Грешные души

So I run to the lord Please help me lord Don’t you see me prayin Don’t you see me down here prayin But the lord said Go to the devil The lord said Go to the devil He said go to the devil All on that day Перед самым рассветом Джону приснился Томас Кичи. Он навзничь лежал на асфальте: руки широко раскинуты, голова запрокинута, промокшая шерсть разметалась, и мутная вода лужи смешивалась с кровью, казавшейся почти неестественно яркой в желтоватом свете уличного фонаря – во сне был вечер, и дождь казался куда слабее. Капли затекали в распахнутые глаза, в приоткрытый рот, и, глядя на Кичи, Джон ощутил что-то похожее на жалость, несмотря на то, что сам мог оказаться здесь, точно так же лежать под дождем, точно потерянная ребенком старая игрушка. Но ему повезло, и он оказался умнее – поэтому Кичи проиграл. Все банально и просто, как молитва, как грех. Джон услышал, как кто-то совсем рядом поет: «"Иди к дьяволу" – сказал мне бог». Этот спиричуэл постепенно заполнял собой весь мир, все улицы и дома, куплет за куплетом, до тех пор, пока не осталось ничего другого, пока все не утонуло в нем. * * * Эта история могла бы показаться сложной, если бы не была такой простой – хотя в начале их трудно отличить. К тому же есть разница между простой историей и историей, которую легко довести до завершения, достойного вечернего радиоспектакля или книги в мягкой обложке, расходящейся большим тиражом, – из тех, что читают с удовольствием, заранее зная: на страницах непременно найдется место герою, злодею, спасенным жертвам и счастливой концовке. Все началось три дня назад, когда в офис Джона вошла Мария Тандайв. Перед этим она дважды звонила, но телефонный разговор – это еще далеко не начало дела. Многие задают вопросы, обещают двойную оплату за срочность, но так и не приходят. Миссис Тандайв пришла ровно в одиннадцать часов, как и обещала, не опоздав ни на минуту. Впервые увидев ее, Джон подумал: когда-то она была очень красива. Слишком скромно, педантично аккуратно одетая, она могла бы показаться серой, бесцветной, но Джон умел смотреть, а когда умеешь смотреть – трудно не видеть. Он не раз встречал женщин, которым удавалось пройти сквозь горе, сохранив гордую осанку. Некоторые из них были богаты, других держали за руку мужья, матери, братья и сестры – те, кто готов забрать себе часть горя, как тяжелую ношу. Миссис Тандайв определенно не была одной из них. Если бы не твердая, почти горделивая осанка, ее можно было принять за старуху: шерсть потускнела, кожа на лице обвисла, даже рога казались присыпанными пылью. Джон представил себе горе огромным чудовищем, которому миссис Тандайв отдала свою красоту, обменяв ее на возможность уйти живой. Каждый платит тем, чем может. Что ж, миссис Тандайв расплатилась и теперь могла быть свободна – но по-прежнему оглядывалась на чудовище через плечо, не то ожидая, что оно бросится на нее снова, не то гадая, стоило ли пытаться расплатиться и уйти. – Джон Блэксад? – спросила она, неловко переступая с ноги на ногу, точно боясь, что ее выгонят прочь. – Мне сказали, вы можете мне помочь. Я вам звонила вчера вечером, спрашивала, смогу ли зайти после работы. Меня зовут Мария Тандайв, мой муж Питер пропал без вести. – Я помню ваш звонок, – кивнул Джон. – Присаживайтесь и расскажите мне обо всем. – Да, конечно. Опустившись на стул, она замерла, напряженная, как натянутая струна, с силой стискивая свою сумочку обеими руками. Потерянная хрупкая женщина, которая прошла слишком долгий путь. Джону доводилось влюбляться в таких – даже в тех, которые, как миссис Тандайв, давно уже потеряли красоту юности – и он знал: они никогда не перестают бояться. Горе может уйти, забрав свою плату, но страх останется навсегда. – Мне сказали, что мой муж просто сбежал. У него были странности, одно время он серьезно выпивал, – миссис Тандайв на секунду прикрыла глаза, точно пытаясь остановить подступившие слезы, хотя сейчас для слез было уже слишком поздно. – Но я знаю, что он не бросил бы меня и Фрэнка. Он просто не мог, не после того, как мы потеряли Джорджа, нашего старшего сына, нашего любимого сына. Она замолчала на несколько секунд, точно собираясь с силами для продолжения разговора. Джон не торопил ее. Он должен был услышать всю историю целиком, не только завязку, и готов был дать миссис Тандайв столько времени, сколько понадобится. В телефонном звонке она сказала, что ее муж пропал, но полиция не стала заниматься его поисками – однако этого слишком мало, чтобы решить, браться ли за работу. – Понимаете, мы с Питером уже давно не жили вместе, почти с тех пор, как Джордж погиб. Питер так и не смог смириться с этим, – она вздохнула. – Я тоже не смогла, но мне пришлось. Ради Фрэнка. А Питер продолжал твердить, что мы должны найти убийцу Джорджа. «Настоящего убийцу», как он выражался, хотя с тем произошел несчастный случай. Может быть, вы читали в газетах: падение строительных лесов на углу одиннадцатой. Дети часто любят гулять рядом со стройками, вы, наверное, знаете: они смотрят как завороженные, что бы там ни происходило. Мы говорили Джорджу, чтобы он держался подальше от таких мест, но, к сожалению, он нас не слушал. Миссис Тандайв старалась казаться спокойной, но с каждым словом трещины на этом спокойствии расходились все шире, и Джон уже мог различить сквозь них оскал того чудовища, от которого она откупилась. – Но Питер, кажется, искренне верил, что кто-то убил нашего сына. И искал этого убийцу. По крайней мере, так он говорил мне, и я верю его словам. Да, сразу после смерти Джорджа он много пил и к тому же снял дешевую квартиру в другом районе города – сказал, что для расследования, но, думаю, не только. Он серьезно выпивал, и, полагаю, у него есть другие женщины. По крайней мере, были. Но потом Питер изменился. Он все еще продолжает свое расследование, все еще одержим тысячей странных идей, но теперь, по крайней мере, не напоминает бродягу. Время от времени мы с Фрэнком его навещаем. Навещали. Она сделала глубокий вдох и снова стала спокойной, как будто уже произнесла вслух самые страшные слова. – В последнее время, – на секунду миссис Тандайв замолчала, подбирая слова, – в последние полтора года он звонил почти каждый день, но месяц назад звонки прекратились. Я подумала, что Питер просто устал, но он не звонил и не отвечал на мои звонки целую неделю. Я решила к нему зайти, но его не было дома. Я постучала в соседние двери, но никто не видел Питера уже несколько дней. Я попробовала обратиться в полицию, но мне сказали, что, скорее всего, Питер ушел к другой женщине или просто сбежал из города. Но я знаю, что он не бросил бы Фрэнка. Может быть, ему удалось найти что-то такое, чего находить не стоило, и кто-то решил его убрать. Она одной рукой поправила ворот своей скромной блузки, некрасиво примяв шерсть на шее, точно пытаясь доказать, что верит: муж мог бы окончательно оставить ее, но не сына. – Полиция даже не осмотрела его квартиру, – добавила миссис Тандайв. – Как будто в отместку за то, что он донимал их расспросами и своими теориями об убийстве Джорджа. Джон мог бы кивнуть: полицейские терпеть не могут таких типов, якобы ведущих собственное расследование, а на самом деле – складывающих абсурдные гипотезы из мусора и пытающихся выдать их за правду. Полиция редко расследует дела тех, кто любит лезть под руку и мешаться. Но миссис Тандайв понимала все не хуже, чем сам Джон. Именно поэтому она пришла к нему. – Вы сможете отыскать моего мужа? – спросила она, и ее ресницы вздрогнули как-то особенно трогательно, почти невинно. Если бы не только что произнесенные ею слова, Джон решил бы, что миссис Тандайв с ним заигрывает. Но нет. Она всего лишь хотела, чтобы он ее услышал. Чтобы ее услышал хоть кто-то. – Я сделаю все, что в моих силах, – кивнул он. – Как вы сами понимаете, я не могу гарантировать успех, но попытаюсь. Все возможное в соответствии с оплатой, разумеется. Скорее всего, легавые не ошиблись, и Питер Тандайв действительно порвал с семьей и прежней жизнью, в лучшем случае – уехал на юг с симпатичной молодой девушкой, которая, если ей повезет, сможет постепенно залечить все раны в его сердце, зашить все дырки поношенной души, а в худшем – он застрял в каком-нибудь притоне, где наливают до краев, пока у тебя есть деньги, и вгоняют нож под ребра, когда деньги заканчиваются. – Спасибо, – кивнула миссис Тандайв и, опустив взгляд, открыла сумочку. – Пожалуйста, найдите его. Я помню наш разговор об оплате и особых условиях, поэтому принесла задаток и фотографию Питера. Вот. Подавшись вперед, она положила все на стол и придвинула к Джону. Помятые купюры, слишком долго лежавшие в бумажнике, и фотография – конечно же совместная, явно сделанная до того, как Тандайвы потеряли сына. Они стояли рядом, легко улыбаясь, держась за руки, Мария чуть склонила голову, ее рог почти прикасался к виску Питера. Счастливая пара. Джон часто видел такие снимки тех, кто уже потерял свое счастье, но навсегда остался улыбающимся на потрепанных фотографиях, которые клали на этот стол со словом «найдите». Найдите того, кто убил мою дочь, найдите того, кто похитил моего сына. Или просто: найдите моего мужа. Некоторые произносят это так, как будто верят, что Джон способен не только отыскать пропавших или скрывающихся, но и вернуть хотя бы половину счастья, навсегда оставшегося на старом снимке. – И еще, вот, это ключи от его квартиры. Питер сам мне сделал копию полгода назад. Она оплачена до конца этого месяца, и мне сказали, что пока в нее никого не заселят. Это очень приличный дом. Дешевый, но приличный. И, возможно, вам удастся найти там какие-то свидетельства преступления. Она изо всех сил хваталась за любые доказательства того, что ее муж не мог отчаяться – или просто смириться, наконец, со случившимся – и сбежать, бросив поиски виновного вместе со всеми фантазиями о справедливом возмездии. Точно так же, как сам мистер Тандайв – если верить ее рассказу – придумал историю убийства, стоявшую за смертью его сына, только бы не соглашаться с мыслью о том, что причиной всему была банальная случайность. Джон даже назвал бы это смешным, если бы не видел подобное слишком часто: многие хватаются за ложь, которую считают более правдоподобной, чем сама правда. Ключи глухо звякнули о столешницу. – Я очень на вас рассчитываю, мистер Блэксад. Мы должны знать, что произошло с Питером. Фрэнк должен знать. – Конечно, миссис Тандайв. Буду поддерживать с вами связь, как и обещал. Надеюсь, мне удастся вам помочь. Он вложил в эти слова всю искренность, на которую был способен. Миссис Тандайв благодарно кивнула, поднимаясь со стула, все такая же напряженная: внутри нее была надежда, но тревога сдерживала ее, не позволяя просочиться наружу. Когда-то миссис Тандайв была очень красива, но горе забрало эту красоту, дав взамен силу – безжалостную силу матери, потерявшей ребенка, а значит – пережившей самую страшную боль в своей жизни и уверенной, что не сможет столкнуться ни с чем хуже. Скорее всего, так было. Возможно, миссис Тандайв предпочла бы узнать о смерти мужа, а не о побеге – даже если не готова это признать. Смерти, даже самой жалкой, можно, правильно подобрав слова, придать хотя бы относительно правдоподобный героический ореол, который понадобится Фрэнку Тандайву. Джон не знал твердо, какую правду он для нее найдет, отправившись по следу пропавшего Питера, но готов был ее рассказать. Пусть миссис Тандайв сама перекрасит его слова в подходящий для сына цвет. – Спасибо, – сказала она и коротко кивнула, прежде чем скрыться за дверью. Вот и все. Еще одно простое дело, которое, скорее всего, будет закрыто к концу недели. Джон педантично расправил купюры и положил их в бумажник, а потом, взяв со стола фотографию Тандайвов, снова взглянул на них обоих, стискивая в другой руке холодные ключи от пустой квартиры. Он перевернул фотографию и прочел надпись на обороте, старательно выведенную каллиграфическим почерком: «Я люблю тебя, Мария, и буду любить вечно. 