Сообщница

Иногда мне кажется, что в детстве меня всё-таки задело чувством прекрасного и эстетического — а всё из-за литературных увлечений Билла. Во времена моего детства сопливого и золотого он магическую поэзию презирал и страстно читал Китса и неожиданного Рембо (мне помнится, я так прочувствованно мазал сопли и слёзы на рукав после «И тянутся так жадно дети к той песне о небесном свете…», что был нещадно обсмеян Фредом, и Билл лишился одного из верных слушателей). Иногда я в этом уверен — именно в такие моменты, мгновения ночных вылазок, когда все ощущения обостряются до животной остроты, от видимых обычно недоступных суетливому глазу деталей в душе трепещет поэтическая струна, и ночной Хогс ощущается совершенно по-другому, мне открывается его древняя и до сих пор непостижимая величественная сущность, появление которой вызывает волны необъяснимых мурашек. О, неужели Фред не видит, не чувствует этого? Могу сказать с довольно большой уверенностью — нет. В нас довольно всё причудливо перемешалось: в известной мере рациональный (право же, неудобно даже думать в его сторону такое) Фред с развитыми способностями в творческой Трансфигурации и я, зельевар-романтик. Право же, Природа бывает довольно непредсказуемой штукой… Это было бы хорошей темой для раздумий на досуге, когда Грейнджер находится в слишком опасной близости и её миазмы серьезности задевают в глубине души какие-то философские начала, мизерные крохи которых чудом выжили в такой натуре, как я, но вот незадача — витать в облаках, мечтая о миндалях небесных вкупе с лаврами заслуженного мудреца, сейчас чуточку недосуг, ибо каждая тень, каждый шорох, каждое постороннее магическое поле несёт в себе опасность. Быть может, тот кружевной силуэт, вспугнутый светящейся стрелой Люмоса, принадлежит какому-нибудь беспокойному хафлпаффцу, крадущемуся с ночной свиданки, или когтевранки, решившей в чисто научных целях заглянуть в Запретную секцию. Я бы даже не удивился, если это олух-слизеринец, ползущий с Пожирательской тусовки, но всё внутри сжимается в предчувствии чьего-то затаённого настороженного присутствия; подобные ощущения никогда не обманывают, клянусь своими веснушками. Надо бы поосторожней… — Фред… Эу! — Он нетерпеливо оборачивается, всем своим наигранно-недовольным видом выражая один-единственный вопрос: ну чего тебе, убогий? Иди себе, здесь не подают. — Чего тебе, брат мой? — На что я лишь закатываю глаза, мол, насколько же тебя легко читать — ну просто учебник Чар за первый курс, случайно попавшийся на глаза в середине шестого. Хотя, закрадываются в мою буйну голову подозрения, что это всё близнецовые штучки действуют — ну, ментальная связь и всё такое, приложение к счастью родиться в паре с таким великолепным олухом, и на самом деле Фредди не такой уж открытый. Впрочем, так оно и есть — работать с наивным простачком я бы не смог никак и вообще. — Там, с левого фланга, позади нас, тень, сэр Фредди! Явно чужая, сэр! — кривляюсь я, играя в нашу старую, но до сих пор любимую игру: когда-то давным-давно, когда небо было голубее и Волдеморт был злобнее, между нами естественным образом как-то распределились роли в ночных атаках — брат идёт вперёд с палочкой наголо, разведывая и готовясь в любую минуту дать сигнал к отступлению, а я, Джордж Прекрасный и Великолепный, закрываю задн… тылы этот самоотверженного генерала — аки какой-нибудь адъютантишка рядом со старым воякой. А что положено разным там прихлебателям-новобранцам? Кланяться и трепетать, трепетать и кланяться, а в душе, не обманывая себя ни минуты, беззлобно смеяться над замшелыми высокомерными замашками шевелящейся древности в погонах времён Ричарда Львиное Сердце. Погодите-ка, а тогда