взлётная полоса

Оикава пакует вещи. Точно, размеренно и статично. Поднять свитер, рубашку, джинсы. Сложить несколько раз и уложить в сумку. Коты на улице жалобно мяукают, выискивая места, где прилечь бы. Тоору чуть улыбается. Слишком печально, слишком по-летнему. А лето кончается. (хотя до конца августа полтора месяца его личное лето кончается прямо сейчас) Оикава вздыхает и смотрит на плавящийся под солнцем асфальт. Жарко. И глаза болят. Неудачный день, неудачная неделя, как же все неудачно. — Тоору, поторопись, — кричит его мама откуда-то снизу. И все, чего ему отчаянно хочется, до хрипа в горле, до болезненного шума сердца, это не торопиться. — Замолчи, — шепчет Оикава и устало трет переносицу. А потом звонит телефон. Внезапно, разъедая воздух чем-то тягуче-сладким. По крайней мере, Тоору чувствует что-то теплое, как сонная дремота около камина зимой, сворачивающееся внутри. — Иваизуми, — ровно говорит он, хотя видит бог, он хочет порыдать навзрыд и потопать ногами, как пятилетний мальчик. Мама говорит ему, что больше нет никого по имени Ива-чан. И Оикаву тошнит от этого, выворачивает наизнанку бьющимся сердцем. Есть Хаджиме. Есть Иваизуми. Ну как же так, Ива-чан. — Серьезно? — мягко говорит тот с каким-то упреком. Оикава сжимает и разжимает правую руку. Он чувствует что-то очень-очень соленое в уголках глаз. А потом оглядывает практически пустую комнату и задыхается. По-настоящему так задыхается и не знает, что делать. — Тебе потребовалось улететь в Америку на учебу ради того, чтобы перестать называть меня этим прилипчивым прозвищем? — продолжает Иваизуми. В его голосе мерный шум моря с пенистыми волнами, разбивающимися о скалы. Оикава открывает рот и одними губами говорит Ива-чан, пожалуйста. Кошки истошно вопят на улице. Слишком громко, боже, слишком громко. — Представляешь, как тебе там понравится? Никакого Ушиджимы, — смеется Хаджиме. Безмятежный и родной. Оикава хочет выдавить хоть что-то. Он хочет быть в силах сказать хоть что-то. — Тоору! — опять кричит его мать. Вот же черт, черт. Сумка еще не собрана до конца. И сколько всего он не взял с собой. Оикава садится на кровать. И несколько секунд между ним и Иваизуми тишина. Мертвая. Обеспокоенная. — Хоть на лето приезжай. И Оикаву резко отпускает. Он бормочет вот же блять. В голове звучит надо успеть собрать сумку до вечера и Ива-чан, это целый год. — Я не хочу, — шепчет он. В его голосе столько трещин, как в старом накренившемся дубе. Или как в расщелине, бесконечной и мрачной, куда спускается Оикава. По своей воле практически, вот же. — Ну, я конечно не уговариваю тебя приезжать на лето, — говорит Иваизуми, — без тебя хотя бы станет немного спокойнее. Да? — Не хочу, — повторяет Оикава, — не хочу, Ива-чан, не хочу. Сколько будет между нами? Это же так много. — Много. Оикава думает: отлично, я еду в Америку. Оикава думает: почему тишина ломает мне ребра. Оикава думает: не надо. (но у Оикавы нет выбора, забавно, правда?) — Я приеду проводить тебя, — говорит Иваизуми и прочищает горло. Тоору не знает, точнее, он не уверен, плачет ли он или нет. Он закрывает глаза и возвращается мыслями в начало лета, когда перед ними был звездный темный шатер неба, когда Иваизуми улыбался и говорил, что расстояния в сотни световых лет однажды преодолеют. Оикава думает, что Хаджиме точно сейчас плачет. Даже если у него и слез нет. — Я приеду через час. Тоору надрывно вдыхает колючий воздух. А потом смеется. Почти глупо спрашивает: — Пора? И Хаджиме говорит: — Пора. И вешает трубку. К черту это. Оикава отбрасывает телефон, слушает мяуканье кошек на улице и смотрит на свой рюкзак, на чемодан и постепенно пустеющую комнату. Он закусывает губу и думает о том, что Иваизуми кое в чем ошибся. Расстояние в тысячу световых лет люди однажды смогут преодолеть. Но расстояние между ними равно целому году. И оно бесконечно пустое и одинокое. И Оикава просто надеется, что они, как