Орехово-алый мотылёк

Температура понижается, температура понижается, Я не уверен, что это когда-нибудь прекратится. Руки трясутся от темных мыслей в моей голове, Ты единственное, что у меня есть. «Doubt» Twenty One Pilots ©.

      Чесио очнулся только тогда, когда чуть не захлебнулся своими слезами, и закашлялся. Солнце, судя по длинным лесным сумеркам и непрерывному скрежету деревьев, уже зашло за горизонт. Также ловко пропала мысль догнать Джованни и рассказать всё: ну, он мог лишь изумиться и предложить таки встретиться — добрая душа — а вдруг его не потянет убивать? Или скрепя сердце решили бы никогда больше не видеться; и от одного этого обоюдного, хорошо оговорённого решения становилось тошно. Нет, всё было бесполезно. Лучший вариант — остаться невинным фиалковым воспоминанием, хорошим и красочным. Только под конец разочаровавшим — впрочем, как и все воспоминания из рода ностальгии. Или очередной выбор для слабаков?       Чесио устал думать и не мог вливать жёлто-вонючий яд в свою душу — она уже и так стала этой смесью. Распространилась по всему его телу вместо крови и превращала, вероятно, в ту самую настоящую гиану — бледнокожую, холодную, мерзкую внутри. Теперь они представлялись только так. Юноша вспоминал прикосновения Джованни, и мотылёк, казалось, обречённо вздрагивал: уже не горел, а потихоньку догорал. «Джованни знал, что с ним делать, и чудесно управлялся. И знал, что я чувствую, даже говорил, будто я и сам всё вижу… а я… ничего, ровным счётом! Только этот дурацкий мотылёк! А ведь это разве какая-то эмоция?..». Иногда не мог идти, останавливался и утыкался в свой бедный мокрый рукав; сидел подолгу, таки вставал и неохотно шёл. Сердце звенело от боли и старательно, медленно разрывалось на сотни кусочков; предательски медленно, чтобы подольше было неприятно и глупо. Но Чесио знал: он, конечно же, заслужил. Даже странно, что боль была как будто во сне.       Но, дойдя до дома, осознал тут же: ах нет, всё было в совершенном порядке. Судорога буквально подкосила всё тело, а кислота свела скулы, что ни сказать, ни прокричать, как отвратительно ему было, не оказалось возможным. Мать встречала с перепуганным и взволнованным лицом, долго расспрашивала, наконец, отчаялась и предложила поесть; Чесио прошёл мимо неё в свою тёмную пыльную комнатёнку и повалился на пахнущую древесными опилками кровать. Юноша уже не плакал — глупо, стыдно и невозможно было столько плакать, а лишь, полусмеясь, полувсхлипывая, зарывался лицом в подушку и думал: более чем нелепо провести последнюю встречу с Джованни он не мог. Ничего путного, одни посторонние разговоры, пустые темы и безликие вопросы; надо было говорить о чём-то другом, но о чём именно, даже сейчас Чесио не мог сказать. «Может, про мотылька? И то, что Джованни с ним неосознанно делал? Или про себя?.. Или про нашу последнюю встречу? Да всё что угодно подошло бы, кроме дурацкого рассказа про добытый мной мёд и выращенную сливу». Но ругать себя юноша устал, тем более, толка от этого не было отнюдь. Внутри теперь болело, но уже глухо, отдаваясь смрадом в глаза и затемняя всё вокруг; в груди всё так рушилось и пустело, что на секунду Чесио стало страшно, и он приложил руку к сердцу — проверить, а вдруг там уже дыра, сквозная большая дыра, через которую можно потрогать матрас, или вдруг его сердце давно не билось, потеряв подпитку от мотылька, а он сам жив лишь по хорошо отлаженной инерции и сейчас законно умрёт? Но, увы: изнутри неохотно стучало, а рука не нащупывала никакой дыры, хотя там она, конечно, была. Мотылёк совсем притих, ощущалось, как он недовольно порхал туда-сюда. Чесио думал: наверное, мотылёк жалел о том, что выбрал себе такую скучную, потерявшую всё, что можно, причём самым унизительным способом, жертву, и теперь не мог выбраться — потому что, видимо, мотыльки выбирают навсегда. Хотя кто знал этих обманчиво красивых существ?..       