погоны вообще были?.. — Хвалю за бдительность, адъютант! Какую там ещё каналью черти тащат? — шамкая сквозь пышные воображаемые усы, он притушает и без того слабенький волшебный свет и настороженно водит палочкой вокруг того пятачка, где мы остановились, — проверяет коридор на постороннее присутствие, заклинание довольно простое, но эффективное. Под действием волшебства воздух будто наполняется серебристой пылью, идёт волнами, дрожит, словно от огня, и в сверкающем мареве чётко вырисовывается контур высокого человека с всклокоченными вихрами, знакомого донельзя. Собственно, а с чего ему не быть знакомым, если я каждый божий день вижу его в зеркале? Фред как создатель ворожбы на этом своеобразном экране не высвечивается, только я… и всё. Пусто. Как бы там ни было, опасность либо затаилась, либо миновала, а что именно — Мерлин его знает. — Никого, — хмыкает брат и убирает палочку обратно в рукав; белая дымка клочьями растворяется и уходит в небытие. — Ложная тревога. Хотя… Всем нам необходима… О, Фредди, что бы я там раньше не говорил, ты всё-таки слишком открыт для любопытной публики, а уж для собственного брата… — Постоянная бдительность! — рявкаю я за долю секунды до того, как это сделает он, позабыв в пылу азарта о той самой бдительности; эхо плывёт под сводчатым потолком коридора. — Дур-р-рачина! — шёпотом восклицает Фред. — Еще громче ори! Тебя ведь не весь Хогс слышал! Ведь только что проверили обстановку, теперь снова мучайся… — Он вертит головой, стремительно поворачивается, эффектно взмахнув отросшими волосами, и, недоверчиво поводив носом, будто стремясь учуять нежелательных свидетелей, качает головой — мол, на этот раз тебе повезло, дурню рыжему. Вокруг всё тихо и мирно; за высокими стрельчатыми окнами плывут тяжелые чёрные тучи, скрывая некстати налившуюся полную луну и звёздное небо мглистыми вихрями. — Пронесло, — шепчет брат. — Вот скажите мне, где логика у этого человека? Переполошил всех со своей осторожностью, а потом орет на всю школу. Иииих… — Да ладно тебе, — улыбаюсь я и легонько тыкаю в бок, пытаясь высказать жестом что-то вроде: ну да, ну заигрался, и что теперь, ты же меня все равно обожаешь. Как и я тебя. Вижу, как, несмотря на все его усилия сохранить кислую строгую мину, на лице расползается ответная солнечная улыбка, такая, что хватило бы осветить весь Хогвартс без всех этих заморочек с заклинаниями, свечами и этим хитромудрым электричеством, да еще бы осталось. — Вот как на тебя злиться вообще? Хотя эта твоя любовь к театральности порой мне уже… — Да-да, любовь к театральности, которая и тебя, братишка, не обошла стороной. Проклятая любовь к театральности, которая течёт вместе с кровью по нашим венам и питает всё наше естество — от первого и до последнего дня. И из-за которой мы вновь стоим посередь коридора, тратя драгоценное время на лясы-балясы. Что бы там ни было, а претензии Фреда насчёт повального распространения алогичности среди двух отдельно взятых рыжих субъектов не лишены, как мне иногда кажется в порыве острой самокритичности, основания. — Пошли уж, душка ты мой. Обойдем другим путем. А то мало ли… *** Туалет засорился, и это чувствуется на подходе за несколько поворотов по сумрачному коридору. В изысканном амбре, ласкающем ноздри острыми и пикантными мотивами, настоящий ценитель может различить нотки тухлых яиц и гниющего органического мусора, что удивительно, ведь занудным туалетом занудной Плаксы Миртл нормальные люди не пользуются толком по назначению уже тысячу лет, только если нужда припрёт так, что шаг влево-вправо грозит немедленным позором и навеки прилепившимся «Мышка-мокрушка» в лучшем случае. А может, кому-то и в самом деле так сильно хотелось, что