настоящие космонавты, преодолеют это расстояние. *** — Твой самолет через полчаса, — говорит Иваизуми. Он легко улыбается. И такой счастливый, словно Оикаву тут не прибивает штормом к острым скалам. Он мертвеет внутри от этого короткого промежутка. Полчаса. — Останови меня, — говорит Тоору. Он умоляет и всовывает свою судьбу ему в руки вместе с неаккуратно завернутым в старую газету сердцем. Хаджиме не удивляется. Не злится. — Нет, — просто говорит он. Оикава качает головой. — Я послушаюсь тебя, только тебя, Ива-чан. — Иваизуми. Есть особенный порядок вещей, который задан не ими. И не им его нарушать. Потому что им по двадцать лет, а Оикава все так же глупо влюблен в своего лучшего друга, как в четырнадцать. Или раньше. — Нет, — жестко говорит он. Зло и подняв голову, — я не собираюсь менять привычки, ясно? Ты мой лучший друг, а я, черт возьми, уезжаю в Америку, Ива-чан, в Америку, и я просто, — он хватает воздух ртом, замолкая в запале. — Не знаешь, что делать, — смеется Иваизуми. До отлета остается двадцать две минуты. Оикава сглатывает. Смотрит так наивно, словно Хаджиме сейчас скажет что-то вроде останься, идиот. Но тот улыбается. Улыбается, черт возьми, так, что Тоору машет головой и говорит: — Я хочу остаться. В этом городе. В соседнем городе. Где угодно, ясно? — он не договаривает и поджимает губы. Он не договаривает я хочу остаться где угодно рядом с тобой. — Мы расстаемся на год, Дуракава, а не на пять лет, — осаживает его Хаджиме. Щурится чуть недовольно с чем-то мрачным и темным на дне глаз. Оикава не может объяснить. Не знает, как объяснить. — Я буду встречать тебя здесь каждый год, — говорит Иваизуми и вновь смотрит на табло. — Провожать и встречать. Неважно сколько лет. Ты в любом случае вернешься. Сюда. В соседний город, — он поворачивает голову и усмехается: — куда угодно, ясно? И Тоору выдыхает. Брошенные станции с выгоревшими полями внутри него затихают в тревожном ожидании. — И ты?.. — Боже, какой ты придурок, — он закатывает глаза, а потом продолжает: — Да, я буду тебя ждать. Где-то гудит самолет, отправляясь за сотни километров от одного аэропорта в другой. Следующие пятнадцать минут Оикава просто лежит на его плече, прикрыв глаза, и смотрит на мелькающих людей. Сейчас у него самолет и они расстаются на год. И только когда объявляют посадку, когда Оикава неловко улыбается и смотрит на собственные руки, Иваизуми вдруг спрашивает: — Ты ведь будешь скучать по этому городу? — Тоору вскидывает голову и открывает рот. — Когда будешь глядеть из окна самолета на мир внизу? — Замолчи, — говорит Оикава, — замолчи. Заткнись, боже. Он надеется, что однажды перерастет это. Но сейчас ему двадцать, впереди Америка, а позади солнечные воспоминания и шутливое «я влюблен в тебя». Иваизуми обнимает его крепко, улыбается куда-то в вихры каштановых волос и шепчет: — Ты это заслужил. А Оикаве плевать, что он там заслужил. Он хочет навсегда остаться в этих объятьях, в этом моменте, чувствуя эти руки на своей спине. Он зажмуривается и думает ненадопожалуйста. Потом Хаджиме отпускает его, но продолжает улыбаться. Оикава смотрит на него, отчаянно моргая, а потом говорит: — Пожалуйста, приходи. Иваизуми смеется и отвечает: — Обещаю, Тоору. *** В следующий раз они встречаются через два с половиной года. Оикава с бессмысленным взглядом вертит в руках пачку сигарет, бросает взгляды на квартиру родителей и возвращается к разглядыванию старой лестницы. Иваизуми стоит рядом и на его лице все то, что было у Тоору внутри многие месяцы. Сейчас у него нет ничего. Есть — две соседних могилы на кладбище. Есть — билет на самолет до Америки. Она сломала ему хребет так, что не разогнуться, но Оикава готов вновь скалиться, потому что да пошло оно все. Есть — два блока сигарет. Дешевых, такие продают в крошечных магазинчиках за углом. Есть — мертвая тишина, растянувшаяся на световые года внутри. Есть — разъединившиеся Иваизуми и Оикава. Больше