Paper boats

      Вниз по улице, по мокрой брусчатке и осколкам неба в бензиновых лужах, по трамвайной колеи вслед за летом бежал Алма. Он вертел в руках зонт-тросточку, каждый раз кривился от колючих капель и шмыгал носом в такт своим шагам. Холоднющими пальцами стирал влагу со лба, стирал выражения лица, студил мысли. Сегодня он снова перегорел — позавчерашними ссорами, детскими мечтами и желанием что-то изменить.       До дома два квартала пешком, осень так и хохотала проливным дождем, а Алма все вертел в руках зонт, мечтая спрятать руки в карманы, о теплом лете и о тех временах, когда у него характер был мягче. Погода вот уже вторую неделю держала оборону, выгоняла из улиц зевак и романтиков, путала холодные пальцы в облезло-ржавых волосах Аллена Уокера, хранившего тропинки осени. Алму вот уже неделю дома не-ждали, и он бежал от морока пустой квартиры, из которой через окна лилась тоска, обида и злость, но его опутывали графики, ноги врастали в кучи листья, и телефонные провода все так же гудели, передавая не ему и не его сигналы. Аллен говорил ему, это времена такие, и так улыбался — отчаянно, с убеждением и словно глядя в пустоту. Алма не мог не поверить.       В квартире горел свет — уже неделю непрерывно горели лампы, и было так холодно, словно в последнем поясе девятого круга Ада. Алма не был вредным, но смысла делать что-то правильно не видел — поэтому в мокрых ботинках, оставляя темные следы болота и осеннего отчаяния на светлом паркете, пошел на кухню — ставить чайник и читать счета. Он любил сидеть синим вечером, наблюдая за тем, как прыгают огоньки фонарей, фонтанируют лужи под колесами машин, танцуют ветро-листья фокстрот.       С приходом октября на улицы выходили люди. Для Алмы, мальчика-лета, которого солнце расцеловало россыпью родинок на щеках, это было странно, ведь приходил октябрь, холодный, злой и с колючими звездами, и люди выходили на улицы. Они бродили по черным тропинкам, ступая из лужи в лужу, трясли зонтами и молчали. Алма не понимал их, пока осень не пришла к нему — однажды поздним вечером в поздний август, когда он впервые возразил, завелся и устроил скандал в ответ. Просто так, без повода — на первый взгляд — как обычно улыбался и говорил что-то мило-смешное. Поздним августом в жизнь Алмы ворвалась эта рыжая бестия, мимолетная, перетекшая в янтарное лето уже на следующее утро. Как-то Аллен ему сказал — он был для Алмы словно первый апостол, пророк бродивших по осенним дорогам — что это, наверное, что-то в воздухе, в брусчатках на дороге, в витражах окон кафедрального собора.       Алма забрался на табуретку с ногами — ботинки стояли рядышком, в небольшой лужице — игнорируя дверной звонок, бой курантов и ложь календаря. Сегодня они сидели в старом парке: Аллен — с гитарой, Алма — с мечтами и коробкой конфет. В этот раз Аллен слушал, не перебивая, не успокаивал, просто слушал и ненавязчиво проводил рукой в вязаных перчатках без пальцев по струнам, а когда Алма умолк, как-то непонятно фыркнул:  — Это всегда любовь. От ненависти не сбегают на улицы, не перестают считать дни, не сидят ночами по кухням, ожидая чуда.       Алма горел, как болота жарким летним днем, до утра растрачивал весь пыл, что не хватало ни на взлет, ни на сигарету. За окном точно так же горела осень, студилась дождями и печалью заблудших душ, и все шло своим чередом, вот только на календаре в кухне все еще октябрь, а Алма чувствовал себя бумажным корабликом, срывающим в бездну рева Ниагарского водопада. Ему хотелось послушать, поверить, помолчатьпомолчатьпомолчать. Промолчать хоть раз, пересилить себя и открыть чертову дверь, а потом сказать, что это не ненависть заводит черт знает куда, что он тоже виноват и можно — можно же? — вернуть, переиграть раз сто, если будет нужно, дойти до точки, до основания и нет, не начинать сначала, не выбрасывать все, что было, попробовать по-другому, перетасовать карты, раздать иначе.       Когда стало тихо, будто маленький их с Кандой мирок и правда стал на паузу, будто закончилась песня, игравшая вечность, игнорируя потуги осени ворваться в окна, Алма пошел к двери, ведомый все той же осенью, поселившейся в глубинах подсознания, и тихими словами Аллена, ее несменного пророка и последователя. Он шел, как на плаху, как к алтарю, как бумажный кораблик вниз по Ниагаре. Он — лето и веснушки, и запах яблок и меда, и догорающие болота июля.       