17 марта». Никакого указания года, ни малейшего намека на то, когда кончилось это «вечно» – может быть, в день смерти сына, может быть, намного раньше. Слово «вечно» – одно из самых хрупких в мире. Все это знают, но продолжают его произносить вслух и писать на обороте таких вот фотографий. * * * Дождь начался рано утром и едва ли собирался заканчиваться: струи то с силой колотили по спинам прохожих, крышам домов, асфальту дорог, то сменялись едва ощутимыми каплями, но потом возвращались снова. По улицам текли реки мутной воды, собравшей мусор всех проулков и грязных углов города, и перед выходом из дома Джон даже успел подумать о том, что, может быть, стоит остаться, – он не любил дождь, не только из-за самой влаги, хотя слипающаяся шерсть тоже его раздражала – но желание как можно скорее закончить расследование для миссис Тандайв все же выиграло. Дело казалось простым с самого начала. Джон точно знал, что чем быстрее он стряхнет его, тем легче будет забыть и о самой миссис Тандайв, и о ее истории, которая ему не нравилась. Всего лишь еще один мертвый ребенок, всего лишь еще одна пара раздавленных горем родителей – обыденность не смягчает боль и не делает подобные истории ни на йоту лучше. Так что нужно было найти ту дыру, в которой спивается Тандайв, и сказать ему: Мария притворяется, что хочет услышать ваш голос в телефонной трубке, позвоните ей или продолжайте прятаться. Чем быстрее он начнет, тем раньше закончит. У него были на руках лучшие карты из всех возможных: адрес и ключи, оставалось только подойти, чтобы взять правду в руки. Квартира мистера Тандайва выглядела так, как будто кто-то в ней что-то искал, а потом не особенно тщательно прибрался – Джон хорошо знал, как выглядят эти квартиры: постель аккуратно заправлена, шкафы закрыты, но все как будто перебрали. Местами пыли было слишком мало, местами она казалась потревоженной; висевшая над диваном картина – целующиеся гепард и львица на фоне ярко-оранжевого заката – была чистой, как будто кто-то совсем недавно ее протирал. В пепельнице на кухне – сломанные обгоревшие спички и два вида окурков, хотя не похоже, чтобы в квартире жили двое. А значит, или Тандайв ушел, не опорожнив пепельницу, что едва вязалось с отсутствием грязной посуды в раковине и гниющих объедков в холодильнике, или кто-то, приходивший сюда уже после его исчезновения, нашел время посидеть за столом и выкурить добрую половину сигаретной пачки. Комната за комнатой. Джон все сильнее убеждался в собственной правоте. Кто бы здесь ни побывал, и что бы он тут ни искал, у него было достаточно времени, чтобы закончить свою работу как следует, он не смог замести все следы из-за неопытности или глупости, а не спешки. Вряд ли так поступил бы тот, кто способен замаскировать убийство ребенка под несчастный случай – хотя, глядя на упорядоченный хаос, воцарившийся в квартире после неумелого обыска, Джон почти поверил в слова миссис Тандайв о том, что, возможно, гоняясь за придуманным убийцей, ее муж нашел кого-то, кого не стоило находить. Вряд ли убийцу, подстроившего падение лесов, – скорее оказавшегося не в том месте и не в то время сутенера или уличного наркоторговца, который оказался не менее безумен, чем сам Тандайв, и, заподозрив в его расспросах тайный умысел, сделал больше, чем следовало бы, чтобы от них избавиться. Не самый вероятный вариант, но сбрасывать его со счетов не стоит – едва ли Тандайв сам привел свою квартиру в такое состояние, а значит, сюда приходил чужак. Возможно, уже после того, как сам Тандайв ушел – его могла искать не только жена. Друзья, или те, кого он считал своими информаторами в расследовании, или те женщины, о которых догадывалась миссис Тандайв. Все окна закрыты – то, что в спальне, выходило на пожарную лестницу, Джон распахнул его, чтобы взглянуть поближе на ступеньки, но если там и были какие-то следы, сегодняшний дождь уничтожил их бесследно, осталась только промокшая ржавчина. Джон копался в ящиках комода, – ничего интересного, только белье, чистое, но лежащее в беспорядке – услышал щелчок дверной ручки, чьи-то тяжелые, торопливые шаги позади себя и обернулся. На пороге спальни стоял незнакомец. Высокий и широкоплечий, он точно заполнял собой всю комнату, закатанные рукава с трудом вмещали мощные руки, и Джон невольно подумал, что такому не составило бы большого труда сломать Тандайва об колено. Незнакомец был бизоном – похоже, чистокровным, без эмигрантских примесей. Его темные глаза казались черными от плескавшегося в них недоверия. Капли воды стекали по густой черной шерсти его гривы, короткие рога блестели, точно лакированные. – Ты – его друг, верно? – спросил незнакомец глухим голосом, глядя Джону прямо в глаза. – Друг Питера, который ему помогает с этим делом. – Допустим, – Джон медленным движением задвинул открытый ящик, осторожно попятился, чувствуя, что этот разговор не кончится ничем хорошим. – Что вам известно о мистере Тандайве? На этот вопрос незнакомец не ответил, только, сделав пару шагов вперед, скрестил руки на груди, как будто хотел показаться еще внушительнее. – Так ты его друг, о котором он мне говорил? Друг, который все знает. Любой точный ответ был бы опасен. Джон предпочел бы узнать о своем собеседнике больше, прежде чем продолжать разговор, но тот явно не был настроен на мирную беседу: напряженные плечи, стиснутые кулаки, опущенная шея, злоба в глазах. Он понимал, что превосходит Джона по силе, и явно собирался пустить эту силу в ход. Некоторые предпочитают решать проблемы разговорами, некоторые выбирают драку. Джон терпеть не мог этих вторых и не потому, что не знал, как с ними справиться, а вот его собеседник точно был одним из них. И как раз из тех, от которых лучше держаться подальше. Он явно знал, что не догонит Джона, если тот побежит, поэтому перегораживал все пути к отступлению, готовясь нанести сокрушительный удар – и, судя по его внешности, тот действительно мог оказаться сокрушительным. Джон не хотел выяснять, что случится с его ребрами, если незнакомец его ударит. Иногда лучше даже не пытаться разбрасывать камни. – А кто вы такой, мистер? – Джон отступил еще на пару шагов, чувствуя, как дергается его собственный хвост. – Я предпочитаю знать, с кем говорю. – Меня зовут Томас Кичи, – тот сделал еще один шаг вперед, – и тебе лучше со мной не дурить. Потому что я точно в курсе, кто такой ты. Я видел, как ты открыл дверь своим ключом. Пришел за записями Питера. Он опустил голову, точно собирался с разгона боднуть Джона. Обегать Кичи Джон бы не рискнул – тот казался не особо быстрым, но, черт возьми, ему хватило бы одного удара для нокаута. Так что оставался только один вариант: пожарная лестница. Она была ржавой, да, но выглядела достаточно крепкой, чтобы Джон решился попробовать доверить свое спасение именно ей. Еще один шаг назад, достаточно поспешный, чтобы Кичи его заметил и тоже шагнул вперед. – Я знаю, что ты ищешь. Не найдешь, – он быстрым движением вытащил из-за пазухи пухлый потрепанный блокнот и небрежно бросил его на журнальный столик. – Но еще я хочу знать, о чем известно тебе. Вот тебе самому. Он сказал, ты обо всем расскажешь, так что будет лучше, если мы с тобой сейчас поговорим. – О чем поговорим? – Джон снова попятился, чуть развернувшись, готовясь запрыгнуть на подоконник. Не лучший план побега, но драться с Кичи Джон не собирался, а шансы на мирный разговор испарялись, как лужа в жару. – Ты знаешь, о чем. «Джагханд и сыновья». – Если успокоишься и перестанешь делать вид, что ты – молоток, а я – гвоздь, то я не против поговорить. В том числе и о Джагханде. Кичи повел плечами, точно разминая мышцы перед броском. Его явно устраивала роль молотка. – Выкладывай, что там Тандайв тебе сказал, или пожалеешь, приятель. – Не думаю, что настроен на разговор в таком тоне. Уверен, нам есть о чем поговорить, но, может быть, для начала хотя бы сядешь? – Не умничай! Выкладывай, что ты знаешь, – голос Кичи уже напоминал рык. Джон снова заглянул ему за плечо, думая, не стоит ли все-таки попытаться броситься Кичи навстречу и, обогнув его, уйти через дверь – но тот понимал или, может, инстинктивно чувствовал, как лучше всего отрезать пути к отступлению. Между журнальным столиком, придвинутым к стене, и кроватью он был как пробка в бутылке. Проверять, каково это – получить удар в голову или в живот его кулаком, Джон не хотел. Он не назвал бы себя противником насилия, но предпочитал избегать драк, в которых не мог победить. Теперь ему предстояло узнать, избегает ли Кичи поединков, в которых не может победить. Резко развернувшись, Джон перепрыгнул низкий подоконник и бросился на пожарную лестницу. Он не был уверен, что принял верное решение – дождь почти сошел на нет, но перекладины по-прежнему были влажными и выворачивались из-под ног, площадки казались порядком расшатанными, как будто этой лестницей пользовались чуть ли не чаще, чем обычной. Но менять выбор было уже поздно. Еще входя в дом, Джон заметил, что пожарная лестница заканчивается на уровне второго этажа, откидная часть была давно уже снята, но он мог спрыгнуть на стоявшие рядом мусорные контейнеры – не самое приятное приземление, конечно, однако же точно лучше, чем кулаки Кичи. Или его рога – короткие, но определенно чертовски острые. Он тоже не собирался отступать, похоже – кинулся за Джоном, не глядя, не задумываясь, как будто превратился в пулю, вылетевшую из дула, в машину, у которой сорвало тормоза. Джон не видел его, только слышал, но этого было вполне достаточно. Кичи явно пытался быть осторожным, но в то же время боялся упустить Джона. То, что было бы его преимуществом в той маленькой спальне, оказалось недостатком здесь, на маленькой узкой лестнице, мокрой от дождя и насквозь проржавевшей, но Кичи явно не давал себе труда об этом задуматься, возможно, зная, что задумавшись – немедленно все бросит и вернется в квартиру Тандайва. – Черт побери, – Джон услышал лязг металла и понял, что, похоже, Кичи чуть не сорвался. Несколько раз он едва не терял равновесие и сам, не столько слыша, сколько чувствуя скрежет пожарной лестницы, пальцы скользили по перекладинам, даже когда он выпускал когти. Если бы Джон был в состоянии задуматься, он бы пришел к выводу, что лучше было бы рискнуть выбежать в коридор, перепрыгнуть кровать или, может быть, даже попытаться оттеснить Кичи к стене – тот, конечно, попытался бы сломать ему шею, но вряд ли шансы сбежать были бы ниже, чем теперь. Но задуматься о происходящем он не мог, не сейчас, когда за шиворот ему стекали холодные дождевые капли, а мокрые ступени под ногами, вздрагивавшие от каждого шага Кичи, точно пытались скинуть их обоих на асфальт. И все, что ему оставалось, – продолжать спускаться. Мимо чужих окон, мимо чужих квартир, чужих жизней – вниз. Джон успел заметить стоявшую у окна молодую женщину, ее широко распахнутые удивленные глаза, успел заметить, как кто-то резко задернул занавески на окне. Снова ругань и лязг – Кичи, вероятно, опять едва не сорвался, и вся лестница содрогнулась вместе с его массивным телом. Джон снова взглянул на узкий внешний подоконник: возможно, стоило рискнуть и попытаться влезть в одну из квартир до того, как старая лестница обвалится. Он не успел довести этот план до конца, потому что Кичи снова оступился. Ругань, едва различимая сквозь скрежет, заполнила мир вокруг, и, не столько понимая, что именно происходит, сколько следуя инстинктам, Джон одним прыжком бросился на подоконник и вжался в раму как раз вовремя, чтобы не рухнуть вниз вместе с Кичи. На этот раз тот не смог удержаться. Соскользнула нога, подвели пальцы, залепленные черной шерстью челки глаза или все разом – не важно. Он, тяжелый, неуклюжий, слишком громоздкий для хрупкой ржавой лестницы, камнем упал на асфальт. Его крик был похож скорее на стон боли, но слов Джон не разобрал; он даже не успел заметить, как Кичи пронесся мимо. Джон вжался в стену и замер на несколько секунд, точно боялся, что это – еще не все и сверху может обрушиться еще кто-то или что-то. Но все закончилось, даже дождь не стал сильнее. Вцепившись левой рукой в закрытую раму, точно боясь потерять равновесие, Джон посмотрел вниз. Кичи неподвижно лежал у мусорных баков – и Джон сразу же понял, что тот мертв: голова запрокинута, все тело выглядит сломанным. Он мог бы пережить подобное падение, если бы ему повезло немного больше – но повезло только Джону. Обернувшись, он увидел замершего за стеклом жильца квартиры, еще одного незнакомца, еще одного свидетеля: иголки стоят дыбом, в стеклах очков отражаются капли дождя и сам Джон, смотрящий растерянно, почти испуганно. Жилец резким