Изверившийся

Ты этого хотел. Так. Алиллуйя. Я руку, бьющую меня, - целую.

Грешник не просит у Бога помощи. - "Жить и каяться"? - Сейдо не любит слова, любит сызнова; черненое серебро губ блестит остывающей кровью и горючей правдой. - Эй, Мадо. У Акиры на этот голос разрываются внутри связи атомных реакций; взрыв величиной с ее благоразумие и глупую верность малой каплей ртути вплавляется в самый чувствительный клапан сердца. - Ты сказала мне "тихо умереть", так? Ну, и кто прав? Ты или Амон-сан? Он бы поверил, он ведь изверился, он ведь изверг, который вверился и вывернулся несмотря ни на что. Не смотря на нее (нет, ни разу не посмел, не поспел). - Нечего сказать? Акира ему отдала бы приказ на рассмотрение, на заглядение и собственное уничтожение. Акира взамен отдает бесчестно-честный приказ своему телу; теплое кровяное крошево неожиданно брызгает на лицо Такидзавы, а он даже не пробует ее на вкус - против всех давних ночных желаний молодого недогуля. - Т-ты что делаешь... - токи чужой боли - вдоль поясницы и выше, к бьющемуся в бессильном припадке отчаяния затылку. - Остановись...Мадо! Хрипящие хлипкие выдохи; соленость кристаллизируется на его щеках, когда он слышит: - ...остановила бы тебя. Сейдо поправляет оставила бы - в ногах, в грязи, в приказных отзвуках служебной ледяной интонации. Но он же не пес, он же бес - против всех узаконенных религий поклонялся, излинялся по-новому (только ей). Ты должна была на меня смотреть. Так почему это делаю я? Всегда только я Ее голос истлевает, когда она прижимается тяжестью лопнувших от боли легких к его телу; экватор слияний делит разъединенность на равные доли - удаленность теперь невозможна. Что ты творишь, Мадо. Сейдо хватает расцепленным капканом зубов слова Амона, пробуя на вкус, внимая им и вынимая из глубины на свет притухших ламп покореженную веру - крестик взгревает проклятой отметиной мокрую ладонь. Акира на плече теплеет тугоплавкой надеждой. Грешник просит нового Бога.