бедные трухлявые трубы не выдержали и… Да, Джордж, опуститься еще ниже ты просто не в состоянии, коль уже пошли в прямом смысле грязные туалетные шуточки. Стыдись, ты заслуживаешь немедленного порицания со стороны наиболее здравомыслящего на данный момент члена вашей компании, однако Фред занят тем, что корчит брезгливые рожи и фикает, жеманно прикрыв нос неизвестно откуда взявшимся платочком с кружевными вензельками по краю: — Фи, месье Джордж! Какая пошлота! Вы тоже ощущаете это неприличное зловоние? — К моему величайшему сожалению, да, мадемуазель… Фредерика, — отвечаю я, попутно пытаясь сообразить, из чего бы соорудить какой-нибудь респиратор, да хотя бы маску, чёрт возьми! Я не из брезгливых, мы готовили зелья с запашком гораздо хуже этого, однако этот аромат вызывает во мне не самые лучшие воспоминания… Нам было лет по шесть, когда Министерство переживало не очень славные времена, из папиной зарплаты — галеон и полтора кната для острастки, а тут еще и хозяйственные заклинания полетели, помахав любезно крыльями, к праотцам, оставив несчастные трубы в полном одиночестве и без поддержки. Естественно, они лопнули в ту же минуту… До сих пор в памяти стоит милая картина: утро. Солнечное, яркое, ясное. В окошко стучат розовыми, как новое платье Селестины Уорлок, клювами птички. Сонно потягиваясь, голодные рыжие мальчишки потянулись на кухню, еще не вполне спросонок осознавая, что за пахучий сюрприз приготовило им Провидение… А тут мама, а тут папа, а тут хлещет… Меня взаправду уносит с этой темы. И вовсе не в небесные эмпирии. — Фи, какая гадость, Мерлин мой! Мне помнится тот день, когда… — Он закатывает глаза, оборвав фразу на полуслове — эта тяжёлая психологическая травма не требует пояснений и напоминаний. — Надо что-нибудь придумать… — Фред чуть хмурит рыжие брови и склоняет голову на бок, пристально глядит на свою изящную тряпочку; на его лице проступает выражение крайней сосредоточенности, даже упрямства, я бы сказал. У платка нет ни единого шанса дожить до утра в своём прежнем состоянии, это точно гарантирую. С лёгкой руки брата ленточки и витая монограмма «Ф.У.» в виде растительного орнамента будто скрываются под дымкой, их очертания блёкнут, расплываются и крепнут вновь — только уже как обычный зельварческий респиратор, не пропускающий зловоние. Душка Билл, зная наши скромные увлечения, как-то придарил на день рождения фирменные респираторы из шкуры Тебо, которые смогли сделать невозможное — они выдержали наши изуверские эксперименты и испытания. Вот бы сейчас их… Но по глупости в нашем коллективном мозгу даже не мелькнула мысль, чтобы взять это чудо изобретательства, ибо никто такой подставы не предполагал: зелье, что мы собирались варить в туалете, неопасное и не вонючее в процессе варки, хотя весьма неприятное в применении. — А ты чего тормозишь, дитя моё! Маску на морду — и вперёд, в бой! — смеётся мой близнец. — Другого варианта у нас всё равно нет — не в гостиной же бадяжить. — Да хоть бы и в гостиной, — огрызаюсь я, попутно неловко трансфигурируя пуговку от пижамы в маску, хотя огрызаюсь зря —всё-таки студенческий многоопытный разум ещё не придумал лучшего места для подпольной деятельности, чем туалет Плаксы Миртл, а гостиная — место слишком открытое и компроматное, несмотря на все его кажущиеся удобства. Напяливаю респиратор, и дышать сразу становится легче, хотя немного и жарковато. Переглядываемся с Фредом и синхронно шагаем к двери, к самому порогу. Тянусь рукой к дверной ручке, заляпанной чем-то весьма неприглядным, цвета зеленоватого и соплистого. Брат же качает головой, перехватывая мою руку: — Окстись! На двери какая-то бяка-закаляка, а он руки суёт. Я бы без перчаток так