Пятьсот

Тишина. Снова тишина. Он недвижим, смакует передышку ровно до тех пор, пока в голове не начинает гудеть, заполняя пустоту. Тогда он подходит ближе, больше чувствуя, чем слыша, как под ногами хрустят остатки былого великолепия. Он усаживается рядом с телом, в пятно золотого света, и смотрит. Проводит кончиками пальцев по обожжённому плечу, по лбу, к которому прилипла чёлка, легонько ворошит волосы на макушке. Вздыхает. Он опускает руку на грудную клетку. Выдирает кость, застрявшую между рёбрами, осматривает заострённый конец, прикасается им к закрытому веку и надавливает. Рука не дрожит, даже когда наружу, хлюпая, вытекают кровь и глазное яблоко. Он выгибает запястье, проворачивая кость, выдёргивает и берётся за второй глаз. Когда он заканчивает, на него смотрят две зияющие дыры, из которых — всё медленнее и медленнее — вытекает мутная жижа. Это лицо он видит в своих кошмарах — иногда во сне, иногда наяву, — но сейчас оно не шевелится, и он отчего-то сиюминутно счастлив. Поддавшись порыву, он протягивает руку, раздвигает кишки, окунает ладонь в чашу развороченного живота, обмакивает пальцы в кровь и пишет на раскуроченной плитке «#500». — Юбилей, однако, — говорит он — и не узнаёт свой голос. Глухо смеётся — и не узнаёт свой смех. Ладони оборачиваются вокруг тонкой кишки, отрывают кусок. Руки дрожат, сворачивая жутковатое подобие розочки, которую он протягивает изуродованному телу. — Извини, я без подарка, — снова смешок, слишком близкий к истеричному. Не получив ответа, он сам вкладывает «цветок» в безвольную ладонь, сгибает вокруг него поломанные пальцы. Мир искривляется, покрывается шумом, падает в темноту. Он снова стоит в золотом коридоре. К нему снова приближается ребёнок, сжимая в руке пыльный нож. Пятьсот один.