чувствуя, как разламывается от боли собственное тело, я уже тоже не верила, что долго так смогу. Голова ощущалась чугунной, такой же тяжелой и гудящей, особенно когда нашу часть повозки подкидывало на кочках. Ужасно хотелось лечь и больше не проснуться, чтобы больше не чувствовать этого, но одновременно становилось страшно, что вот так все и закончится, и я не узнаю, что могло бы быть дальше. Почему-то мысль об ужасах плена существовала параллельно с какой-то странной надеждой на то, что все это каким-то чудесным образом завершится, хотя откуда было ждать помощи, я не представляла. Казалось, весь мир и все хорошее стремительно таяло там, южнее, у гор, а все остальное пространство затягивало черным и злым, и мы двигались как раз туда. От железных прутьев уже промерзла спина, и я с тоской вспомнила давно потерянную шкуру из дома Эомера. Был ли еще жив он сам? Что стало с городом? Сопровождавшие нас воины, я не сомневалась, полегли все до единого, а скольких из нас, живых, забрали дунландцы, я не представляла. Нас атаковали так близко к Альдбургу, что, наверное, враг уже пировал в главном зале… Меня затошнило — то ли от боли, то ли от тряски, а может, виноваты были тяжелые мысли, — и я уткнулась лбом в угол, стараясь не сделать всем вокруг еще хуже, но в желудке не было ничего, кроме воды. Сзади меня поддержали чьи-то руки, и я опять упала в объятия, потеряв всякое желание снова поднимать кружащуюся голову.***
Когда меня аккуратно растолкали, было уже темно, и повозка стояла на месте: дунландцы разбивали лагерь. Один из мужчин открыл дверцу — и мы дружно отползли подальше от открывшегося входа. Мужчина поднес факел и оглядел нас, а затем просто ухватил одну из женщин за подол и одним рывком протащил через всю клетку, вышвырнув на землю. Держа ее за волосы у своих ног, он поставил нам ведро с водой и захлопнул дверь, вновь окрутив ее лязгающей цепью. Женщина молчала. Не издала она ни звука и тогда, когда ее потащили куда-то в сторону, так далеко в темноту, что я уже не могла рассмотреть, куда. Внутренности скрутило, стоило представить себя на ее месте, но мой новый друг бодро подскочил к воде и, оторвав от своей и без того лохматой рубахи кусок почище и намочив его, ухватил меня за подбородок и принялся крутить лицо, оттирая его в едва доходившем до нас свете лагерных огней. — Оставь ее, — раздалось справа. — Может, дольше целой останется, пока выглядит так… Я попыталась скосить глаза и повернуться, чтобы увидеть говорившую, но удерживающие пальцы не дали. Наоборот, они деловито прощупали мое лицо, и, когда коснулись переносицы, не позволили вырваться от охватившей лицо сильнейшей боли. — Терпи, у тебя нос сломан. Негоже так… Что «так» я не услышала, потому что от новой порции острой боли перестала понимать вообще что-либо. Наверное, опять провалилась в свою пустоту, потому что когда я очнулась, в клетке нас снова было пятеро, и вернувшаяся сидела отдельно, у самого входа, склонив голову к решетке и глядя куда-то вдаль, как и тогда, когда я увидела ее в первый раз. Нос все еще болел, и сильно жглось где-то на виске. Я попробовала было потрогать, что там такое, но руку тут же перехватили: мой лекарь был на страже и осудительно покачал головой. Огней в лагере не стало больше, но теперь вышла луна — и стало чуть светлее и не так уныло. Я даже улыбнулась: — Тебе самому не помешало бы умыться. Из чувства благодарности я попробовала было оторвать от своей юбки лоскут, чтобы оказать ему ответную услугу, но сил не хватило — ткань была хорошей. Чувствуя себя ужасно глупо, я протянула подол своему спасителю, и эта маленькая бытовая проблема будто на секунду озарила нас. Он тоже улыбнулся, аккуратно оторвал полоску ткани, и что-то в его улыбке заставило меня нырнуть в прошлое, но окончательное понимание пришло, когда я смыла с его лица всю грязь, какую разглядела. — Хэм?.. Его лицо не выразило ни толики узнавания. Я попробовала вспомнить, когда мы виделись в последний раз… Кажется, в Эдорасе — сколько? Лет пять назад? Шесть? — Я Ольга. — Ты Ольга, — повторил Хэм без всякого выражения. — Годлаф, Ратгар? — продолжила подсказывать я, чувствуя, как щемит внутри от этих имен. Мы смотрели друг на друга долго, молча, и остальные пленницы не вмешивались в нашу беседу. И я уже готова была признать свое поражение или ошибку, когда Хэм сгреб меня в охапку. — Привет, сестренка…***
— У меня шрам остался… — Хэм показал мне свою памятку о том дне, когда я промывала ему ссадину на запястье. Удивительно, что что-то еще было видно, — рана-то оказалась пустяковая, хоть и порядочно кровила. Мы болтались в клетке весь следующий день. Утром нам кинули хлеба, и Хэм предусмотрительно оставил половину своей доли на будущее. Глядя на него, я сделала то же самое, и спустя всего пару часов еле сдерживалась, чтобы не наплевать на голос разума и не проглотить запрятанное. Я не могла вспомнить, когда ела до того. Может, в меня что-то смогли впихнуть, пока я бредила? Мне не хотелось знакомиться с женщинами, узнавать их истории и потом страдать из-за того, что с каждой из них будет. Мы помогали друг другу в каких-то мелочах, могли перекинуться парой слов, но не больше того. Хэм был моей связью со счастливым прошлым — и этого, я так рассудила, достаточно. Я засыпала и просыпалась в его объятиях, слушала его бред — иногда Хэм начинал бормотать какие-то полубезумные вещи, зацикливаясь на том, что видит, — и гладила его исхудавшие руки. Было очевидно, зачем нужны дунландцам мы, женщины, но присутствие мужчины в том же обозе выглядело странным. — Личные счеты, — пожал Хэм плечами в ответ. — Ты что-то сделал? — Убил сына вождя. И убил бы еще десять раз! — добавил он, вмиг хмурясь и сжимая кулаки. — А давно? — я как-то до этого все не решалась спросить, сколько он уже в плену, по его худобе догадываясь, что очень долго. — С осени еще. Все никак не добьют… Он ухмыльнулся, а я поежилась. Дочиста отмыть его, конечно, мне не удалось, но и этого было довольно, чтобы понять, что Хэму регулярно достается. Впрочем, я сейчас выглядела явно ничуть не лучше, раз мною побрезговал даже озлобленный враг. Не хотелось больше ни о чем спрашивать. Я устроила голову у него на плече и смотрела на однообразные пейзажи. Местность постепенно из равнинной превратилась в холмистую, и теперь дорога наша петляла между бесчисленными и похожими как братья белыми горками. И я почему-то думала, представляла, что все это — курганы с погибшими. Где-то такой же должен быть и для отца с матерью, и для Фрит, и для братьев… И для… «Нет! — приказала я сама себе. — Такие люди так просто не погибают. Я бы знала, я бы точно знала…» Я закрыла глаза, сползла пониже и уткнулась в локоть Хэму, а он в ответ лишь покрепче обнял мои плечи, бормоча снова что-то не в тему: — Если б я только раньше знал… Если б знал…