За запертой дверью

— Ада, Вы не… Боже мой!       Ирина Дмитриевна, как дикая кошка, вскочила с дивана и застыла в центре комнаты.  — Здравствуйте, Мария Геннадьевна, — поздоровалась девушка тихо, не поворачивая головы.  — Это не моё дело, конечно, — начала она, — но тут же люди ходят. Могут увидеть.  — Здесь нечего видеть, — бросила Ирина Дмитриевна.  — Ада, вы Елену Владимировну не видели? Она сидела спиной к двери и чувствовала, как слезы подступают к глазам. Ирина Дмитриевна быстро накинула пальто и через секунду исчезла, не попрощавшись.  — Милая моя, что случилось? Мария Геннадьевна села рядом. Глаза девушки застилали слезы, голова загудела. Всё куда-то пропало, и казалось, кроме печали не осталось ничего. Она плакала.  — Боже, Адочка, я заварю Вам чаю, и Вы…  — Простите меня, — всхлипывала Ада, — я просто устала.  — Я поговорю с Ириной, она оставит Вас в покое!  — Нет, не надо, пожалуйста. Не надо.  — В чем дело? Кто Вас обидел? Ада осознавала прекрасно, что во всей этой ситуации никто никого не обидел. Её никто не обижал. Никто не обижал Лилю. Никто не обижал Ирину Дмитриевну. И, наверное, в этом и был трагизм — не было виноватых. Не в кого было ткнуть пальцем. Некого было осудить. Все они были связаны единой тоской, и всё же была каждая по-своему одинока. Ада поняла вдруг, что она одна, одна в этом мире со своей любовью, которая никому оказалась не нужна.  — Я влюблена, — прошептала она, обратившись к окну. Сама она сомневалась, что это описывает хотя бы часть того, что она чувствовала.  — И это неплохо, — Мария Геннадьевна приобняла девушку. — Разве не делает любовь нас лучше?  — Может, лучше, но не счастливее.  — Я понимаю, милая. Всё становится острее, когда влюблен. И радости, и печали. Но, скажите мне, разве не в этом великое счастье — так остро, так глубоко чувствовать жизнь? Ада молчала.  — Потом, когда-нибудь, если Вы допустите, — продолжала преподавательница, — если огонь в вашем сердце угаснет, поверьте мне, с ним угаснет всё прочее. С ним угаснет вся жизнь. Любить, милая, — это великий дар. Берегите его. — Я знаю, — Ада повернулась к женщине. Да, она знала, прекрасно знала, каково это. Чувствовать жизнь. Без повода улыбаться. Смотреть и видеть. Слушать и слышать. Она знала. — Простите. Я правда, правда просто устала. В коридоре что-то до боли знакомо зашелестело. У Ады по-детски защемило в груди. Мария Геннадьевна прищурилась и расплылась в улыбке.  — Тогда я оставлю Вас, отдохните. Она вышла из кабинета, и Ада услышала, как прямо за дверью она с кем-то поздоровалась. Да. Да. Она всё правильно услышала. Её шаги.  — Добрый вечер, — прозвенел дорогой голос под звук скрипящей двери. Это была она. Да. Свежая, живая. Казалось, она вся светилась, и, как обычно, улыбка её сияла теплотой. Как будто меря шагами вечер, она вошла, легкая, невесомая, прямая на старую пыльную кафедру, и та, кажется преобразилась. Впорхнула, как птичка в распахнутое окно. В чем-то синем, шерстяном — нет? Ада смотрела на неё, пыталась поймать, уловить наконец эту долгожданную картинку, но никак не могла поверить, что вот она — стоит прямо перед ней! И эта плавная линия губ, и это серебро в волосах, и эти глаза — да, это была она. Такая, какой Ада помнила её, а, может, лучше. И это было — в очередной раз! — как в первый раз. Нет. Нет. Не имело это всё значения. Она светилась вся, блестела, как… Как только она одна могла блестеть.  — Здравствуйте, Елена Владимировна, — Ада расплылась в улыбке. — Я так давно Вас не видела. Сердце куда-то пропало. И голова. И ноги. Знаете, как это бывает? Думаю, здесь все мои слова теряют всякий смысл.  — И не говорите, — преподавательница живо подлетела к зеркалу, махнув рукой. — Сама как будто сто лет не была на кафедре. Как Ваши дела?  — Хорошо.  — Ну, чудесно. На исходе дня под чернеющим небом Ада готова была умереть от глупого счастья. Всё стало вдруг мелким. Всё разрешилось. И не было ничего теплее старой кафедры, пыльного дивана, шумной лампы, скрипучей двери. И не было, поверьте мне, не было в целом мире никого счастливее моей Ады. Пусть и не была она более моей. Радость и грусть, счастье и горе, вся земная жизнь свернулась в бумажного журавлика и выпорхнула в окно. А то, что осталось, дрожало и пело, и, кажется, все слышали.  — Елена Владимировна, знаете…  — М? Она повернулась к лаборантке и подняла брови так, как никто, кроме нее, не поднимает. Ада не могла на неё не смотреть, но, глядя на преподавательницу, она забывала слова, они терялись, путались, как будто издевались над ней. Она светло улыбнулась.  — Да я просто соскучилась по Вам. Её голубые глаза заблестели.  — Спасибо, мне очень приятно это слышать.  — У Вас пара?  — Нет, мне надо папку забрать, и Вера Александровна мне сказала, что Вы сегодня едете с нами?  — Конечно, едет, — Мария Геннадьевна улыбалась в дверях.  — Давно пора, — заключила Елена Владимировна, — проведете время с приятной компанией. И я что-то не помню, когда мы с Вами по-человечески говорили.  — Очень давно. Ада почувствовала, как тепло разливается внутри, как… Нет. Ни на что это не было похоже. Это было одно-единственное в своем роде чувство. И оно готово было взорваться.  — Да, еду, — заключила она с улыбкой, пусть и слабо представляла, что должно произойти. Однако она смотрела на Елену Владимировну, и, казалось, с ней Ада поехала бы куда угодно.