движением опустил дешевые жалюзи, их пластиковый шорох утонул в шуме дождя. Джон сделал глубокий вдох и медленно, вслушиваясь в скрип пожарной лестницы, продолжил спуск – уйти через чью-нибудь квартиру было бы куда безопаснее, но теперь, когда внизу лежал не то умирающий, не то мертвый преследователь, не стоило добавлять к неприятностям еще и проникновение в квартиру, от которой у него нет ключей. Он мог бы сказать себе, что еще через несколько этажей все закончится, но это была бы слишком дешевая ложь. Встав обеими ногами на землю, он не приблизится к Тандайву ни на фут. Но, по крайней мере, теперь он мог спуститься без спешки, почти не опасаясь, что пожарная лестница развалится под его ногами. Пролет за пролетом – вниз, ближе к Кичи. Возможно, точно так же от него пытался убежать Тандайв, но ничего не получилось, Кичи убил его, а труп швырнул в реку, где его кости обгладывают рыбы. Или Тандайву тоже повезло, он смог сбежать, и теперь прячется в каком-нибудь темном углу, дожидаясь, пока «Джагханд и сыновья», кем бы они ни были, найдут его или помогут ему. Джон еще не знал, простое это дело или сложное, но теперь был твердо уверен в одном: оно интересно не только ему и миссис Тандайв. Он спрыгнул с лестницы, обдав мелкими грязными брызгами неподвижного Кичи. Шум дождя окружал его со всех сторон, капли по-прежнему затекали за шиворот, мокрый потрескавшийся асфальт под ногами казался слишком стабильным, слишком надежным. Джон точно сам не мог поверить в то, что наконец снова стоит на твердой земле. Погоня закончена. Томас Кичи навзничь лежал на асфальте: руки широко раскинуты, голова запрокинута, промокшая шерсть разметалась, и мутная вода лужи смешивалась с яркой артериальной кровью – крупных ран заметно не было, но, возможно, осколок черепа проколол кожу у затылка. Дождь затекал в распахнутые глаза, в приоткрытый рот, и, глядя на Кичи, Джон ощутил что-то почти похожее на жалость, несмотря на то, что сам мог оказаться здесь, точно так же лежать под дождем, точно потерянная ребенком старая игрушка. Кем бы Кичи ни был, теперь Джону не удастся спросить его, знает ли тот, где прячется Питер Тандайв или где его прячет кто-то другой. Но, по крайней мере, теперь у него было немного больше информации. Немного больше места для маневра, немного больше земли, из-под которой можно выкопать правду. Запрокинув голову, Джон посмотрел на окно квартиры Тандайва, казавшейся теперь бесконечно далекой – это расстояние измерялось не в шагах. До квартиры было множество капель дождя и неожиданно оборвавшаяся жизнь. К счастью, не его собственная. Джону нужно было позвонить в полицию – и чем скорее, тем лучше – но сначала он собирался узнать, что именно написано в том блокноте, который Кичи швырнул на стол. Что именно заставило Кичи броситься на Джона. И, в конце концов, кто такие «Джагханд и сыновья». Он готов был поспорить на что угодно: они определенно связаны с исчезновением Тандайва, так или иначе. А еще лучше будет забрать блокнот себе – ненадолго, по крайней мере. Если кто-то из детективов захочет на него взглянуть, тогда, конечно, придется поделиться – но Джон был более чем уверен: дело Кичи, если только он не работает на мафию или кого-то еще, кому Тандайв сел на хвост, закроют так быстро, как только это окажется возможным: неожиданное нападение, несчастный случай. Такое случается несколько раз за каждый день и если бы полицейские рисовали по звезде всякий раз, когда быстро списывали подобную смерть со счетов, то каждый полицейский участок превратился бы в планетарий. Джон знал, как ведется эта игра, и предположил, какими будут следующие ходы. Он вернулся в квартиру Тандайва – дверь не заперта, если бы Кичи был не один, то блокнот бы уже забрали, но он все еще лежал ровно на том же месте. Обложка была чуть приоткрыта, точно в угрожающем оскале. Подняв блокнот с журнального столика, Джон мельком его пролистал – все страницы исписаны – и убрал во внутренний карман. А потом направился к телефону – скорее всего, кто-нибудь из жильцов уже позвонил и полицейским, и врачам, но ему стоит проявить инициативу, показать, что он не намерен скрывать свою роль в произошедшем. Не говорить всей правды – вовсе не то же самое, что и лгать. Если он узнает из блокнота что-то, касающееся Кичи, никогда не поздно будет сообщить полицейским новые подробности. А если нет – что ж, он здесь для того, чтобы найти Тандайва, и, похоже, Кичи тоже искал именно его. К тому же ему определенно больше не понадобится блокнот, что бы ни было там написано. Смирнов, конечно, будет недоволен, если узнает об утаивании улики, но он уже привык к правилам, по которым играет Джон, и согласится сгладить самые острые углы. Он достаточно надежен, чтобы можно было на него положиться в таких ситуациях. И поэтому Джон позвонил именно ему, а не просто в ближайший участок. * * * Разговор с полицией действительно оказался малоприятным и занял куда больше времени, чем Джон хотел, но, по крайней мере, после того как каждый из легавых откусил по куску, они все отошли в сторону, явно не собираясь продолжать грызню. Смирнов даже не вмешивался, только молча кивнул, показывая, что готов, если понадобится, подтолкнуть игру в нужную сторону. Дождь продолжался – пока местные полицейские допросили всех, кого смогли. Они начали с Джона и консьержа – мисс Уолтерс, старой кошки с сединой на лице и бледными глазами, – потом перешли к жильцам, позвонившим им: Фариду из пятьсот шестой, пахшему спиртным варану в потертом, лоснящемся фраке, похожем на театральный костюм, и Макдугал – бедно одетой лисице из семьсот шестой квартиры. Они оба – насколько Джону удалось расслышать сквозь дождь, точно ливший у него в голове, а не на улице – прямо сказали, что видели, как он спускался первым, а Кичи гнался следом, запаздывая сначала на пролет, потом – на уже почти на два, и так до тех пор, пока не сорвался. На всякий случай Джон рассказал полицейским и о еже, задернувшем занавеску – четыреста шестая квартира, через четыре этажа после Тандайва, через три – после Макдугал. Чем больше свидетелей на его стороне – тем лучше. Судя по разговорам полицейских, эти ребята были не из тех, кто бережет тайну следствия как зеницу ока, но и дело было явно не то, где подобное усердие имеет смысл – он сказал, что спал, ничего не видел, но потом согласился спуститься вниз. Мистер Коган – сутулый, выглядящий совсем старым, хотя что-то подсказывало, что это не так – смотрел на Джона странным взглядом, в котором можно было при желании прочитать и недоверие, и страх, и отвращение, и чувство вины. Джон посмотрел на его руки и увидел лагерное клеймо на запястье. Когда полицейские спросили снова, Коган ответил, что спал. Он произнес свою ложь спокойно, как будто успел в нее поверить, пока дожидался стука в дверь. Он ничего не видел, ничего не слышал, это большой дом, поговорите с кем-нибудь еще, я вижу, у вас есть свидетели. Джон отвернулся от него, переведя взгляд на мисс Уолтерс, беспокойно возившую хвостом по полу, и попытался представить себе, о чем она думает: смерть дому не на пользу и полиция тоже, наверняка найдутся те, кто захочет съехать, а чем больше их будет, тем выше шанс, что хозяин квартир захочет заменить ее на кого-нибудь, кому можно платить еще меньше. Именно так дела и ведутся. Ни Коган, ни Макдугал, ни Фарид раньше не встречали Кичи, или, по крайней мере, убедительно солгали об этом, а Уолтерс сказала, что, кажется, раз или два видела его в компании Тандайва, но не могла сказать с точностью. Глядя куда-то в стену поверх плеча полицейского, она поправила очки и призналась: «Все эти бизоны для меня на одно лицо, извините, я с трудом отличаю их от зубров». Она говорила что-то еще, но один из полицейских, Кэмпбелл, решил, что Джону хватит слушать, и вывел его наружу, под дождь. Никаких наручников или слов подозрений, обычное «Не уезжайте из города» и подозрительный взгляд вслед. Показаний Фарида и Макдугал оказалось достаточно, можно было обойтись без наводки на Когана – но, подумав об этом, Джон снова услышал шорох задернутой занавески. Некоторые готовы говорить, но другие хотят только молчать. Джон не любил тех, кто молчал, когда мог бы сказать правду, тех, кто притворялся спящими, пока рядом умирали другие – и, возможно, если бы не мысль о клейме-номере на руке Когана, он даже почувствовал бы злость, навязчивую, как шум дождя, заполнявший все вокруг. Садясь в такси, Джон украдкой дотронулся до блокнота в своем внутреннем кармане. Его даже не обыскали: пары кивков Смирнова и пересказа истории миссис Тандайв полицейским хватило, чтобы срезать все возможные вопросы. Они явно не горели желанием раскапывать это дело дальше, и если не найдется кого-то, кто захочет узнать всю правду о смерти Кичи, то, в конце концов, вместо эпитафии он получит штамп «несчастный случай». Кто-нибудь вроде Джона может это исправить, но у самого Джона сейчас было другое дело. И исписанный блокнот. Не так уж мало. Не так уж много. По крайней мере, это больше, чем было утром. Он точно обжигал карман, и Джон с трудом удерживался от того, чтобы вытащить его еще в такси – но это было бы пошло. К тому же ему стоило сперва как следует вытереть руки, чтобы записи точно не пострадали. Поэтому все, что ему оставалось, – молча откинуться на спинку заднего сиденья и, закрыв глаза, пытаться не представлять себе Кичи. Смерть – это всегда грязно, не важно, сколько раз ее видишь, она не становится красивее или хотя бы привычнее. Джон надеялся, что рано или поздно ему удастся научиться воспринимать ее проще. Есть ведь те, кто смотрит на мертвецов каждый день – коронеры, санитары в моргах, они смотрят на таких, как Кичи, и видят только куски мяса. Джон надеялся, что когда-нибудь тоже этому научится. Джон думал о темных, широко распахнутых глазах Кичи, о его взгляде, о хриплой ругани – последних словах, слившихся с криком. Его смерть распалась на множество мелочей, а потом превратилась в калейдоскоп, снова и снова поворачивавшийся у Джона в голове, показывая ему узоры, сложенные из дождя, скрежета пожарной лестницы и кровавых разводов в мутной луже. С каждым шагом они становились все сложнее, причудливее, ярче, воображение дорисовывало детали, которые он не мог увидеть, прижимаясь к окну квартиры Когана. Даже заперев за собой двери, закрывшись внутри собственной жизни, он все еще слышал эхо шагов на ржавой пожарной лестнице, и Джон не смог его заглушить, включив радио; пробивавшийся сквозь помехи джаз точно сливался с эхом внутри его головы, добавляя в калейдоскоп смерти новые детали. Спиричуэлс, давно потерявшие свою молитвенную суть, точно вдохнули жизнь в воспоминания, и, закрыв глаза, Джон увидел дом, полный дешевых съемных квартир, в каждой из которых кто-то хранил свои скучные тайны, свое обыденное маленькое горе – он оживал, напитавшись дождем, смывшим с асфальта кровь Томаса Кичи, и пел вместе с радио: «"Иди к дьяволу" – сказал мне бог». Это был сон наяву, одновременно крайне отчетливый и почти невыносимо сюрреалистичный; Джон позволил себе раствориться в нем, зная, что иногда единственный способ избавиться от наваждения – пройти через него до конца. Теплые струи душа казались ему похожими на холодный дождь, но все же им удалось смыть беспокойство вместе с лишними мыслями. Несколько минут спустя, старательно стерев влагу с шерсти, Джон налил себе виски и, сев за письменный стол, снова взял в руки блокнот, брошенный Кичи. Кусок чужой жизни. Слишком большой, чтобы стать ключевой деталью – обычно по-настоящему важные вещи оказываются куда меньше, в таких больших фрагментах слишком легко запутаться. Но это вовсе не означало, что не стоило его изучить. Это был старый, потрепанный блокнот, страницы которого заполняли неровные строчки слов, едва складывавшихся в осмысленные фразы. Мистер Тандайв искал правду так долго, что готов был принять за нее любую, даже самую абсурдную фантазию. И именно ею он заполнил все страницы: абсурдными фантазиями, теориями заговоров, сначала похожими на правду, потом – абсурдными, потом – снова становящимися проще, понятнее, ближе к жизни. Где-то здесь, около последних страниц, Мария Тандайв получила свою копию ключей, и жизнь как будто начала возвращаться в старое русло, а потом неожиданно все изменилось. Записи начинались с вопросов, которые мистер Тандайв вывел каллиграфическим почерком: «1. Кто был настоящей жертвой – Джордж или кто-то еще? 2. Можно ли доверять полиции? 