Несложно догадаться, что с этого вечера до следующего время продвигалось со скрипом и тяжело, будто за ним двигался целый воз с арбузами. Но всё было просто: воз не с арбузами, а с пыльными серыми мешками, заполненными до конца такими же пыльными печальными мыслями самого Чесио. Справедливо, что сказать: сам загрузил легкомысленное время, сам теперь и терпи его медленность — оно тащит, а не ты! Чесио лежал на кровати и ждал своего двадцатилетия, своего кровавого, ненавистного двадцатилетия; почти никуда не выходил и смотрел в деревянный потолок, где в паутине застряла стрекоза, и ожидал, когда придёт паук, который бы съел её. Изредка бросал взгляды на сундук в углу, прикрытый его детской занавеской для кровати — той самой, синей с звёздами. Он снял её, когда ему наступило двенадцать и когда почти все мальчишки начинали считать, что они совершенно взрослые и какие-то детские вещички им ни к чему. Теперь же только удивлялся своему мастерству, с которым он сделал эту несчастную занавеску, уже полинявшую со временем — всё же природа не поскупилась ему на таланты, только сам он их счастливо похоронил за своей если ленью, то мечтательностью и легкомыслием. Мысли были что надо перед будущим кровопитием, которое должно поставить крест на его совести раз и навсегда. Чесио думал, что достиг дна своего тёмно-водного настроения, но оно оказалось илистым и мягким — продвигайся глубже, пока можешь! И он равнодушно продвинулся; куда уж глубже, думал, а потом продвигался на немного дальше и только отчаянно усмехался — плакать никак, вода вокруг всё-таки!       Но под конец дня, такого растянувшегося, он всё же достиг предела, когда в глазах всё стало чёрно-белым, а вместо лучистых звёзд на небе появились острые ледяные точки, что резанули по глазам, когда он посмотрел в окно. И паук неожиданно вспомнил про жертву и съел её с потрохами прямо над кроватью Чесио.       Заснул он беспокойно; всё снилась ему будущая жертва — неопределённого пола, но невысокая, вероятно, такая же молодая, как и он. Никогда до сих пор не задумывался, что кто-то ею непременно окажется. Раньше думал, что сумеет улизнуть от кровавой повинности, но потом ему рассказала сестра, что там всё слишком строго: вернулся не залитый кровью — иди обратно. Тогда Чесио допытывал: а если людей не хватит? Мирэлла хмурилась и отвечала: вот уж за это беспокоиться не стоило. Вообще говоря, с того времени, как у юноши появилась милая племянница, он старался избегать сестру: она ему казалась слишком глупенькой, лишь податливо повернувшимся колёсиком у телеги, называемой «жестокие и неоправданные законы гиан». Но, как бы сам ни хотел, он тоже тихонько прогибался под этим обществом, куда старался не относить себя хотя бы из-за неправильного символа. И, увы, неправильность символа вовсе не ослабляла природные инстинкты — так недавно сказал Луиджи, одним предложением разрушив единственную надежду Чесио. Гианы совсем без штрихов — и те нападали почём зря, так что… Нет и не было никогда исключений. И уж он точно не мог стать им.       