Во власти тьмы

Он больше не носит алую кардинальскую мантию. Теперь он облачён в золочёные доспехи, горящие на солнце так, что больно глазам. Он больше не ведёт от имени отца долгих переговоров, полных туманных и витиеватых речей, щедро пересыпанных явной лестью и скрытыми угрозами. Теперь он является на переговоры во главе армии, с обнажённым мечом, на клинке которого выгравирован его девиз: «Aut Caesar, aut nihil» – «Или Цезарь, или ничто», и переговоры оказываются короткими, как приказы, которые он отдаёт своим солдатам. Он больше не церковник, с которым можно соревноваться в дипломатических ухищрениях, ходить вокруг да около, водить за нос и нарушать обещания. Он – полководец, и нарушать данное ему слово слишком опасно. Это ведёт к смерти, и смерти жестокой: он осуждает на пытки и казнь каждого, кто виновен в измене, он способен предать огню и мечу целый город, если это поспособствует победе и послужит его славе. Страшной славе, о да, – но он уже давно не боится прослыть тираном. Язык воина гораздо действеннее языка дипломата. Теперь за него говорит его меч – и города склоняются перед ним много быстрее и охотнее, нежели когда он был лишь послом, выражающим волю своего отца. Отец боится его, как боялся всегда, с самого детства, – но более не в силах отослать от себя, отвернуться от сына, которого сам отдал во власть демонов. Теперь Родриго Борджиа, Папе Александру VI, не отвести взгляда от глаз того, кто стоит подле его трона. От глаз, сияющих золотом так же, как и его доспехи. Пусть понтифик по-прежнему боится тьмы, которой объята душа Чезаре, – отныне он вынужден её принимать. Что же до самого Чезаре – сам он тьмы больше не боится. Ужели и правда было время, когда он страшился, что она возьмёт над ним верх, и просил Кьяро убить его, буде этот день наступит? Кьяро. Чезаре старается о нём не вспоминать – о том, кого звал своим ангелом-хранителем, а после заклеймил предателем, когда он попытался сбежать с его сестрой. Наивный глупец – неужто он и вправду возомнил, что драгоценность семьи Борджиа можно похитить? Неужто счёл, что если Чезаре простил ему любовные утехи с Лукрецией, то простит и попытку бегства – с ней или без неё? Чезаре старается не вспоминать, что Кьяро делил постель не только с его сестрой, но и с ним. Старается не вспоминать… но не может. Память об их ласках, о том, как они исследовали тела друг друга, как делили на двоих наслаждение, как Кьяро стонал и извивался под ним и, даже изнемогая от страсти, всё время просил ещё, – эта память по-прежнему ярка, и никакая тьма не способна заставить её потускнеть. Порой Чезаре кажется, что в том крохотном уголке его души, где хранятся воспоминания о Кьяро, до сих пор сияет свет. Не его ли видит Лукреция, когда – совсем редко, но всё же – смотрит на него не со страхом, а с жалостью? Он старается не вспоминать. Старается не касаться этих воспоминаний, последнего островка света во тьме своей души. Он приблизил к себе Таддео делла Вольпе – ещё больше, чем прежде, – и исполнил его заветное желание, допустив его в свою постель. Отдав в его власть своё тело, позволив себя брать. Это помогает вспоминать реже… и не чувствовать холода по ночам. Таддео упивается глядящей из его глаз тьмой – и они оба наслаждаются телами друг друга. Это то, что ему нужно; только это. Более ничего. Он спит также и с Санчей Арагонской, женой своего младшего брата Джоффре. Страстная Санча горяча в постели и влюблена в него, как кошка, – и смотрит на него с тем же обожанием, с каким когда-то смотрела Лукреция; но, в отличие от Лукреции, не мнит его лучше, чем он есть. Он по-прежнему нуждается в чужом обожании – пусть ему более и не суждено счастье взаимной любви. Да и была ли она у него когда-то, взаимная любовь? Тьма обнимает его душу мягкими крыльями, чёрными, как беззвёздная ночь. Шепчет в уши ласковые слова, обещает власть над всем миром. Он более не пытается ей противиться – он наслаждается её заботой. У него больше нет ангела-хранителя – так пусть о нём заботится хотя бы тьма. Однажды он вернёт Кьяро. Живым. И на этот раз всё будет по-другому. Как выяснилось, ангелам-хранителям нельзя давать слишком много свободы; нельзя позволять расправлять крылья. Их надо держать в золотых цепях и требовать от них покорности, а не любви. Чезаре не хочет думать о том, что будет, если возвращение Кьяро заставит рассеяться тьму… как он сможет жить, став прежним. Может, если это случится… он снова попросит Кьяро… о том, о чём просил когда-то?.. Но нет. Этого не случится. Никогда. Он идёт по Италии победным маршем – золотые доспехи, золотые глаза, чёрные, словно вороново крыло, волосы, сияющий на солнце меч. Верная армия, готовая броситься в бой по одному его слову. Его амбиции выше, чем были когда-то, – отныне он хочет не только объединить Италию. Наступит день, когда ему будет принадлежать весь мир. …И Кьяро.