3. Удалось ли что-то узнать родственникам других погибших? 4. Угрожает ли что-то мне, Марии и Фрэнку или Джордж был единственной жертвой? 5. Что я буду делать, когда узнаю правду?». Наивная попытка систематизировать собственные мысли, выстроить хотя бы тонкую стену между собой и отчаяньем. Узнать почерк Тандайва оказалось несложно – он был ровным счетом тем же, что на обороте фотографии. «Я люблю тебя и буду любить вечно». «Что я буду делать, когда узнаю правду?». Именно «когда», а не «если». Еще одна фраза, в которой надежды куда больше, чем здравого смысла. Тандайв выводил все вопросы из этого списка старательно, они были для него по-настоящему важны, он вложил в них всю душу. Следующие записи – то, что было в газетах. Факты, старательно выписанные из нескольких статей. Газетчики уделили немало внимания этому случаю: преступная халатность, несколько погибших, включая ребенка, за трагедии читатели щедро платят, всем нравятся такие истории – если, конечно, в некролог попадают фамилии незнакомцев, а не друзей и родных. Дальше – имена всех, кто, по мнению Тандайва, мог быть причастен к случившемуся, с пометками: «друг Джорджа», «уличный торговец, работавший рядом со стройкой». Там же был и Томас Кичи: дважды подчеркнутое, обведенное имя с пометкой «ответственный за безопасность». Стал он причиной исчезновения Тандайва или нет, но тот им точно интересовался. Нашел его и сказал, что о чем-то знает. Несколько страниц были полностью заштрихованы, но едва ли Тандайв пытался скрыть то, что там написал, скорее – просто отрекся от этих идей. Они показались ему безумнее, чем педантично изложенная очень мелкими буквами теория о том, что архитектор Дональд Чинв, потерявший сына незадолго до обрушения лесов, убивал всех подростков тех же лет, и, возможно, Джордж был всего лишь первым из многих. Или другая, о ритуальном убийстве, совершенном ради укрепления здания, – среди строителей были антилопы, совсем недавно перебравшиеся с родины, где до сих пор верят в древних богов и иногда приносят им в жертву детей – хотя едва ли кто-то стал бы проделывать подобное здесь, к тому же едва ли хоть один из подобных ритуалов включал в себя строительные леса, но Тандайв, похоже, всерьез рассматривал подобную гипотезу. Джон представил себе его, запершегося наедине с собственным одиночеством и бутылкой виски, среди чужих записей и бумаг, пытающегося найти в них свою правду. «Джагханд и сыновья» – тоже дважды подчеркнуто. Здесь почерк Тандайва утратил свою ровность, стал похож на мелкие петли или следы, оставленные на снегу птицами, но Джон все же мог разобрать большую часть написанного: «Джагханд и сыновья» были небольшой компанией: один литейный завод в пригороде, офис в том же здании, скобяное производство, переходившее по наследству. И именно они выпустили крепежи для лесов, которые должны были стоять надежно, но рухнули, как будто их построили из спичек. Они были списаны как непригодные, но, если верить записям Тандайва, все равно использовались. А Томас Кичи был ответственным за безопасность. Дальше записи о компании «Джагханд и сыновья» продолжались, но ничего более значимого Джон там не нашел. Выписки из газет, в основном об истории компании, еще один список имен – и рядом почти с каждым стояла пометка: «мертв». Похоже, все они работали на «Джагханд и сыновья» в разные годы. Между страницами была вложена пустая пачка из-под спичек с напечатанной на ней рекламой какого-то бара. Возможно, ее туда вложил Кичи. Возможно – Тандайв. Так или иначе, туда стоит заглянуть. Джон вспомнил пепельницу в квартире: разные сигареты, разные отпечатки зубов. Половину, те, что были без фильтров, выкурил кто-то с крупными резцами, как у бизона, и, вполне вероятно, это был именно Кичи, но на остальных был другой прикус. Их вполне мог оставить Тандайв: он забрал сигареты, когда уходил – или тот, кто его забрал, решил захватить с собой пачку. Джон снова взглянул на спички: черный фон, светло-серая надпись, адрес в квартале от квартиры Тандайва. Хорошее место, чтобы продолжать поиски. Если в квартире Тандайва не нашлось ни одного нового слова правды, то, возможно, она отыщется там, куда он заходил перед возвращением домой. Узкая строчка, набранная шрифтом, больше подходящим газете, чем бару: «Урожайная луна» Что ж, теперь Джону оставалось только выбрать, по какой дороге идти, куда сворачивать: «Джагханд и сыновья» или «Урожайная луна». Спички выглядели более свежей зацепкой, а Джону нравились свежие зацепки. К тому же он не был уверен, что можно полагаться на записи Тандайва – они выглядели вполне опрятно, но это вовсе не гарантировало, что он не сошел с ума и не придумал все в этом блокноте – даже то, что Кичи явно относился к его содержимому серьезно, не могло послужить достаточно надежным подтверждением, чтобы хвататься обеими руками. Сумасшедшие притягивают друг друга. Как и отчаявшиеся. Джон мог бы проверить след сегодня же, но вместо этого решил остаться дома. Спешить смысла не было: один Кичи охотился на Тандайва или нет, охота определенно шла из рук вон плохо, а с момента исчезновения прошло достаточно времени, чтобы не осталось ни одного горячего следа. Спешить смысла не было. Так что поиск мог подождать до завтра. Джон выключил радио и в тишине налил себе еще виски – немного, на полпальца. Ровно столько, сколько нужно, чтобы лишние мысли не вернулись до утра. * * * «Урожайная луна» была обычным баром для одиноких бедняков – не самое лучшее место, не самое чистое, но, по крайней мере, не один из тех притонов, куда не ходит никто, кроме одиночек, собирающихся допиться до смерти и умереть в какой-нибудь грязной канаве. Здесь собирались все, кто жил в окрестных домах, Джону даже показалось, что он увидел Когана, но секунду спустя он понял – нет, это был другой, такой же низкорослый, сутулый еж, если ему повезло – то он бежал от довоенных беспорядков, если не повезло – то не смог, а значит, на запястье у него под шерстью можно разглядеть клеймо из нескольких цифр. Джон не стал к нему присматриваться, чтобы узнать эту правду. Его интересовала другая – и легче всего ее было узнать у того, кто видит всех. – Добрый вечер, – сказал Джон, садясь у стойки. – Добрый вечер, – худощавый рослый бармен смотрел поверх его головы, протирая мутный стакан, не становившийся чище от его усилий. – Что закажете? Его лишенный эмоций голос звучал монотонно, как звон погребального колокола. Темный раздвоенный язык скользнул по верхней губе, бармен медленно сморгнул – третье веко было бледным, сухим. На таком расстоянии он выглядел почти пугающим. – Бурбон и разговоры, – Джон достал бумажник, показывая, что настроен серьезно. Самый легкий и быстрый способ привлечь внимание. – Я не против разговоров, – медленно произнес бармен, отставляя стакан. Он плеснул бурбон не глядя и подался вперед, готовый слушать. Джон почти чувствовал, как, сквозь запах выпивки, от мутного стакана тянет ржавой водой и дешевым чистящим средством. «Урожайная луна» была одним из тех мест, где все кажется грязным. Обыденное отчаянье пропитывает его и становится частью каждого предмета, остается осадком во всех бутылках и липкой взвесью в воздухе. Подходящее заведение для того, кто не может смириться с потерей сына – если где-то Питер Тандайв мог найти себе друзей, так это здесь. Возможно, Кичи тоже искал и Тандайва, и его друга, о котором спрашивал, в «Урожайной луне», но, возможно, сперва он захотел зайти к тому домой. Он определенно не был особенно умен и едва ли представлял себе, на что похож поиск пропавшего. – Я ищу одного парня. Антилопа, лет сорок. Одевается так, как будто всю жизнь был чистеньким, а потом все понеслось под откос – знаешь, хорошие костюмы, но слишком старые и им не помешала бы стирка. Видел кого-нибудь похожего? Бармен снова медленно моргнул. – Я много кого тут вижу, но антилоп к нам не особенно много заходит, район не тот, они обычно держатся к центру поближе, – бармен пожал плечами, и в этом движении было куда больше «Да», чем «Нет». – А что именно тебе нужно от этого парня? Он явно был не из тех, кто рискнет продешевить, так что Джон решил сыграть наверняка. Зеленовато-серая купюра зашуршала под его пальцами, и бармен снова облизнулся. В его бледных глазах наконец-то проступило любопытство. – Хочу передать ему привет от тех, кто о нем еще не забыл, – Джон вытащил из бумажника фото Тандайвов и, прикрывая пальцами лицо Марии, как будто пряча от нее это место или ее от этого места, этого разговора, показал бармену. – Я ищу его. Узнаешь? – Да, пожалуй, – кивнул бармен. – Мистер Ти. Друг Малышки Розы. Они частенько тут вместе сидели. Да и не только сидели, сам понимаешь, думаю. Если мистер Ти не у себя, то, может, задержался у нее в гостях. Джону доводилось встречать женщин, которых так звали. Малышка Роза, Крошка Лу, Сестренка Бет. Так называют женщин, которых покупают не из-за красоты или умения доставить удовольствие, и даже не потому, что они дешевы – хотя, как правило, они дешевы – гораздо важнее их умение проявлять сочувствие. Некоторые из них даже не назначают цену, берут столько, сколько клиент готов заплатить, как священники – и не остаются в накладе. Такие, как Питер Тандайв, готовы много заплатить за разговор с женщиной, для которой ничего не значат. Таким легче исповедоваться. – Малышка Роза? – Джон прищурился, делая вид, что задумывается. – Это такая высокая, да? С красивыми ногами. Он произнес слово «высокая» так, чтобы его при желании можно было посчитать насмешкой. Беспроигрышный вариант. Если у бармена будет повод решить, что они с Розой уже знакомы или хотя бы что Джон о ней слышал – разговор пойдет живее. Некоторые до конца пытаются изображать хороших парней, которые не разбалтывают понапрасну чужие тайны. – Ага, – бармен снова кивнул, возвращаясь к стакану, который протирал. – Жирафиха. Знаешь ее? – Слышал, она хорошая женщина, но сам никогда с ней не встречался. Не подскажешь, где я смогу ее найти? Бармен снова прищурился, точно решая, стоит ли раскрывать такую тайну незнакомцу, но потом, прижав купюру длинным когтем, подался вперед и сказал, понизив голос так, что тот стал похож на треск: – Она снимает квартиру у старика Питерса, в доме на углу, – бармен кивнул. – Которая именно квартира – не знаю, но ты можешь спросить там, наверняка тебе ответят. Ты, похоже, умеешь находить общий язык с незнакомцами. Джон вспомнил Томаса Кичи, с которым определенно не успел найти общий язык, и усмехнулся, надеясь, что этот случай останется исключением. Его ждало еще немало незнакомцев, и чем больше из них согласятся разрешить спор словами – тем лучше. * * * Еще один шаг к правде, еще одно место, состоящее из отчаянья и одиночества – здесь их было уже чуть меньше, но Джон по-прежнему ощущал их присутствие. Они были повсюду. Как отпечатки пальцев, как звуки вдохов и выдохов, как стук дождевых капель. Отчаянье никогда не отступало, только прибывало. Скапливалось под фундаментами домов, поднималось до верхних этажей. Сидевший внизу консьерж, жевавший кончик карандаша, сказал, что Роза живет на седьмом этаже, в семьсот третьей квартире. Джон спросил, не видел ли тот кого-то похожего на Тандайва, но консьерж даже не оторвал взгляд от кроссворда. Такие дома – отличное место, чтобы спрятаться. Со стороны похож на тот, в котором жил Тандайв, но немного лучше подходит для того, чтобы исчезнуть бесследно: арендная плата чуть выше, жильцов, которые сверх тарифа доплачивают за то, чтобы никто не задавал лишних вопросов, не проверял, подлинные ли у них документы и свои ли они носят имена, – чуть больше. Сюда приводят клиентов женщины вроде Малышки Розы, здесь доживают последние дни те, кому есть что скрывать – бывшие мелкие преступники, у которых хватило сил, ума и везения, чтобы уйти на покой. Им всем нужны обычные люди, пытающиеся уйти от прошлого: они создают фон, необходимый для анонимности. Толпа пропавших поддерживает сама себя. Вверх – по тихой лестнице, где не пахнет ни мочой, ни гнилью. Налево – к нечетным квартирам. Джон нажал на кнопку звонка и почти сразу же услышал торопливые шаги. Несколько секунд спустя замок щелкнул и дверь распахнулась. На