Благо, что Кармэла оказалась слишком умна, чтобы не беспокоить Чесио по пустякам и не устраивать в честь его дня рождения праздник. Съев с утра только кусок батона с оливковым маслом и выпив чая, юноша вновь упал на свою кровать и продолжил недвижимо смотреть в потолок. Шумная толпа, заявившаяся на пороге дома в полдень, была мягко выпровожена матерью; об отвратительном возрасте напомнил более роскошный, чем обычно, ужин. «Завтра… — думал Чесио, а у самого ложка в руках тряслась, бренча о тарелку. — Уже завтра Джованни разочарованно и взволнованно уйдёт оттуда, и… и что же это с тобой, мотылёк?». Внутри сломались ледяные оковы и всё затрепетало серебристым пламенем. Это был слабый сигнал; но в чём его смысл, если уже всё потеряно? Потом в груди стало так тихо и статично, что вновь показалось — там зияла дыра; но опять — ничего, да и после — тоже ничего. Просто показалось. Просто отголоски прошлого. Бесшумно утраченного прошлого. Бесшумно… Лучше б с треском и криками!       Весь следующий день Чесио проспал вплоть до вечера — никогда так не делал в своей жизни. Сны были тревожными, быстро сменяющимися, и всё время болезненно казалось, будто по голове гладила тёплая рука Джованни, а над ухом слышался его мягкий размеренный шёпот. Юноша вскакивал с вскриками и судорожно искал Джованни, при этом говоря «Нет, уходи, пожалуйста, я опасен!..». А затем медленно вползал в эту реальность и устало откидывался на подушку. И думал: где-то вот там сейчас ждал его Джонни, Джонни… Такое странное смешное имя! И он ждал его… или уже ушёл?.. Чесио трясло, как при лихорадке, а потом он снова засыпал и просыпался уже на полу с мокрыми щеками. Всё вокруг стало одной чёрной душной коробкой, в которой он на время терял сознание и, кажется, почти умирал, но вот снова тяжко открывал глаза и даже жалел, что не умер на этот раз.       Мать пришла к нему где-то в восемь, когда за окном изрядно потемнело. Чесио неохотно встал — если б не сделал это сам, то это бы сделал мужик, ловко прятавшийся за дверью и ожидавший его. Кармэла была бледна и взволнованно шептала: «Оденься в вот это. Тебя там ждут… Ну, береги себя, мой мальчик». В руки сунула жёсткие чёрные штаны и тёмную, пахшую дымом и кустом шиповника рубашку. Одежда нужна была тёмных оттенков — чтобы потом, если не отстиралась кровь, её не было видно. У Чесио ужасно гудело в голове, а ещё болезненно и неприятно горело в груди — уж лучше бы мотылёк, но это был не он, а, скорее, жгучее расстройство. Кармэла предложила завязать волосы сзади, но юноша отказался: они не мешали, да и уж какая будет разница, а?       За дверью его и правда поджидал какой-то мужчина. Нетерпеливо сказал «Пошли уже! Тебя одного ждать не будут!». Кармэла была вновь слишком умна для того, чтобы обнять сына, а только крепко сжала его ладонь и заглянула в глаза — не совсем понимающе, но близко к тому. Чесио безвольно кивнул и отправился вместе со своим временным спутником до главных ворот. Там происходила целая вакханалия: девчонки ревели, парни от испуга неловко поддерживали их, чем ещё больше расстраивали. Кто-то молчал, нервозно пожёвывая соломинку и смотря перед собой стеклянными глазами, кто-то почти кричал, бегая туда-сюда, кто-то даже не старался скрывать безумный стук зубов, кто-то заводил тошные речи про то, что всё они делают во имя своего чудесного рода и так далее… Чесио чувствовал себя чужим на этом маскараде безрассудства и вжимался в свою не по размеру рубашку, тщетно ища тепла. Некто невидимый где-то впереди начал громко говорить; все его слова аккуратно расплывались в голове у юноши, поэтому он так бы и не смог ответить на вопрос: а что сказали-то? Затем со скрипучим треском отодвинулась щеколда на воротах, и перед гианами открылся неизведанный ими лес, ещё прикрытой налётом тайны и приятного волшебства. Никто из этих ребят не мог знать, что ожидало их там; после этого они, может, и как-то объяснят себе случившееся и даже простят, но неприязнь к лесной глуши останется. Они никогда не смогут увидать бескрайние просторы высоких стволов, окутанных сизой дымкой, иначе, в другом свете; Чесио вдруг подумалось: а он-то, оказывается, чуточку счастливее других. Ну, это было пока. Вскоре суровая жизнь подравняет их настроение, как травинки, пониже.       