нет ничего. Тоору докуривает и впервые за два с половиной года смотрит на Хаджиме. Ему просто некуда больше смотреть, если честно. — Давно не виделись, — говорит Иваизуми. Оикава морщится, потому что слишком громко, слишком неравнодушно, слишком мягко. (слишком раздрабливает ребра ураганным ветром) — Очень, — Тоору облизывает губы. Он хочет пить. Он хочет домой. Он хочет себя обратно. Себя тем последним летом, когда юность жгла легкие, звезды казались слишком близкими, словно еще немного и сорвешь одну с неба, а Иваизуми дремал на его коленях. Когда у них все было хорошо. Иваизуми не говорит почему ты не приезжал. Иваизуми не говорит я не звонил, потому что мне отпустить тебя было так легче. Иваизуми вообще ничего не говорит. (однажды они по ошибке сели не на свой автобус и уехали неизвестно куда; палило солнце так, что дышать было сложно, но рядом шел Иваизуми, ворчал и клялся больше не доверять покупку билетов Оикаве. А потом Тоору сказал: — Я собираюсь поцеловать тебя, Хаджиме. просто сказал, потому что у них все всегда так было. А Иваизуми его не оттолкнул. вот и все) У Иваизуми сейчас волосы темнее, а взгляд какой-то незнакомо-взрослый, с чем-то устало-илистым на дне. Он отдал Тоору всё, что мог, но в итоге оставил его в чужой стране в кромешной темноте, где даже фонари по ночам не горят. У Оикавы до самолета два часа. До следующего матча пять недель. До конца года четыре месяца. (до очередного прощания с Иваизуми три минуты, и это все еще больно, даже спустя столько лет больно) Люди расходятся легко, обрывают все связи и двигаются дальше. Легко шагают и не заботятся о прошлом. Они с Иваизуми тоже на редкость легко разошлись. Потребовался лишь один самолет. (и расставание длинное в световые года) — Ты знаешь, как я любил тебя? — интересуется Тоору и сбрасывает рюкзак с плеча на пол, потому что хочется курить. Нельзя, а хочется. Иваизуми молчит. И хорошо, что молчит, потому что Оикава хочет врезать ему и не любить его больше. Два с половиной года недостаточный срок? — Да без разницы, — выдыхает Оикава. Он крутит в руках сигарету и слегка покачивает головой. Говорит: — Скажи ты мне остаться, я бы остался. Говорит: — Ты вообще понимаешь, что я был готов обрубить все, лишь бы быть с тобой? Говорит: — Одно слово, Иваизуми, лишь одно слово. Хаджиме трет переносицу и сглатывает. Наблюдает за Тоору так пристально, что становится как-то не по себе, как-то незнакомо, как-то слишком. — Ты ведь расцвел там, Оикава, — говорит он в итоге и лучше бы ты молчал. Тоору невесело смеется и тянется за зажигалкой. Ему не больно и почти равнодушно, правда. Почти. Были бы эти почти равны слову абсолютно, то было бы совсем прекрасно. Давай не тонуть больше. Давай? Просто ты уйдешь от этой квартиры, а я поеду в аэропорт. И мы расстанемся, словно и не встречались никогда. Давай? — Очень крутой вывод, — кивает Тоору и закуривает. Иваизуми просто не оставил ему ни единого шанса. Совсем-совсем ни одного. Разве это честно? (они стоят в тишине, пока Оикава докуривает, застегивает рюкзак и спускается вниз, собираясь бежать прочь из этого города, что так болезненно жжет ему ребра и перетягивает грудную клетку) *** Тоору прилетает в Америку около пяти утра. Он сонно моргает и лениво улыбается Джексону, потому что у него бессонница была последние четыре дня, а в их доме сто процентов кто-нибудь съел всю еду. Это не в новинку, но Оикава устал достаточно, чтобы повиснуть на Джексоне и потребовать чертово такси. Он включает телефон только через тринадцать часов, когда Куроо спихивает его с кровати и говорит, что телефон придумали для разговоров, а не для красоты или крутых фотографий в инстаграм. В папке «Входящие» всего несколько слов, и Тоору кажется, что ему вновь двадцать, на улице июль, а со взлетной полосы не улетел ни один самолет. (Иваизуми пишет приезжай в следующем году, я приду к тебе, и Оикаве почему-то хочется поверить в это)