пороге стояла сама Роза, в точности такая, какой Джон себе ее представлял: немолодая жирафиха, слишком обильно накрашенная, с усталым взглядом, одетая в небрежно распахнутый красный халат, открывавший взгляду грудь почти полностью. Вероятно, многие мужчины считали ее привлекательной, несмотря на прожитые годы и на то, что они едва ли были к ней милосердны. Как и миссис Тандайв, эту женщину тоже можно было назвать когда-то красивой – хотя Роза явно еще пыталась удержать свою красоту, но ее денег хватало только на косметику, которая не столько украшала ее, сколько старила сильнее. Шею Розы трижды обвивало грошовое ожерелье из пластиковых жемчужин, даже не пытавшихся казаться настоящими. – Кто вы такой? – спросила она, глядя ему прямо в глаза. – Я ищу Питера Тандайва. Более чем уверен, что вы знаете, где он находится. Она на секунду нахмурилась, точно сомневаясь в уже принятом решении, а потом, обернувшись, взглянула куда-то себе за плечо. Такие, как она, редко в чем-то сомневаются, как будто знают наверняка, что все сколько-нибудь значимые решения уже давно остались в прошлом, она уже не выберется из ямы, но и вряд ли упадет глубже. – Вы от его жены? – Я не собираюсь хватать его за ворот и тащить домой, если вас это беспокоит. Он уйдет, только если сам этого захочет. – О, я точно знаю, где он находится, – кивнула она. – И вы мне расскажете? – Джон улыбнулся ей, заранее зная, каким будет ответ. Скорее всего, Роза умеет хранить секреты, но и знает, когда лучше выпустить правду на волю. Женщины, берущие деньги не столько за свои услуги, сколько за свое общество, как правило, хорошо понимают, какое решение лучше для них самих – или для их клиентов. Роза фыркнула, на секунду показав пожелтевшие от никотина передние зубы. – Он бы давно уже ушел, если бы только знал, куда. Заходите. Она резко развернулась и шагнула вглубь квартиры, коротко кивнув Джону, приглашая его следовать за собой, и он послушно пошел. Эта квартира вряд ли стоила больше, чем брошенное жилище Тандайва, но Красотка Роза явно заботилась о своем жилище больше, чем он о своем: паркет выглядел ухоженным, обои явно недавно переклеивали. Она сделала все возможное, чтобы добавить этому месту хоть немного уюта. Квартира выглядела вульгарно, но, по крайней мере, из каждого ее угла пахло дешевыми духами, а не запустением. Питер Тандайв сидел на диване, держа в руках газету, но, похоже, не читал ее, просто глядел на страницы. – Пит, этот джентльмен пришел к тебе, – Роза говорила как будто с насмешкой, и Джон снова увидел ее желтоватые зубы. Так много выкуренных сигарет, так много разговоров с незнакомцами. Тандайв медленно поднялся с дивана и подошел ближе. Он шагал нетвердо, как пьяный, его глаза блестели слишком сильно, а дыхание казалось беспокойным, хотя от него не пахло выпивкой. Джон посмотрел на него и вспомнил фотографию, которую ему дала миссис Тандайв: то же самое – почти то же самое – лицо, но он выглядит совершенно другим, и дело не только в мутном, расфокусированном взгляде. Питер Тандайв на фотографии: счастливый, спокойный отец двоих детей, расслабленно улыбающийся, обнимающий жену, уверенный, что в его жизнь никогда не придет горе. Питер Тандайв в жизни: усталый, слишком издерганный для слез или жалоб, он стоит здесь, не зная, что ему делать, куда ему идти, не знает, что будет с ним завтра или через неделю. – Ваша жена надеется на то, что вы мертвы, – сказал Джон. – Не стану ее осуждать, – кивнул Тандайв, глядя куда-то поверх его плеча. – Возможно, для меня действительно лучше было бы умереть. Знаете, какое-то время я думал о том, чтобы покончить с собой, но потом решил, что должен довести свое расследование до конца. И я продолжал. И продолжал, и продолжал. До тех пор, пока однажды не проснулся и не понял, что все закончилось. Это все равно что блуждать в лесу. Долго, очень долго, целую вечность. А потом выйти к опушке и понять, что забыл, куда шел до того, как оказался в лесу. Тандайв замолчал. Он стоял неподвижно, глядя прямо перед собой. Если миссис Тандайв расплатилась с горем своей красотой, то он – душой, которую бросил под ноги чудовищу и даже не попытался убежать. Таких, как он, Джон тоже встречал – и среди клиентов, и среди тех, кого ему нужно было найти, чтобы попытаться вернуть в нормальную жизнь: одних ломала сама пережитая ими катастрофа, других – собственная неспособность с ней смириться. – Вы можете сказать Марии, что я действительно умер? – Тандайв как-то неловко, по-детски развел руками. – Мне кажется, будет лучше, если она в это поверит. – Нет. Но я могу сказать, что вы уехали из города. Если, конечно, вас самого это устроит. Дело не только в том, что если у Питера Тандайва получится начать жизнь заново или хотя бы перестать гоняться за прошлым – то только вдали от жены и сына, там, где никто не будет напоминать ему о случившемся с Джорджем. Гораздо важнее, что для самой Марии тоже будет лучше, если все закончится именно так: она придумает историю для сына, а потом перешагнет через это все и пойдет дальше, как уже давно должна была сделать. Пара счастливых супругов со старого фото давно умерла, и единственный способ отдать им должное – чуть толкнуть вперед тех, кем они стали. Пусть идут вперед – к будущему или в пропасть, как повезет. Что угодно – лучше, чем стоять на месте. – Я могу вам за это заплатить, – добавил Тандайв, ощупывая карманы, точно надеясь нашарить бумажник. – Вы ведь помогаете и мне. – Не стоит. Мне уже платит ваша жена, и этого вполне достаточно. Но я хочу задать пару вопросов. Джон вытащил из кармана блокнот Тандайва и протянул ему. – Вы знаете Томаса Кичи? – Да, – Тандайв кивнул и замолчал на несколько секунд. – Я с ним связался, когда узнал о том, что при ремонте здания на семнадцатой использовались крепежи «Джагханда и сыновей», надеясь, что он сможет с этим разобраться. Вы читали о них? – Пробежался взглядом по строчкам, – кивнул Джон. Возможно, ему не стоило это раскапывать, но Джон чувствовал нечто среднее между любопытством и чувством вины: скорее всего, если бы Томас Кичи не погиб, то он бы по меньшей мере попытался бы прикончить самого Джона. Во всяком случае, выглядел он так, как будто готов был сделать именно это. Но он погиб, и Джон хотел знать всю его историю полностью. – У них были проблемы, их изделия уже признавались ненадежными. У меня здесь были выдержки из кое-каких документов. Их продукция была не совсем надежной, – Тандайв торопливо листал блокнот, – раньше не случалось ничего серьезного, просто они не все проверки проходили благополучно. А Том должен был следить за такими вещами. Вы с ним говорили об этом? Нет? В утренних газетах не было ни слова о смерти Кичи – скорее всего, ее уже признали заурядным несчастным случаем и замели под ковер. О ней узнают его родственники и друзья, если они у него есть, возможно – те, кому захотят рассказать о ней свидетели, для всех остальных он никогда не существовал и никогда не умирал. Возможно, кто-то еще время от времени вспоминал жертв ушедших в прошлое катастроф, таких как обрушение лесов, закончившееся смертью Джорджа Тандайва – но никому не интересны такие происшествия, не удостаивающиеся даже заметки в газете. Джон не знал, стоит ли рассказывать об этом Тандайву – и не потому, что подозревал скрывающуюся за его словами тайну: эта история была простой с самого начала, не стоит искать второе дно там, где его нет, или можно закончить точно так же, как Питер Тандайв и ему подобные, заполняющие блокноты и тетради бессмысленными теориями о заговорах, жертвоприношениях, чудовищах, прячущихся в темноте. – Том как раз подписал отказ от сотрудничества с «Джагхандом и сыновьями». Сказал, те крепежи нужно отправить обратно как непригодные, но по какой-то причине они все равно были использованы. Никто не стал этим заниматься, если вы читали все записи, то знаете. На «Джагханда и сыновей» наложили огромный штраф, но они и без того находились на грани банкротства. Вот так они и умерли. Вместе с остальными. Ее расчленили и закопали. Тандайв говорил о компании так, как будто она была чем-то живым. Может, она и представлялась ему чем-то живым, неким воплощением горя, закованным в непробиваемый панцирь, вооруженным самыми острыми когтями, зубами, рогами – тем самым чудовищем, которое съело сначала его сына, а потом и его жизнь. – От «Джагханда и сыновьей» за эти годы уже ничего не осталось. Имущество распродано, но в тюрьму никто не отправился. Чтобы избежать лишних скандалов. Здесь все есть, – бормотал Тандайв, продолжая листать блокнот. – Мы говорили с Томом об этом. Рабочие разъехались по всей стране. Хозяин остался ни с чем и спился в одиночестве – у него не было сыновей. Бухгалтерские книги давно потеряны, как и те, кто их вел. Уже никто не узнает, какого дерьма они намешали в свой металл. Том рассказал все, о чем знал. – Или так он вам сказал. – Или так он мне сказал, – кивнул Тандайв. – Мы с ним много говорили. Вначале он показался мне хорошим парнем. Он похож на хорошего парня. Честный работяга, который смог добиться места получше, а потом скатился с него. Из-за той катастрофы. Но, с другой стороны, чем больше мы говорили, тем меньше я верил в то, что он так прост, как хочет показаться. Он мог связаться с теми, кто отвечал за закупку тех крепежей, или с теми, кто их продал. Или, возможно, даже с тем, кто был виновен. Я подумал, что мне стоит себя обезопасить. И я сказал, что у меня есть друг, который доведет до конца то, что я начал. Тандайв замолчал, закрыл блокнот, стиснул его обеими руками. Джон представил себе, как тот обнимает своего сына, прижимает к себе, потом – точно так же прижимает к себе жену. «Я люблю тебя, Мария, и буду любить вечно». Джон подумал обо всех, кто уже умер, но продолжает притворяться живым: потерянные души еще остаются в телах, хватаются за привычный мир и ошметки старой жизни, от которой давно уже ничего не осталось. – Вот это была правда, которую я так долго искал. Я, конечно, читал в газетах сразу после катастрофы, но это совсем не то же самое. Когда Том рассказал обо всем, что знал – или утверждал, что знает – мне эта история показалась слишком гладкой. Слишком удобной. – Правда всегда кусается, – заметил Джон. Тандайв кивнул в ответ. Да, правда кусается и, не почувствовав ее зубов, он сразу же понял: кто-то их вырвал. – Именно. Один из строителей, Роджер Белл, с которым мы тоже говорили насчет «Джагханда и сыновей», сказал, что сам Кичи тоже мог отвечать за это все: по документам – списал бракованные крепежи и заказал новые, но на самом деле использовал первые. А деньги забрал себе. Или что-то вроде того, не знаю, как это работает. Белл – разговорчивый старик, но, знаете, иногда чем больше слов, тем сложнее понять. Но Том с первого нашего разговора казался мне странным. Один из тех одиночек, которые всегда кажутся одержимыми. Он замолчал ненадолго, точно давая Джону время вставить что-то вроде «таким, как вы» – но тот промолчал, и Тандайв закончил: – Словом, я поверил Беллу. Поэтому решил сказать Тому, что у меня есть друг. Незнакомый ему надежный друг. Тот, кто передаст информацию газетчикам, если вдруг что-то случится со мной. – А потом вы просто исчезли. Тандайв снова развел руками: – Я чувствовал, что Том не рассказывает мне всей правды, но его слова были к ней достаточно близки, чтобы я поверил. Он и Роджер – они сказали мне именно то, чего я ждал. В газетах та же история выглядела совершенно по-другому. Но здесь – я поверил. Решил, что должен поверить. Не могу же я всю жизнь гоняться за призраками. Я не должен это делать. Не стоило даже начинать. Эти слова звучали как-то заученно, как будто Тандайв повторил их тысячу раз, чтобы самому в них поверить. Как молитву. Как какую-нибудь простую ложь, вроде «Я люблю тебя и буду любить вечно». В произнесенное так много раз легко поверить, но эта вера всегда будет тонкой, как липкая паутина, готовая в любой момент порваться. Ее приходится беречь до конца, пусть даже каждое прикосновение к ней вызывает мурашки. – К тому же вполне можно сказать, что вы нашли убийцу Джорджа, – сказал Джон. Питер Тандайв снова перевел взгляд на него, посмотрел прямо в глаза, как будто пытаясь прочитать в его взгляде что-то, какой-то ответ, который упустил раньше, но ответа не было, и он медленно