Чесио просто следовал за остальными парнями и девушками, не ведая, куда шли те. Куда-то к мнимой гибели — пусть так. Было равнодушно после дневной лихорадки и, казалось, окончательной потери Джованни. Со всех сторон из непроглядной тьмы раздавались полукарканье, полукрики: «Давай быстрее! Сюда! Налево! Что ты так медлишь? Бегом! Теперь направо и за кусты!». Вместо Чесио этим резким неловким советам следовал кто-то другой, следовал чётко и слаженно — по крайней мере, сам юноша так бы точно не сумел. Бежали так долго, слишком долго, даже дыхание спазматически перехватило, но никому до того не было дела. Наконец волновое эхо, отозвавшееся со всех сторон, возвестило: «Дальше бегите вперёд, потом расходитесь кто куда. Там почти везде будут люди. Будьте осторожны и помните про все правила, которые я вам говорил. Удачи!». Чесио не знал про правила и просто, спотыкаясь об корни, неспешно двинулся вперёд. Холодный ночной воздух обжигал лёгкие, а взгляд растворялся в мягкой черноте сегодняшней ночи; белёсо-серые фигурки растворились в тёмной гуаши, и Чесио ощущал, что растворялся почти также: бесследно, без остатка. Сейчас он должен отыскать какую-то несчастную душу и жестоко убить её. Убить, при этом имея только тупой кинжал в кармане; юношу бросало в дрожь от одного осознания этого, а к горлу подступал кислый и колкий комок слёз. Но у него не было других вариантов, даже ни одного на уме. Всё, что оставалось, следовать за толпой и податливо прогибаться под глупейшие законы.       Перед глазами возник глубокий ров с высокими клёнами и мелкими пушистыми кустарниками; пахло жасмином и земляникой. Чесио спустился вниз, побродил там; запоздало-болезненная мысль пришла в голову: это место было бы великолепным, если б оно не стало местом чудовищной трагедии. Наверху послышался неловкий шорох; Чесио вздрогнул, достал кинжал — в душе надеялся, что лишь для защиты от какого-нибудь зверя. Но шорохи упорно продолжались; юноша вжался в кусты и прислушался: это кто-то на верху склона шебаршил в листве, причём далеко от спуска настолько, что его, Чесио, вероятно, и не заметил. Наступила тишина — мерзкая, давящая на сознание, уж лучше бы существо завыло во весь голос или залязгало зубами — всяко стало бы легче. Но возникший звук оказался неожиданным: неспешное скрежетание пилы по дереву. Но юношу это напугало в разы сильнее; руки затряслись, кинжал упал в траву — пришлось долго искать его там.       После этого Чесио, понимая, что идёт на полнейшую погибель, аккуратно стал подниматься по склону, огибая колючие кусты неслышно и ловко, как кот. Он ничего не спрашивал у себя, да и не хотел, а только, едва чувствуя, где у него руки, где ноги, лез вперёд. Его трепыхающиеся от страха сомнения подтвердились: послышался фальшивый звонкий голос, распевавший какую-то дурацкую песенку. Юноша дрожал, пытался шептать своим ногам и рукам бессмысленное шипящее «Не-е-ет» и, словно животное, двигался на четвереньках вверх. Ему было страшно, по венам теперь текла не кровь, а прохладная тёмная река, та река, их с Джованни река… Она заполнила илом и убийственно пахучими кувшинками сердце, превратила лёгкие в два гладких ледяных валуна, а голову залила протухшей застоявшейся ноябрьской водой. Чесио беззвучно кричал, подняв голову и смотря на равнодушные бледные звёзды; ему казалось, что те в