не рисковал. — Он вынимает из рукава палочку, заклинанием распахивает дверь, и сырая душная темнота встречает нас каким-то мерзким хлюпаньем. Замечательно. Лучше некуда. Какой-то кран снова потёк, и теперь на полу то тут, то там мутно блестят лужи. В одну из которых я по фатальной неловкости удачно вступаю, в тихом обращении к вселенской справедливости выражая негодование по поводу такой злой-нехорошей лужи, обидевшей такого доброго-хорошего меня. Носки почти тряпочных ботинок совершенно точно промочены. Ну да ничего, потерпеть ради дела можно. Туалет Плаксы Миртл залит неприятным, мертвым светом, зловещими бликами ложащимся на мраморные изгибы рельефных раковин. Из одной, к слову, не просто течет, а хлещет с глухим шуршанием вода, которую я быстро останавливаю ленивым взмахом палочки. Забавно все-таки, что даже уборная в Хогвартсе построена с каким-то суровым шиком: вся эта лепнина, резные столбики, высокие окна в тонкой вязи решеток, возле которых любила кружить Миртл. Благо, сейчас ее здесь нет — не то чтобы она могла нам как-то навредить или рассказать кому-то о наших замыслах, но монологи плаксивым голосом все же несколько отвлекают от работы. Как и надоедливый, эхом плывущий перестук капель. Надеюсь, ближе к кабинкам будет хоть немного потише. Оборачиваюсь и закрываю несколькими заклинаниями дверь. Конечно, вероятность, что в глухой сонный час в сыром темном закуте кто-то появится, была маленькой, да и запертые двери скорее привлекают внимание, но лучше перестраховаться. Даже если недремлющий Филч (а больше некому) начнет ломиться, то либо и вовсе открыть не сможет, либо переполошит нас стуком, потом оставит свою кису у порога и пойдет за каким-нибудь преподавателем и даст время убежать или спрятаться. Ну, или будет сторожить до самого утра. Сколько раз уж так было. Все просчитано. Тихонько шлепаем в дальний угол прохода между кабинками и пытаемся найти хоть какое-то сухое место, чтобы нормально присесть. Фред снова убирает за уши упавшую на глаза челку и в предвкушении потирает руки: — Ну, теперь-то уж поработаем! Сегодня точно надо сделать. Братец прав. Время в этой вонючей колыбели революции будто ускорялось вдвое, когда мы здесь появлялись, и каждый раз драгоценных минут не хватало, чтобы доделать какую-нибудь симпатичную штучку для Амбридж. Мы и так толком не спали, чтобы побыстрее закончить наши Забастовочные завтраки и еще кое-какие задумки для магазина. Тяжела без всякой меры жизнь изобретателя-революционера… Из уменьшенного магией свертка вынимаю котел, пробирки, спиртовку и прочие радости жизни, включая жабьи лапки, колбу с законсервированным недоваром и формулу на заляпанном пергаменте. Фред зажигает фитиль, раскладывает все эти зельеварные ложки-поварешки на каменной плитке и аккуратно переливает зелье в котел. — Думаешь, хорошо получится, о брат мой? Я лишь мягко и чуть ехидно улыбаюсь в респиратор: — С чего бы сомнения, дорогой друже? Ну мелко для нас выйдет — так хоть народ повеселим. Веселье ради веселья, мстя ради мсти… Амбридж слова не может выговорить без кваканья, раздувается, глаза вот-вот из орбит, все смеются, уроки сорваны, кто сделал — не знаем, не пойман — не снитч… И при том совершенно безопасно для испыту… Скрежет. Скрежет. Стук двери. Они вмешиваются в ровное течение разговора громовым раскатом, и сердце подскакивает куда-то в горло, заполошно трепеща. Мы выдыхаем резко, в такт, переглядываясь, ловя во встречном взгляде ответную волну ошалелости и секундного замешательства. Фред отмирает быстрее и вскидывает палочку, отрывистым движением уменьшая нашу маленькую лабораторию чуть ли не до бисерного состояния, хватает все и дергает меня в кабинку, куда не попадает