моргнул. – Я уже не думаю, что он был убит, – Тандайв пожал плечами. – Когда-то мне казалось, что я смогу выжить, только если узнаю, почему мой сын умер, найду какую-то причину, более понятную, чем дурацкая случайность, но в конце концов понял: в этом мире нет ничего, кроме случайностей. И глупости. Джон вспомнил мертвого Кичи, лежащего в луже. Кровь в воде, кровь на асфальте, совсем немного – обычно рядом с мертвыми телами принято воображать больше, на обложках бульварных романов мертвецы буквально купаются в крови, в фильмах раненые герои истекают чернильно-черной жижей, размазывая ее по серой шерсти, раскрывая на камеру фальшиво блестящие глаза, но на самом деле все по-другому. Иногда смерть выглядит просто чудовищно, Джон видел такое не только на войне: тела некоторых убитых похожи на вывешенные в лавке мясника туши или разломанные детские игрушки, но обычно – нет, она скромна и не любит оставлять лишних следов. Остановившиеся сердца, сломанные шеи. Иногда смертельные раны выглядят так, точно кусок плоти вырван, но иногда входные отверстия – всего лишь глубокие темные колодцы, в которых нет ничего пугающего. – И я был глуп, пытаясь найти какую-то правду кроме той, которая у меня уже была. Все эти заговоры, охота за тенями и монстрами – просто чушь, – Тандайв снова стиснул обеими руками блокнот, точно пытался впечатать ладони в его обложку, а потом протянул его Джону и тот взял его. Обложка была теплой, как плоть. – Чушь, которая разъедала меня изнутри. Мы с Марией столько раз говорили о Джордже. Я не знал, стоит ли ей рассказывать всю правду, но не хотел и молчать. Поэтому мы вместе сдирали корки со всех ран, снова и снова. Я понял, что больше так не могу, поэтому сбежал. Роза мне помогла. Он повернулся к ней впервые с начала разговора и коротко кивнул с едва заметной улыбкой. Так без слов говорят спасибо за переданную соль или подсказку к субботнему кроссворду. – Это было просто, Пит, – она поправила халат с ответной улыбкой, – не стоит благодарности. Ты занимаешь совсем немного места. Джон вдруг понял, что она держит Тандайва у себя не за деньги, а просто потому, что он нужен ей здесь, рядом. Отчаявшийся, потерянный, потрепанный поисками истины, которая завела его слишком далеко, он все же казался ей подходящей компанией. Таким она представляла себе друга, и, похоже, остальное для Малышки Розы было не важно. Даже то, что в ее маленькую квартиру мог бы заявиться огромный бизон и начать все громить. Будь Томас Кичи хотя бы немного умнее и ему хватило бы терпения подготовиться к встрече с Джоном – с придуманным другом Тандайва, если говорить точнее, – он бы не просто перевернул всю квартиру, а потом поставил все обратно на свои места, а попытался хотя бы ненадолго задуматься. Его хватило только на то, чтобы напасть на первого же, кто переступил порог. Джон вдруг представил себе, как Кичи вламывается сюда, сбив с ног Розу, возможно – хватает Тандайва за шею, пытается выбить из него правду, которой на самом деле не существует. Огромный, сильный, готовый на что угодно, он вполне мог бы убить их обоих. Но теперь нет, теперь он безвреден, как и все мертвые. – Так значит, вы просто все бросили, сбежали от жены и прошлого – и это все? – Все, – кивнул Тандайв, отступая на шаг, готовый вернуться на диван. Его история закончилась. – Я надеялся, что Мария меня забудет, Том – потеряет, и постепенно все вернется на свои места. И я сам тоже смогу начать жизнь заново. У меня еще есть время. Это была еще одна мертво звучащая старательно заученная ложь, в которую Тандайв верил, потому что не знал, во что еще можно верить. Придуманное будущее стало его символом веры – что ж, по крайней мере, оно надежнее поисков выдумки, которую можно было бы принять за правду. – Я могу оставить себе ваш блокнот? – Конечно. Все тайны разгаданы, – Тандайв пожал плечами. – Мне они больше не нужны. Вряд ли я когда-нибудь смогу забыть все, что случилось, но, по крайней мере, чем меньше у меня будет поводов думать о Джордже, тем лучше. Может быть, когда-нибудь он перестанет мне сниться. – Спасибо, – кивнул Джон. – Полагаю, мне стоит откланяться. Вот и все, что он мог сделать, все, что он мог сказать. В мире множество историй, в основе которых лежит загадка, но еще больше тех, которые проще, чем кажутся. Историй о глупости, жадности, рассеянности, о тех, кто сперва думает, потом делает. У Джона было отличное чутье на правду, в котором он был уверен, и сейчас он чувствовал: здесь и не пахнет вторым дном. Всю простую правду, которая была на руках у Тандайва, он уже получил, осталось только сделать ее немного лучше – а потом отнести Марии ту ложь, которая в результате получится. – Я провожу тебя, голубчик, – улыбнулась Малышка Роза, и Джон не посчитал необходимым с ней спорить. Задерживаться здесь больше не было смысла. Джон сказал и услышал все, что должен был. Ему оставалось только довести расследование до конца. * * * Мария Тандайв просила не звонить ей днем, тогда, когда к телефону мог подойти Фрэнк, младший сын, которому не стоило знать всю историю отца, поэтому Джон волен был убить остаток дня как угодно. Он мог бы отправиться к себе, налить виски и продолжить читать блокнот Тандайва, но ему это не показалось такой уж хорошей идеей: блокнот у него, теперь впереди сколько угодно вечеров, чтобы изучить каждую страницу, и те, которые исписаны невнятными бредовыми теориями, и те, на которых можно найти правду о компании «Джагханд и сыновья». Так что он решил просто пройтись. Сначала думал вернуться в «Урожайную луну», но потом, вспомнив затхлый запах отчаянья, тянувшийся из каждого ее угла, решил, что лучше будет найти место поуютнее. В конце концов, пройдя наугад три квартала в сторону центра, он увидел вывеску с аккуратными квадратными буквами, внушавшими доверие: «Счастливый раунд». Внутри было по-своему уютно, не заведение высшего класса, но, по крайней мере, чистое – настолько, насколько может быть чистым бар, куда заходят работяги и игроки. Джону пришлось слишком долго ждать заказанный бифштекс, и тот оказался порядком пережарен, но не настолько, чтобы его можно было назвать несъедобным. Похоже, в «Счастливый раунд» нередко заглядывали антилопы и зебры, и, судя по мясу в меню – гиены тоже, так что не было ничего удивительного в том, что радио передавало джаз: в самый раз для такой публики. Какие-то веселые танцевальные мелодии, но за ними Джону снова и снова мерещился все тот же спиричуэл, который он слушал вчера, вчитываясь в мелкие буквы, выведенные Тандайвом – «"Иди к дьяволу" – сказал мне бог». Он не особенно любил джаз, но тот был честнее, чем песни котов и собак: меньше глянца, меньше красивых слов, неуместных на плантациях или в убогих церквях со слишком тонкими стенами, тех, где с самого начала молились богу, способному послать прямиком к дьяволу. Молились такие, как Тандайвы, а иногда – и такие, как Томас Кичи. В глупости его смерти было что-то почти мучительно навязчивое, и Джон надеялся, что сумеет довести все мысли о ней до конца, чтобы они наконец от него отвязались. Он снова вытащил из внутреннего кармана блокнот Тандайва, но не вчитывался в записи, только быстро пролистал, цепляясь взглядом за те же слова: стяжки и ригеля, кронштейны, ненадежные, произведенные умирающей компанией. Тандайв, как и Джон, только относительно представлял себе обрушение лесов, в газетах не было достаточных подробностей, никто из свидетелей, способных рассказать больше, не стал говорить с обезумевшим от горя отцом, тщетно пытающимся отыскать воображаемого убийцу. Происшествие, описанное в блокноте, казалось похожим на какое-то легендарное бедствие: содрогнувшиеся стены, города, пожранные чудовищами, и обрушившиеся строительные леса – на самом деле, всего-навсего расшаталось несколько скоб или лопнуло несколько стяжек, слишком близко, чтобы кто-нибудь успел прийти и заменить их на новые до того, как тяжелые металлические трубы рухнули на асфальт. Томас Кичи должен был это предотвратить. Виновен он прямо или косвенно, значения не имело – но судьба обошлась с ним по справедливости, и он погиб. Даже в том, что он сорвался с высоты и сломал себе шею, чувствовалась некая особая справедливость, абсурдная, неуклюжая, но вполне вписывающаяся в рамки представлений о высшем суде. Джон не верил в некий высший суд, зная, что слишком много виновных не получают по заслугам. Множество убийц все так же спокойно ходит по улицам, они пьют в местах куда лучше, чем «Счастливый раунд» или «Урожайная луна», они покупают новые машины, хорошую одежду, украшения, часы, они не умирают, лежа под старой пожарной лестницей, потому что не отчаиваются до готовности броситься на впервые увиденного незнакомца в чужой квартире, только бы не дать тому выпустить на волю правду. За виновных в большем количестве убийств умирают другие. А Томас Кичи, со всеми его преступлениями и грехами, мало чем отличался от Питера Тандайва: у него тоже не было ничего, кроме катастрофы в прошлом и сомнений в настоящем. Мысли продолжали крутиться у него в голове, пока Джон убивал время: тянул пиво, рассматривал разводы соуса на опустевшей тарелке, слушал вполуха джаз, переставляя факты закрытого дела с места на место в голове, как шахматные фигуры, точно надеясь, что сможет составить какой-нибудь невероятный новый гамбит, способный потрясти мир – но выходили лишь все те же старые банальности. Он услышал стук капель дождя за окном и, посмотрев в окно, понял, что ему пора уходить. Он убил уже достаточно времени. Оставив под тарелкой плату по счету – никаких чаевых, все чаевые остались в «Урожайной луне», это было честно – Джон шагнул в дождь, запахнув плащ как можно плотнее, но спустя несколько шагов уже снова почувствовал себя спускающимся по все той же пожарной лестнице, сквозь запах ржавчины и чужую ругань. Дождь затекал ему за шиворот, заливался в уши, и Джон почувствовал себя котенком, которого скинули с пирса в воду в надежде не то научить плавать, не то утопить. После бифштекса во рту остался едва заметный, но неприятный привкус. Дешевое масло. Лежалое мясо. Или, возможно, дело было в сомнениях, капли которых ударялись о череп Джона, как капли дождя – об асфальт и закрытые окна домов, населенные тонущими в отчаянье. Час был уже поздний. Ночь постепенно сгущалась, готовая накрыть весь город темным одеялом, и это было заметно даже сквозь пасмурные серые облака. Джон остановил такси – пора была отправляться домой, и он не хотел потеряться под дождем. Снова оказавшись в теплой утробе машины, пахнувшей искусственной кожей и теплом сотен побывавших в ней раньше пассажиров, Джон почувствовал, что, наконец, мысли, крутящиеся у него в голове, перестали его колоть, не исчезли, но, по крайней мере, сгладились, и теперь напоминали мраморные шарики или кубики льда в стакане виски; они тихо стучали внутри черепа, глухо ударяясь друг о друга, Этот звук заглушал даже стук крупных дождевых капель. Он наполнял Джона изнутри, избавляя ото всех сомнений и беспокойств. Джон снова чувствовал себя вернувшимся на место. Как будто он только сейчас, наконец, спустился с той отчаянно скрипевшей пожарной лестницы, пахнувшей ржавчиной, мокрой от дождя. Он снова стоял на твердой земле. Теперь оставалось только закрыть дело – для миссис Тандайв и для самого себя. * * * Тепло машины сменилось теплом привычных стен, дождь сходил на нет, и теперь звук капель напоминал уже не барабанную дробь, а шорох падающих листьев. В нем было что-то умиротворяющее, невольно наводившее на бесконечно ложные, но точно так же бесконечно уютные мысли о том, что в мире могут существовать места, в которых нет места злу. Будь Джон несколько более сентиментален, он задумался бы о том, что, возможно, выживи Джордж Тандайв, ему бы повезло оказаться в одном из таких мест – он, возможно, не стал бы кем-то великим, но, приложив достаточно усилий, смог бы заработать достаточно денег, чтобы не снимать квартиру вроде той, в которой Питер прячется ото всех. Не важно, как бы он этого добился – оказался бы талантливым музыкантом или ученым, или просто проводил бы на работе по двадцать часов в сутки, но, если бы ему повезло, он купил бы себе небольшой кусочек благополучной жизни, свободной от зла. У него был бы шанс, не задержись он у строительных лесов на углу, не смотри