ответ только устало вздыхали и хмыкали — им-тот не впервой видеть такое…       Наконец, юноша вылез и увидал какую-то фигуру недалеко от себя. Всё вдруг резко повторило сон: невысокая, не понять даже, мужчина или женщина, но голос-то молодой… И, несмотря ни на что, фигура продолжала забвенно петь и водить руками с пилой туда-сюда. Чесио стало больно, жарко, слёзы ударили по глазам, а тело послушно скрутилось от судорог; он упал на землю, выронил кинжал и жалобно простонал. Наверное, человек уже услыхал его. Чесио ничего не видел перед собой: всё расплылось в разные стороны, смешалось, как свежая акварель с водой, улетело в другие миры и рассеялось там. Неожиданная вспышка ослепила глаза, и юноше показалось, будто он резко поднялся на руках. Но сознание померкло, небрежно отключилось; Чесио показалось: он так много нервничал, что-либо потерял сознание, либо отключился смутным сном. Какое-то время тело ощущало траву под собой, но… ладонь нащупала холодную рукоять кинжала, и юноша услышал, что громко и пронзительно прокричал что-то в лесную небесную высь.       Чесио думал, что очнётся простуженным и охрипшим на холодной траве, но пришёл в сознание стоя и едва удержался, чтобы не упасть от неожиданности. В правой руке спокойно лежал кинжал, но перед ним… Юноша задохнулся криком, повалился на колени и отбросил кинжал, сверкнувшей алой молнией, в траву. Почти перед ним лежало растерзанное, залитое кровью тело; шея человека была превращена в месиво, и, глянув туда, Чесио едва сдержал рвотный позыв, прикрыв липкими руками губы. Потом посмотрел на руки, на свою одежду, прикоснулся к лицу, к волосам: всё было в крови, в вязкой, ещё навязчиво тёплой крови. И за щекой плескалась не проглоченная солоноватая жидкость… Чесио громко крикнул, потом ощутил тошноту и с удовольствием выблевал наружу красновато-тёмную субстанцию. Схватился за живот, заплакал от беспомощности, от ненависти, от отвращения к себе. Утирал лицо мокрым солёным рукавом и размазывал горечь с остывающей твердеющей кровью какого-то человека. Ему было тошно, противно, хотелось воткнуть этот самый кинжал уже в горло себе. Он долбил руками по сырой траве, оставляя там красные следы, и заливисто всхлипывал, не чувствуя своего тела. Он не помнил, сколько длилась эта истерия, но остановился, когда руки и ноги онемели, а глаза выплакали всю душу, оставив на её месте звонкую упругую пустоту. Вокруг был сизый, почти утренний лес с волшебным пением корольков и жаворонков, таким прекрасным пением, что Чесио начал улыбаться и безумно всхлипывать, думая, как противоречиво место и событие.       Он думал, что инстинкт обойдёт его каким-то образом, что он не набросится на человека, но всё это были далёкие сказки. Сейчас ему казалось, что сам Лесной дух посмеивался над ним и лживо нашёптывал на ухо успокаивающие словечки. От этого разум мутился, становился тёмного вишнёвого цвета, а во рту вновь ощущался терпкий вкус крови. Чесио с трудом встал — в голове шумело, звенело, плескалось, с дребезгом разбивалось что-то. Покачиваясь, он глянул на свою жертву с параноидальным ужасом; выдохнул облегчённо (хотя, конечно, и это относительно), обмяк, чуть снова не упал. Самой страшной мыслью было — а вдруг это Джованни?.. Глупо и невозможно, ведь голос был слишком звонкий, да и Чесио всегда предупреждал своего друга об опасности здешних мест — чтобы не совался лишний раз ночью. Но если б ужасающая мысль перетекла в действительность, у юноши не было бы повода не пронизывать своё горло этим тупым кинжалом.       