свет. Вот тебе и просчитано все! Раз в сто лет и василиск вылезает… И какого Мерлина обвислого сюда несет? Даже дыхание замирает от звука шагов… слишком легких и осторожных для преподавателя или завхоза. Что такое? Неизвестный быстро обходит туалет, мелькая то здесь, то там, и его силуэт постоянно ухудшает и без того плохой обзор сквозь щелочку в перекрытиях. Шаги громче, а тень — больше и темнее. Если начнет осматривать кабинки с начальных, можно быстро выскочить и закрыть его там, выиграть пару секунд. Вот и напротив нас — хлопает дверцами, склоняется, и я не могу удержать удивленного выдоха: — Грейнджер! Она резко оборачивается, взметнув своими невозможными волосами, и кидается к нам, быстро распахивает дверь и нервным движением дергает меня за рукав. — Вы здесь! Я так и думала. Выметайтесь быстренько! — Чего? На ее лице прорисовываются раздражение и нетерпение. — Быстрее, говорю! Сокращу для глупеньких: через какое-то время здесь будут Филч и Амбридж, и я не думаю, что они вас и меня спокойно отпустят! Быстренько-быстренько-быстренько! После этого залпа слов у Гермионы сбивается дыхание, и она порывисто устремляется к выходу, куда бежим и мы с Фредом. И замираем на пороге все втроем — где-то из глубины коридора слышится шарканье шагов, низкий недовольный говор и кашель — изящный, кокетливый, звонкий, ненавистный… Тогда Грейнджер взмахивает невесть откуда взявшейся палочкой, касается ею себя, а потом и нас, и по телу растекается какое-то холодное ощущение. — Дезиллюминационное. Может, сработает. Первая секунда обычной растерянности и испуга, а вместе с тем и опасность раскрытия прошли, и дробный перестук широких низких каблуков слишком сильно шибает в мозг бурлящим весельем, и так ясно ощущается каждая мышца в моём многострадальном теле, что хочется немедля отмочить чего-нибудь позлее да повеселее — или налетаться на стадионе до одури, чтобы в ушах свистело и бладжеры с крылышками перед глазами мелькали; и так сильны жизнелюбие и ощущение свободы, что понимаю: именно в такие моменты я ощущаю себя живым до последней капли, до самого дна. Фред хватает Грейнджер за руку, широко улыбаясь, и она переходит с растерянных шагов на быстрый и уверенный бег. Быстро оглянувшись через плечо уже в самом конце коридора, у лестницы, отчётливо вижу край розовой мантии и неторопливо выплывающую её злосчастную обладательницу; сердце радуется, стоит лишь представить, в каком ужасающем неведении она находится. Определённо, мисс Амбридж, улов на сегодня не удался. Конечно, за эти едва ли пятнадцать минут у нас полетели многие планы, а в нас полетели многие неприятности, но что все неприятности по сравнению со сладостью риска… *** Успешно улизнув, мы мчимся как угорелые по коридорам и под сонное ворчание бессменной Полной Дамы залетаем в гостиную. Осыпаемся пеплом сразу же за порогом, будучи уже в безопасности. К тому же просвечивая неровными пятнами одежды и волос сквозь чары. Но и на том спасибо, что убежали. Все-таки не школьного уровня заклинание, на которое мы, к тому же, так все и не находим времени… Отдышавшись, мы пересекаемся дикими взглядами. — Да ты с Гриффиндора, дитя, что ли? — хмыкает брат. — Лихо, однако. Но что ты там делала, а, староста? Почему не в постельке десятый сон досыпала? А, может, ты-таки попала под амуров обстрел и влю-ю-ю-билась в нас, таких славных и красивых проказников? — тонко, хитрой лисой улыбается, щуря глаза. Грейнджер в ответ лишь недовольно морщит нос, закатывая глаза, и фыркает. — Влюбилась, конечно, да. Дались мне ваши мослы. Что делала? Вас спасала, если непонятно. А что не в постельке — так потому что староста. Проснулась и увидела, как вы уходили. Надо же было приглядеть за