он, завороженно, как положено мальчишке, на бизонов и гиен, сновавших по лестницам и, может, куривших на настилах, теперь уже никто не помнит таких деталей. Но Джон давно уже знал, что этот мир не заслуживает доверия и в нем едва ли найдется место, где не было бы грязных отпечатков лап зла, или, по крайней мере, его младшего брата – отчаянья. И, хотя Джон едва ли мог бы сказать, что Джорджу Тандайву повезло, удалось избежать самых болезненных укусов судьбы, самых грубых ударов несправедливости, но в то же время он не стал бы спорить: если бы не эта смерть, то едва ли Джорджу действительно удалось бы выбраться из мира, где он родился, из домов, на лестничных клетках которых всегда царит затхлый запах, скорее всего – он стал бы таким же, как отец, склонным к навязчивым идеям и алкоголизму, пытающимся сделать что-то значительное, но способным только захлебнуться в собственном одиночестве. Если бы кто-нибудь спросил, то ни Джон, ни мистер или миссис Тандайв не смогли бы, не покривив душой, поспорить с утверждением о том, что будущее Джорджа не было безоблачным и блестящим, не было даже оптимистичным. Не случайно церкви славят умерших детей, не случайно именно они лучше всего продаются в газетных заголовках: не только потому, что они еще не успели испачкать руки, но и потому, что им так легко придумать прекрасное завтра, в которое они никогда не шагнут. Прекрасное завтра, которое не наступит ни для кого, ведь все вырастают, становясь такими, как Питер Тандайв – в лучшем случае, такими, как Томас Кичи – в худшем. Джон встряхнул головой, прогоняя лишние мысли, и подумал, не стоит ли налить выпить, но секунду спустя решил, что еще несколько рано: сначала работа. Для виски найдется время позже. Он вытащил из карманов все лишнее: фотографию Тандайвов, ключи от никому уже не нужной квартиры, блокнот и, придвинув к себе телефон, набрал нужный номер. – Да? – спросил усталый голос на другом конце провода. – Добрый вечер, миссис Тандайв. Это Джон Блэксад. – О, детектив, – она промолчала пару секунд, Джон не посчитал нужным ее торопить. – У вас есть какие-то новости? О Питере? – Да, миссис Тандайв, я кое-что выяснил о вашем муже. Это не срочно, можете приехать завтра, я все объясню. Немного времени, чтобы подумать и выбрать наиболее подходящую ложь – или правду. – Скажите, он жив? – спросила она. Трудно было понять, чего в ее голосе больше – надежды или усталости. Джон представил себе ее, одетой так же как Малышка Роза, сидящей в такой же гостиной. – Да. Это слово прозвучало слишком глухо, и Джон представил себе, как она вздрогнула. – Он уехал из города, – продолжил он, немного слишком торопливо, но, похоже, миссис Тандайв внимательно его слушала, – это подтвердили бармен в заведении, куда он иногда заглядывал, и одна женщина, с которой ваш муж виделся. Он был уверен, что нашел виновного в смерти вашего сына и решил сбежать до того, как все станет слишком опасным. – А он действительно нашел виновных? – Пока не знаю. Если хотите, я могу связаться со своими коллегами, наверняка найдется кто-нибудь, кто сможет найти вашего мужа, и, возможно, даже привести его к вам, – добавил Джон, заранее зная, как она ответит. – Не стоит, – миссис Тандайв покачала головой, и ее рога едва слышно стукнулись о трубку. – Мне достаточно знать, что он жив. Она не сказала вслух «И что он не вернется», но Джону показалось, что он отчетливо слышит эти слова. – Я принесу оставшиеся деньги послезавтра, если это вас устроит. Сегодня я хотела бы остаться с сыном, а завтра придется работать допоздна, и потом ехать к вам было бы ужасно неудобно, – миссис Тандайв точно торопилась, боялась, что Джон заберет свои слова обратно или объявит их шуткой. Она уже была готова переступить через прошлое, к которому приковывал ее муж, и наконец шагнуть в будущее. Возможно, не столько ради себя, сколько ради выжившего сына, но это были всего лишь детали. Она хотела убежать от отчаянья, в котором могла бы утонуть. – Конечно, – заверил ее Джон. – Когда вам угодно. В конце концов, я потратил не слишком много времени на поиски вашего мужа. Вы можете прийти в любой вечер до конца недели, позвоните и, уверен, мы сможем договориться о времени. – Спасибо, – быстро произнесла миссис Тандайв и опустила трубку на рычаг. Едва ли можно было сделать для них больше, едва ли Джон собирался делать для кого-то больше, он не был ни святым, ни тем более героем и не собирался помогать кому-нибудь из Тандайвов собрать по частям разломанную жизнь. Он мог дать им столько правды, – или столько лжи – сколько нужно, чтобы продолжать идти дальше. Это уже кое-что. Он мог бы не давать даже этого, он мог бы бросить им правду, которая в конце концов завела бы их обоих в ловушку: может быть, Питер решил бы вернуться к Марии, может быть – она просто согласилась бы жить с мыслью о том, что ее муж где-то совсем рядом, никогда уже не переступит порог дома, но может случайно попасться на глаза где-нибудь в библиотеке или лавке зеленщика. Джон освободил их и вполне мог рассчитывать на соответствующую плату. Добрые дела не обязаны быть бесплатными. История Питера и Марии закончилась. Множество других историй продолжалось, в том числе и история Томаса Кичи, его нелепой смерти, его глупости и жадности, которые столкнули его с этой лестницы. В блокноте Тандайва было не все, но достаточно, чтобы можно было собрать похожую на правду картину, почти лишенную деталей, но это не делало ее более шаткой – простые истории часто бывают голыми, как очищенная рыба, Джон уже привык к их виду и знал: не обязательно искать сложный ответ, он едва ли будет лучше лежащего на поверхности. Составить всю картину, не взглянув со стороны Кичи, конечно, было невозможно, но Джон мог представить себе историю в общих чертах – если избегать теорий о заговорах, жертвоприношениях и серийных убийцах, прячущихся за каждым поворотом. Возможно, простую правду тоже стоило рассказать – по крайней мере, если она не причинит никому вреда. У Тандайва было мало доказательств, полиции такие записи не нужны, их нельзя использовать в суде, так что даже если бы это до сих пор было возможно, даже если бы кому-то, кроме родственников погибших, до сих пор было дело до того происшествия, все равно никто не стал бы закапываться в историю Томаса Кичи и компании «Джагханд и сыновья» – но Джон знал, кому можно предложить взглянуть на этот блокнот. Конечно, уже поздно доводить все до суда, но иногда место правды не в словах судьи или решении присяжных, а в памяти тех, кто читает газеты, слушает радио, обсуждает новости с соседями. Или, если выражаться проще, из истории Томаса Кичи – или того, кого он покрывал, если все же пытался провернуть свою жалкую аферу не в одиночку – получится неплохая газетная статья. Вполне возможно, что Уикли сможет ее раскрутить, если это все покажется ему самому интересным, нужно только убедить его в том, что не самые свежие трупы тоже можно продать, что их стоит продавать. Показать ему блокнот и все собранные в нем свидетельства, все эти простые факты, то, что крепежи были использованы не по нелепой случайности, у катастрофы была причина, настоящая причина, она – не просто трагедия в конце череды неудачных совпадений и ошибок. История, которая закончилась смертью Джорджа Тандайва и двоих строителей, – Родриго Гоито и Мартина Брина, они тоже были помечены в блокноте Питера – уже исчерпала себя. Она не закончилась – такие истории не кончаются до тех пор, пока всю правду не вынесут на свет, пока объявленное несчастным случаем не признают убийством по неосторожности, пока все тайное не будет пережевано в теленовостях, – но исчерпала себя. Но Томас Кичи – не просто мертвец, на которого можно накопать грязь, прочитав от корки до корки блокнот сумасшедшего. У Уикли хороший нюх, по крайней мере – достаточно хороший, чтобы почуять: труп в переулке у мусорных баков заинтересует читателей. Если Джон действительно захочет подтолкнуть его к правде, то лучше начать с истории самого Кичи, предложить рассказать о нем, начиная с похорон. Например, с тех, кто придет – или не придет на них. С тех, кто вспомнит его имя, если им позвонить и спросить. С тех, кто видел, как он рухнул на асфальт, неуклюжий и тяжелый. Может быть, тогда повезет. Может быть – нет, но сейчас Джону казалось, что стоит попробовать. Он вспомнил, как миссис Тандайв обеими руками держалась за свою сумочку, как потерянно смотрел прямо перед собой мистер Тандайв, и снова услышал шум дождя. Кровь в луже. Задернутые занавески. Кто-то все знает, но ничего не скажет. Мир, полный молчания, за которым стоит отчаянье, усиливающееся с каждым днем, превращаясь в штормовой прилив. Если Роджер Белл согласился говорить с Тандайвом, то, возможно, повторит сказанное и Уикли. На секунду Джону даже пришла в голову глупая мысль позвонить Беллу, несмотря на поздний час, но он тут же от нее избавился: если тот и возьмет трубку, то не станет разговаривать. Еще один вариант, возможно, лучше блокнота: узнать, готов ли Белл говорить, и если готов, то дать Уикли его телефон вместе с информацией по делу Кичи – едва ли полицейские захотят скрыть хоть что-то, связанное с его смертью. Кровь, которая еще не высохла, скорее привлечет внимание, чем та, которая уже высохла за прошедшие годы, а если Белл – действительно разговорчивый старик, сходящий с ума от одиночества, как сказал Тандайв, или свидетель, на которого давит не сказанная когда-то правда, то остальное пройдет как по маслу. Джон подумал о теле, уже лежащем в морге: возможно, кто-то придет за ним, возможно – нет. Он даже не знал, был ли Кичи действительно одинок, или его тоже где-то ждали жена, сын, прошлая жизнь, рассыпавшаяся на осколки, как только тот из нее ушел. Обрушение лесов не затронуло его физически, но он лишился работы, точно так же, как его коллеги и сотрудники компании «Джагханд и сыновья», одного этого было бы достаточно, чтобы уж если не сломать, то, по крайней мере, заметно погнуть всю его жизнь – даже если Кичи оказался из тех, кто легко переступает через чужие смерти. Если нет, то, возможно, собственная смерть стала для него избавлением: никаких больше сомнений, никаких подозрений, никаких мыслей о совершенном убийстве, никакого страха, что однажды Белл – или кто-то еще, знающий правду, видевший ее сам, способный догадаться – вытряхнет все перед полицией, которой, возможно, не все равно. Удар об асфальт вышиб из него разом это все, превратив убийцу в мешок со сломанными костями и проткнутыми ими внутренностями, порванными сосудами, лишив сомнений и сделав вещью. Точно так же, как от падения лесов стали вещами Джордж Тандайв, Родриго Гоито, Мартин Брин. Грань между жизнью и смертью действительно тонка именно настолько, как пишут в бульварных романах. Джон понимал: за эту правду ему не станут платить, и, по всей вероятности, Питер Тандайв был последним, кто в ней по-настоящему нуждался, но уже получил ровно столько, сколько смог унести – хотя этого для него оказалось слишком много. Другим она давно уже неинтересна. И все же Джон не мог избавиться от мыслей о ней, это было сложнее, чем вычесать крепко впившегося в кожу клеща. Он мог бы позвонить Смирнову, чтобы узнать, сможет ли – вернее, согласится ли – тот ему помочь получить материалы по делу Кичи, никому не нужные бумаги, с материалами по никому не нужной смерти. Но, посмотрев на телефон, а потом на часы, Джон понял, что время для звонков уже слишком позднее: тот возьмет трубку, скорее всего, но едва ли у них выйдет что-то вроде дружеской беседы. Спешить некуда. С делами было покончено, и, значит, пришло подходящее время для выпивки. Джон почувствовал это почти физически. Едва ли виски поможет ему вычесать всех клещей, вымести все лишние мысли и наконец остановить калейдоскоп, но все же станет легче – всегда становилось. Виски безо льда – не самое эффективное лекарство, но самое универсальное, лечит все, от ушибов до разбитого сердца. Джон много раз проверял его, и виски никогда не подводил. Он пил и думал о Томасе Кичи, лежавшем под дождем. Он уже видел мертвецов, и не раз сам едва не погибал, именно из-за недоумков вроде Кичи, но это не делало его смерть чем-то простым. Она была неправильно собранной головоломкой: из тех, с которыми справился бы и ребенок, попади они к нему в руки правильной, но ошибка