Канда смотрел на него как на летний снег, как бывает, когда солнце встает на закате, а земля крутиться в другую сторону. У Канды сердце забилось с правой стороны, отсчитывая удары курантов умолкнувших часов. В их мирке, в запыленной холодной квартире, было слишком ярко, незнакомо. И Алма — точно бросающийся в бездну кораблик — дернулся, вздохнул глубоко, как в последний раз — и обнял.       Так было правильно, таким же правильным был день — солнечный, скользкий, с узорами зимы на окнах и зайчиками по брусчатке. Через неделю у Алмы соревнования, он совсем растерял форму и нервы, и дежурные улыбки. В его растрепанных волосах путались лучики солнца, наушники торчали из кармана куртки, а в глазах вновь стоял теплый май. И пусть Канда снова раздражен — дедлайном, шумным трамваем и скользкой дорогой — но можно было вцепиться за его руку, чтоб не отстать, не поскользнуться, чтобы приятно и тепло, чтобы смеяться в ответ на родное ворчание и идти не по тропам осени, а по делам, по магазинам, по привычке.  — Дурак ты, — Алма щурился на солнце и пытался сорвать одной рукой обертку с конфеты, — мог ведь зайти, ключи же у тебя есть. Чего только ждал? Я ведь… знаешь, я ведь тоже ждал.       Канда молчал, смотрел под ноги — за себя и за Алму — и снова ждал: когда на светофоре загорится зеленый, когда перестанет визжать девчонка со странной прической, когда Алма договорит.  — Нельзя так, — когда Алма дулся, он выносил вердикт и приговор, — я бы не открывал, просто Аллен…  — Не начинай. — Канда тоже устал, и противоречить себе — в первую очередь. Он ведь хотел услышать Алму, но тот говорил чужими словами, чужие мысли и о чужих чувствах. Они уже второй месяц ссорились из-за этого.  — Это ты начинаешь. Он сказал… погоди, ты не хочешь слушать, а я скажу. Он сказал, упрямый ты осел, что так бывает, когда люди дорожат друг другом.       Девчонка через дорогу все так же визжала, дергала высокого мужчину в темном пальто за рукав и размахивала руками, словно мельница. Канда не хотел соглашаться, но в глазах Алмы застыл май, а в замерзших лужах так играло солнце, что резало глаза и терпение. Хотелось топнуть ногой, раскрошить лед, заставить землю на секундочку остановиться — чтобы можно было кротко кивнуть, соглашаясь с Алмой, с осенью и с Всевышним, с чужими словами и замерзшими в лужах истинами.  — Зря ты так к нему относишься, — за щекой у Алмы конфета — любимая ириска — а за душой чужая печаль, — я бы не понял никогда сам, уже думал все.  — Все? — переспрашивать глупо, глупо ковырять носком ботинка замерзшую лужу и ежесекундно пялиться на барахлящий светофор — Канда не мог удержаться, не мог поверить и успокоится.  — Да, все. Но я поверил ему, поверил, что из-за чужих людей не сбегают искать правды на дорогах. Он ведь сам так… представляешь?       Канда представлял, но не хотел знать. Зачем ему это? Зачем это Алме он не понимал, но согласился слушать, ведь какой-то странный Аллен донес до Алмы то, чего тот в упор не видел, не слышал и не понимал, какой-то несуразно-глупой, как прическа шумной девчонки, метафорой.  — Если он такой умный и хороший, этот твой Аллен, умные и хорошие не ночуют на работе, не думаешь? — наконец загорелся зеленый, странная девчонка умолкла и потащила мужчину вдоль дороги, все дальше и дальше, в сторону солнца.  — Его бросили, — Алма говорил нехотя, нехотя делал неуверенные шаги, все так же держал Канду под руку, и хмурился на прохожего перед ними.  — Дурак. И ты, и он, — Канда упрямо боролся с непонятной симпатией к непонятному врачу, который занимался реабилитацией Алмы, иногда пек для него эклеры и был за старшего брата, уже два месяца боролся с переменным успехом, сдавал все новые и новые форты, мосты и целые города, ожидая конца этой войны. Этот Аллен был чудаком, который своей добротой разрушил и сохранил их с Алмой хрупкую дружбу, и пусть так, пусть бы уже был счастлив, но чуть более отдельно. Чтобы Алма не волновался, тогда и за Алму не надо будет волноваться.  — Его парень бросил. И не фыркай тут, его парень бросил его, потому что влюбился в его брата. Да прекрати уже, — Алма повис на руке Канды, возмущенно тыкая под бок, словно все опять легко и просто. А может, так и было, может, так было всегда, а Канда придумал себе баррикады и вечную мерзлоту, и радиомолчание. — Он не хотел мешать? Я сам не понимаю. Но он хотел, чтобы у них все было хорошо.  — Ты вечером на тренировку? — рутина была приятной — когда она на двоих, была силой привычки, необходимостью, средством спасения от чужих бед и своих недомолвок.  — Ага, уже можно, — Алма улыбался, искал в кармане еще конфеты и все так же щурился, — ой, извините, — задевал локтем прохожих, жался ближе к Канде и слушал пение не то херувимов, не то ветра, не то собственной радости.