малышами. Мало ли, где бы вы набедокурили? И что же — не права была? Надо было придумать — прятаться в неисправном туалете, где хлестала вода! — Ну вообще-то мы быстренько ее остановили… — А Филч не смог! — взрывается Гермиона. — И тогда он пошел к Амбридж, чтобы она помогла ему с помощью магии, улавливаете, да? Они хорошо спелись, и никакого другого преподавателя он будить не захотел. Еле с ним разминулась, пока вас искала, а потом побежала к вам. Жалко только, что сразу об этом туалете не подумала, когда вы пошли петлять, и я вас потеряла. Она устало опускает голову на груди, а нам остается лишь удивляться, как это наша строгая мисс староста-проучу-вас-рыжих-олухов-за-ваши-конфетки отмочила такое… — Чего это ты решила нам помочь-то, м? — округляет глаза Фредди, и рыжие брови ползут вверх. — Мы ж костью в горле в твоем правильном мире. Ну попались бы, и поделом… За этим ведь пошла? Грейнджер резко встряхивает волосами, и во всем ее облике вдруг читается какая-то надменная строгость, достойная какого-нибудь аристократа, и голос звенит металлом: — Пошла я, чтобы удержать от какого-нибудь фокуса в стиле той расклейки! А помочь я решила Гриффиндору — думаете, здорово будет лишиться еще кучи баллов? Конечно, вы не то чтобы самые приятные, но уж Амбридж с ее садистскими замашками явно не заслуживаете. Факультетская, а не личностная симпатия, слышали о таком? И я была бы крайне благодарна, если б вы хотя бы на какое-то время воздержались от ваших увеселительных прогулок! — Мерлин, пошла-поехала занудствовать… — начинает канючить Фред. — Помру молодым… — Ну что ты, братишка, обижаешь нашу дорогую Грейнджер? — вступаю в разговор я, решив-таки напоследок вставить свои два кната. А то мы и так уже скатывались в простую лекцию от Грейнджер. — Она ведь не зануда: ты только глянь, как хорошо всё придумала, и нам помогла, и вообще бегала как самая лучшая квиддичистка! — Конечно, она нас спасла, и насмехаться сейчас будет как-то не очень хорошо, но удержаться просто невозможно, когда она такая смешная в своем макгонагалловском тоне… Фред быстро меняет тему, подхватывает: — Конечно же, Джорджи, как я мог так неосторожно сказать? — Он с легким шутовским поклоном подхватывают растерявшуюся от нашей резкой перемены девчонку под локоть. Только что ведь спокойно говорили, и вот… Пусть не расслабляется. А отблагодарим чуть позже — близнецы Уизли в долгу не остаются. Никогда. — Она ведь просто великолепная хулиганка! Уникум! Талант! Я поворачиваюсь к Грейнджер и цапаю её за локоть с другой стороны. — Гермионе нужна лишь достойная компания, вот только в Хогсе вряд ли найдётся шайка, достойная её дарования… — Кому помогла! — шипит она, ошарашенная, раздраженная, вырывая руки. — Никакой благодарности! Уизли! — Вот, дело говорит Гермиона — «Уизли»! Именно что Уизли. Не хотелось бы показаться нескромным, но мы достаточно бывалые ребята и можем поделиться опытом с юным дарованием, которое внесёт в нашу банду новое веяние… Что, Грейнджер, будешь нашей сообщницей, а? Серьёзно предлагаем. Гневная, красная, отцепляется-таки, её особо никто и не держит. Резкий шаг в сторону лестницы девичьих спален, но затем она вдруг стремительно поворачивается, и на лице её не гнев — лишь какая-то огненная лихость в глазах светится. — А я согласна. И говорю посерьёзнее вашего, без шуток: согласна! — выдает торжественно, гулким колокольным перезвоном и не медля ни секунды удаляется по ступенькам. — Ну вот, довели бедня… Чего?! — До безмятежно улыбающегося брата доходит смысл её слов, и на лице отражается небывалая мысль. Та же, что настойчиво стучит изнутри по стенке моего черепа. Мне показалось, или она шутку не поняла и сказала эту дурость всерьёз, м?