превращала ее в нечто, вполне достойное одержимости. Томас Кичи: когда-то у него была достойная работа, а к ней, возможно, прилагалась достойная жизнь, но в конце концов он всего лишился. Нравоучительная история. Банальная, но именно это сделало ее ценной, превратило в предупреждение для всех, кто может повторить его ошибки – одно из тех предупреждений, которые всегда тратятся впустую, уходят в песок, бесполезные. Томас Кичи: заурядная жизнь, глупая смерть, недостаточно эффектная для таблоидов, неспособная привлечь взгляды. Томас Кичи – грешник, убийца, боец, одиночка, упрямец, который готов был преследовать незнакомца под дождем, но не согласился сесть и поговорить. Интересно, сколько денег он положил в свой карман, используя отбракованные детали, строя леса, которые могли обрушиться в любой момент. Возможно, то обрушение, из-за которого погиб Джордж Тандайв, стало только последней главой – или, не менее вероятно, Кичи проиграл с первой же попытки. Так или иначе, если действительно решение об использовании непригодных крепежей было принято Кичи, то он заслуживал смерти, с этим невозможно было не согласиться. Но справедливость не делала его смерть менее абсурдной или бессмысленной. Части головоломки по-прежнему подходили друг другу, хоть она и была собрана неверно, калейдоскоп продолжал крутиться, пусть даже его зеркала стали кривыми и отражения потеряли симметричность. Джон всматривался в них, пытаясь сосчитать все ошибки, слушая дождь в своей голове. Вот так, минута за минутой, он убил все время, оставшееся от сегодняшнего дня, и теперь оставалось только одно: завершить его, закрыть, как были закрыты дела всех Тандайвов: Джорджа – с убийством, Питера – с нахождением Кичи, Марии и Фрэнка – с телефонным звонком от самого Джона. Этот день не был одним из тех бесконечно долгих, тянущихся тысячу лет – просто его завершение точно все время откладывалось, но теперь Джон готов был довести до точки, чтобы калейдоскоп остановился. * * * Сон долго не шел к нему, стоило Джону закрыть глаза, он слышал шум дождя и лязг ржавой пожарной лестницы, как будто случившееся там все еще было важным, хоть для кого-то. Дремота накатывала на него жидкими волнами, Джон тонул в ней, но потом стук дождевых капель или припев спиричуэла возвращали его к яви, он снова вдыхал ночной воздух, отдающий виски и пылью, ворочался, чувствуя жесткость собственного скелета, его мышцы точно превратились в натянутые струны, как если бы Джон до сих пор был на той лестнице, боялся разжать руки, зная, что, оступившись, отправится вслед за Кичи, окажется рядом с ним на асфальте. Это повторялось опять и опять: состоящий из обрывков, теней, отзвуков эха жидкий невнятный сон и пробуждения сменяли друг друга. Иногда чужая смерть может причинить боль, но в этом случае все было иначе: причина крылась не в боли, а в усталости, становившейся только сильнее с каждым пробуждением. Перед самым рассветом Джону приснился Томас Кичи. Он навзничь лежал на асфальте: руки широко раскинуты, голова запрокинута, промокшая шерсть разметалась, и мутная вода лужи смешивалась с кровью, казавшейся почти неестественно яркой в желтоватом свете уличного фонаря – во сне был вечер, и дождь казался куда слабее, место смерти казалось похожим на театральную сцену. Мелкие капли затекали в распахнутые глаза, в приоткрытый рот, и, глядя на Кичи, Джон ощутил что-то почти похожее на жалость, несмотря на то, что сам мог оказаться здесь, точно так же лежать под дождем, точно потерянная ребенком старая игрушка, несмотря на то, что по вине этого глупого выродка погиб Джордж Тандайв и не только он, раз уж на то пошло. В некоторых смертях есть своего рода справедливость: грехи и преступления погребают под собой тех, кто их совершил, но большинство смертей – результат чьей-нибудь глупости, жадности или упрямства. Каждая лавина начинается с падения снежинки, пусть даже ее не всегда можно увидеть. Томаса Кичи убили его собственные глупость и жадность, он был виновен во всем случившимся, сорвавшись с пожарной лестницы, как Родриго Гоито – с рассыпающихся строительных лесов, он только довел до завершения то, что сам же начал. И теперь Джон стоял над его трупом, смотрел на него, пытаясь понять, стоит ли ему пытаться развернуть потроха этой истории, показать ее всем, или пусть она останется в луже, рядом с трупом самого Кичи, под его телом, кажущимся почти неповрежденным – во сне смерть, как и жизнь, часто выглядит красивее, чем наяву. Аккуратнее. Исправленной какой-то ретушью. Дождь замолчал – капли все так же падали с неба, но теперь звук их ударов сменился странным гулом, постепенно перераставшим в мелодию, которую Джон узнал. Мелодию, которую он и ожидал услышать. «"Иди к дьяволу" – сказал мне бог» – пело все вокруг: фонари, дома, жильцы в этих домах, каждый лестничный пролет, каждое из окон, широко распахнутых, как бесчисленные беззубые рты. И Джон вдруг увидел вокруг себя не стены домов, мокрые от дождя, а церковь, огромную, как целый мир, и всех ее прихожан: антилоп, бизонов, жирафов, варанов в потертых фраках, таких, как Фарид, лисиц в дешевых платьях, таких, как Макдугал, ежей с выжженными на запястьях лагерными номерами, таких, как Коган. Они все молились богу, который посылал их к дьяволу. Не потому, что они были плохими, а потому, что им хватало глупости снова и снова повторять старые грехи, которые снова и снова приводили к катастрофам, смертям, к лавинам, засыпавшим всех, кто был рядом, погребавшим их под собой. Это случалось уже миллионы раз и случится еще столько же. Джону не хватило бы пальцев обеих рук, чтобы сосчитать, сколько раз он сам это видел, сколько раскрыл преступлений, мелких и побольше, слепленных из этой грязи. Кичи не был исключением, не это сделало его случай таким особенным, Джон легко вспоминал других таких же ловких дельцов и их паршивые сделки: дешевые фильтры на фабриках, отбракованное, начавшее гнить мясо в ресторанах, некачественный бетон в фундаменте дома – результат всегда один. Кто-то умирает. Кого-то признают виновным. Кто-то выходит сухим из воды, потому что кто-то другой задернул занавеску или прикусил язык, и иногда это действительно спасение, а иногда, как это было у Кичи – только отсрочка. Еще одна история, ничего особенного. Возможно, она просто стала последней каплей, которая переполнила чашу, и теперь Джону нужно было ее испить до дна. А потом ждать, пока она наполнится снова, потому что так всегда бывает: отчаянье никогда не отступает, у него не бывает отливов. Оно только прибывает. И от мысли об этом почему-то становится легче. Как будто Джон нашел ответ к вопросу в кроссворде, над которым просидел весь день. Нужно выпить чашу и продолжать жить, продолжать наполнять ее. Новые дела, новые свидетели, те, кто притворился, что ничего не видел и ничего не сказал. Задернувшие занавески как можно плотнее. Не просыпаясь, Джон попытался представить себе Роджера Белла, но тот оставался похожим на тень: размытый, невнятный, ни лица, ни тела, ни цвета шерсти. Не важно, кто он – важно, что когда-то его молчание похоронило компанию «Джагханд и сыновья», а потом слова, произнесенные вслух, похоронили Томаса Кичи. Запрокинув голову во сне, Джон увидел серое небо, превратившееся в потолок церкви проклятых. Он устал от мыслей обо всем этом: о чужих смертях, их причинах, о последствиях, о произнесенных вслух и забытых словах. Но потом, в благодарность за терпение и все верные выводы, сон принес ему немного забвения. * * * Когда утро бросило в его окно скупую пригоршню серого света, Джон проснулся и почувствовал, как все, что мешало ему вчера, все сомнения развеялись, дурной привкус, оставшийся во рту не то после разговора с Тандайвом, не то после обеда в «Счастливом раунде», исчез. Осталось только едва различимое похмелье, и Джон знал, что оно не продержится долго. Смерть Томаса Кичи уже перестала быть зловещим калейдоскопом, крутящимся в его голове – или, по крайней мере, калейдоскоп этот замедлил движение, готовый остановиться после очередного поворота. Острые углы сгладились, шум дождя стал тише, и все, казавшееся таким мучительно раздражающим вчера, теперь превратилось в призрачные тени. Чувство неправильности заменилось чем-то скорее похожим на досаду из-за того, что дело вышло куда грязнее, чем должно было. Но теперь от зудящей пустоты не осталось и следа. Она затянулась, как мелкая царапина, после которой не будет даже самого тонкого шрама. Дело было закрыто. Как будто во сне Джон действительно пережил все заново, действительно взглянул на случившееся с разных сторон и смог найти то, что тщетно искал наяву весь вечер: покой – не собственный, всегда лежавший в его кармане, а покой Томаса Кичи, потерянный им, когда Тандайв рассказал известную ему самому правду. Покой, который рассыпался на мелкие осколки, царапавшие Кичи до тех пор, пока он не решился выследить незнакомца, знавшего все ту же когда-то им спрятанную ложь. Джон закрыл глаза, наклонившись над раковиной, плеснул водой в лицо и, вспомнив дождь, снова услышал песню-молитву, рассказывавшую о том, как бог послал грешника к дьяволу. Вычищая остатки сна из уголков глаз, стирая воду с усов, он снова подумал о Кичи, почти увидел его и со всей ясностью ощутил, что на самом деле уже поставил точку, эта история закончилась – для него самого, для единственного, у кого на руках есть правда, которую уже собрали в один блокнот, может быть не вся, но немалая ее доля. Джон все еще не отбросил окончательно мысль о том, чтобы предложить Уикли заняться историей Кичи – но теперь она казалась ему бледной, точно ночь отодвинула ее, спрятала в тени, сделав едва различимой. Скомкав полотенце, Джон подошел к столу и снова взглянул на блокнот, надавил на его обложку, как будто ожидал почувствовать под ней сердцебиение или тепло плоти. Но блокнот был всего лишь исписанной бумагой, никаких тайн, никаких сюрпризов. Если взглянуть под другим углом, то историю Кичи тоже можно было назвать вполне законченной – да, дело загребут под ковер, сочтут несчастным случаем, недостойным траты сил полиции, если не попытаться продавить его, то все просто задернут занавески и сделают вид, что ничего не видели. И все же история Кичи закончилась так, как и должны заканчиваться нравоучительные банальности, простые, как сказки для детей: смертью. Смертью того, кто ее заслуживал. Он вырыл яму и упал в нее, сломал себе шею, заслужил дешевые похороны. Джон снова подумал о компании «Джагханд и сыновья», которую разорила эта катастрофа – разорила бы, даже если бы их не обязали выплатить компенсацию родственникам погибших. Уже поздно пытаться спасти хоть кого-то: все, кто что-то потерял из-за обрушения лесов, уже мертвы, похоронены, черви съели их тела, как съедят и Кичи. – Дело закрыто, – произнес Джон вслух с чем-то почти похожим на благоговение, как будто это – молитва. Единственная молитва, которая у него есть. Не хуже и не лучше остальных. Некоторых такая молитва могла бы спасти – по крайней мере, Тандайву стало бы легче, если бы он повторял ее каждый вечер после смерти сына. Помимо молитвы, в руках у Джона была всего лишь возможность исправить все теперь, когда слишком поздно, или оставить мертвых лежать спокойно в их могилах, где никто их не потревожит, не схватит за шеи, чтобы оттащить в рай. – Дело закрыто, – повторил Джон, убрав руку с блокнота, отступая от стола на пару шагов, чтобы избавиться от соблазна позвонить Уикли немедленно. – Окончательно закрыто. Ему нужно было налить себе кофе, и, возможно, тогда все станет немного лучше. Настолько, насколько это возможно. Нельзя позволять мелким делам и чужому горю выбить тебя из колеи, нельзя становиться одержимым, иначе все закончится плохо, Джон твердил это все про себя, надеясь, что спрятанное в тенях беспокойство исчезнет окончательно, постепенно растворится, как брошенный в кофе сахар. Все сгладится и не останется больше никаких поводов для беспокойств. Джон на секунду прикрыл глаза, представил себе шум дождя, а потом – как тот смолкает, потому что дело закрыто, мертвые закопаны, и уже новые грешники идут к богу, надеясь, что на этот раз он выслушает их молитвы. So I ran to the lord I said, lord hide me, please hide me Please help me Along dem day He said, child, where were you When you oughta been prayin?