На земле, уставившись красивыми голубыми глазами в небо, лежал какой-то молодой парнишка, примерно его возраста. Темноватые волосы, резкие черты лица; Чесио думалось с холодной, болезненной усмешкой, что тот бы мог стать хорошей гианой — вполне красив, да и пел сносно. Но уже не мог. Никогда.       Чесио ощутил приступ тошноты вновь, но его ничем не вырвало. Надо было срочно уходить, пока не начались галлюцинации в виде оживающей жертвы и накатывающей волны крови. «Зачем, Лесной дух, зачем ты нам приписал это? Я только что убил человека, выпил его кровь, но не ощущаю себя сколько-нибудь хорошо — наоборот, отвратительно, слишком отвратительно, что даже видеть себя не хочу». Юноша не сдержал слёз, развернулся было, но тут до его слуха дошли отдалённые голоса. Подействовали они словно обездвиживающее; Чесио застыл на месте и не смог шелохнуться. Голоса грубые, незнакомые, кричащие; звон металла, шуршание веток, и всё это приближалось безумно быстро, стремительно. А юноша не мог сдвинуться с места. Промелькнула шальная мысль: «Наказать себя за сделанное, остаться тут, сдаться с поличным и позволить убить себя». Такая скользкая, отвратительная, но до отчаяния приемлемая мысль. И ни шага в сторону.       Слева был холм, и голоса раздавались где-то оттуда. Чесио чувствовал себя заложником сказки с очень плохим концом: всё шло именно в этом русле. Люди ближе, ближе, смерть — на шаг отставала, но всё равно понемногу продвигалась вперёд. Когда казалось, что ещё пару секунд и его увидят на месте преступления, голоса вновь стали отдаляться. Чесио не знал: выдыхать с облегчением или с разочарованием. Однако судьба решила сама: вновь послышались тихий звон и шаркающие по грязи шаги. Один-два человека, не больше, отчего-то заключил юноша и утёр рукавом лицо ещё раз — чтобы люди узрели убийцу в лицо. Нескладное, смешное движение. Как будто разгневанным, увидевшим своего растерзанного друга или даже далёкого знакомого будет до его лица — просто возьмут и проткнут вилами прямо здесь! Чесио не знал, что это — гнев, лишь смутно догадывался, не могущий своей полугианьей сущностью добраться до истины, но думал: сейчас он должен увидеть эту эмоцию в полной красе. Он лишь помнил определение: горячий высокий костёр, неохотно занесённый в чью-ту душу. Ему казалось это куда лучшим исходом, чем оказаться красивым холодным пожирателем чужих тел — для девушек-то это имело за собой жестокий, но хоть какой-то смысл, а вот парни делали это затем, чтобы ублажить желание каких-то важных гиан.       В смутном тумане стала различима тёмно-пепельная фигура. Приближаясь, она всё больше чернела, и наконец сизый пар леса обрисовал ей черты лица, волосы и даже дал в руки нелепый тесак. Чесио не хотел знать своего карателя и опустил голову вниз, рассматривая застывшие вишнёвые следы крови. Пусть это случится быстро и больно до сумасшедших звёзд в глазах. Чесио вспомнил о матери, но как-то слишком поздно; жаль её, конечно, но она была не глупа — сама должна понять, почему её сын оказался чересчур непригоден для гианьего существования. Юноша её любил, но сейчас был равнодушен настолько, что острая вила, проткнувшая его грудь насмерть, казалась бы ему чем-то совершенно обыкновенным. Вила — да, но отнюдь не голос.       — Эй, стой на месте! Ты кто? Что ты тут делаешь? Ты ранен? А это?.. Что?! — Чесио содрогался от каждого звука, но голову не поднимал. Ему думалось: если это человек, сможет ли он убить его, вновь поддавшись инстинкту, или даже у такого есть предел? Вроде бы, говорили, что проявление этого — чистая случайность. И так даже лучше, по-видимому.       — Это… это же он… — голос просипел жалобно, надломлено. У Чесио сжался остаток сердца, такой хрупкий и маленький, что могло показаться, будто его и не было вообще. Юноша поднял взгляд на нараставшую трагедию впереди и вскрикнул от ужаса — казалось, что его уже ничто не могло удивить, но как бы ни так. Как бы ни так.       — Джованни!.. — колени подкосились, Чесио не упал лишь из-за дерева, подвернувшегося под руку. Повиснув на ветке, он ошарашенно смотрел перед собой и прикрывал рукой рот, из которого неровно вырывались вопли, беззвучные, напряжённые вопли, растворявшиеся в густом лесном тумане. Рядом с жертвой сидел, сгорбившись, сам Джованни, а по его щекам стекали слёзы — крупные, горячие, впервые увиденные юношей. Никогда, никогда его друг не смел показывать такую слабость, хотя Чесио готов был прощать всегда. А теперь… По щекам тоже поползли розовато-прозрачные капли, холодные, уставшие, и до сознания всё дошло в полной мере. Даже удивительно, почему вдруг всё стало так ясно. Ясно, но слишком отвратительно, чтобы быть реальностью.       На своё имя Джованни аж подпрыгнул от неожиданности. Чесио и сам бы так сделал: голос его звучал басовито, хрипло и ужасно простуженно. Да и узнать того светлого цветочного мальчика в этом бледном, залитом чужой кровью убийце было тоже сложно. Но друг, несомненно, справился.       — Чесио, а ты что тут?.. — протяжно, печально и обречённо ахнул, конечно же, понял всё сразу, пробежав безумными сверкающими глазами по его одежде, по траве, по окровавленному кинжалу недалеко. — Боже. Боже… — Джованни прикрыл рот рукой; он мелко и вероломно дрожал, выдавая всю огромную, несоразмерную с его душой боль и постепенно разжигая огромный костёр там. — Ты… это же… это… был мой… брат. Джорджио. Ушёл… дурак… с лесорубами… ничего не сказал. И… но ты! — он откинул тесак в сторону, вытер лицо, беспомощно глянул на него — страшный, ужасный взгляд, лучше бы занёс тесак над его головой и дело бы кончилось. Чесио дрожал, плакал, стирал слёзы, кровь, всхлипывал, терял всякую мужественность, хрипел и сползал аккуратно по дереву, стараясь в размытом мареве разглядеть согнувшуюся фигуру Джованни.       — Чесио! — крикнул, а голос сорвался, захлебнулся непроизвольным рыданием, таким пугающим и обезоруживающим. — Это ты? Почему… почему ты не сказал мне, что ты… ты — гиана? Ведь так? Так? Мы… люди… знают про гиан. И сегодня… против них мы вышли. Чтобы отловить и наказать. И найти брата моего… И… почему так? Почему?..       Такой горький, безответный вопрос. Чесио и самому было интересно: почему судьба, и так надругавшись над ним тем, что он родился гианой, ещё и подсунула ему жертву в виде брата дорогого ему человека? Он держался за ветку, качал головой, чувствовал взрывы в своей груди и тонкую едкую ниточку, которую пропустили по всем его венам и сосудам, пронизывая болью разом всё тело. Всё было настолько отвратительно, но сделалось так хуже, что теперь Чесио казалось: наверное, у озера, в которое он упал, совсем не была дна и чем глубже он тонул, тем всё сильнее обострялось. Задохнулся-то он давненько, уже никого не удивляло; осталось по всем правилам достичь дна, но его не было. Вот где загвоздка.       — Чесио, почему так?.. — сделал пару шагов к нему, смотрел не с ненавистью, а с жалостью — ещё хуже…       — Зачем не сказал? Я понял ещё вчера, когда ты не пришёл, что что-то случилось. Оказывается, в двадцать лет вы начинаете нападать на людей.       — Не подходи близко… — юноша прикрыл лицо руками и прижался к стволу. — Я могу напасть на тебя… Лучше убей меня прямо тут. Я разодрал твоего брата, но, правда, не хотел этого. Это было похоже на… — задохнулся, вытер слёзы, чтобы увидать бледное испуганное лицо Джованни. — Похоже на вспышку. После которой ничего не чувствуешь. И очнулся… он уже лежал вот так. Мне противно. Убей меня, пока этого не сделал с тобой я! — крикнул из последних сил, сорвав голос и закашлявшись. Сплюнул кровь — уж непонятно чью — и умоляюще посмотрел на друга. Джованни дрогнул, покачал головой и закрыл лицо руками.       — Как я тебя убью… — гулко проговорил в ладони, потом отодвинул их от лица и испытующе глянул. — Как?       И тут недалеко от холма заговорили негромкие, ещё далёкие голоса. Но они приближались. Чесио думал: если не Джованни, то его напарники. Кто-нибудь убьёт его. Отомстит за упрямого паренька, который в детстве боялся морковки. Чесио закрыл глаза и улыбнулся. Но тут его за рубашку встряхнули некогда гладившие его по голове руки. Грубо, резко, но не сильно. Он открыл веки и уставился в потемневшие, заплаканные глаза друга, на его мокрые щёки, растрёпанные грязные волосы и порванную кофту. От страха юноша не мог пошевельнуться — всё казалось, будто вот сейчас вспышка вновь ослепит его и он очнётся уже с холодным трупом другого человека… У Джованни внутри всё свело — Чесио знал, Чесио ощущал это. Он всё испортил. Всё потерял и проиграл, а что оставалось — выкинул, даже не заметив. Холодное дыхание жгло ему обкусанные губы, а свист ветра в широкой дыре души Джованни, что образовалась после смерти брата, был слышен даже Чесио.       — Джонни, не мучай… Просто размозжи мне голову тесаком… — говорил и плакал, едва сдерживая себя. — На мне кровь твоего брата, я убил его. Я не могу контролировать это. Я думал, что другой, потому что не совсем полноценный… — закашлялся, убрал назад липкие пряди. — Я наврал тебе и не мог сделать иначе. Я…       — Как я убью тебя? — Джованни шептал и полубезумно смеялся, прикоснувшись лбом к его груди; это был последний раз, когда мотылёк лихорадочно вздрогнул и замер навек. — Как, скажи мне?.. — он поднял голову вновь и смотрел отчаянно. — Я любил тебя, Чесио. Но вы, гианы, не ведаете этого чувства. Хотя вот сейчас мне кажется, что ты-то ведал… Я не смогу убить тебя. И позволить кому-то — тоже.       Чесио мотал головой, тихо стонал «Нет-нет-нет» и не хотел думать, что разрушенный до последнего камешка его мир ещё и затапливался безграничным разочарованием Джованни. «Любовь — это ужасная кислотная бабочка, которая…» Юноше хотелось закричать, что он почти знал, что почти ведал, что вот его любовь — это мотылёк, это точно он, это точно любовь; он умел чувствовать — хотелось рассказать, умел ощущать это — хотелось шептать и просить прощения. Но язык не поворачивался, застыл, замёрз; голоса всё приближались, а мысли о прошлом, воспоминания, тёплые прикосновения тех счастливых дней, тайные откровения тех упоительных вечеров, радостные взгляды, жаркие невыносимые объятия, пожары и рассветы внутри, незаметный холод, правление мостом той самой реки, смех и печальные рассказы, смех и забавные рассказы, безвольные купания, приятный прогрев после них на камнях, взявшись за руки, смех, снова прикосновения, снова растущие за спиной огненные крылья и наполнявшаяся лепестками душа, а ещё пойманная случайно любовь, пойманная сачком души — мотылёк, славный, орехово-алый, любимые цвета, — и, наконец, слившиеся воедино души, слившиеся в неподходящее время, в неподходящей жизни, но слившиеся отчаянно и прекрасно — всё смешалось в голове Чесио, всё заплясало перед глазами. Цена упущенного возросла слишком резко и ударила под дых. «Я умел любить… умею. Знал. Это было мотыльком. Я люблю Джованни. Не так, как нужно, не могу до конца дойти до окончательного понимания, но…»       — Убегай, скорее! Они скоро придут! Беги! — сильные руки толкали его к склону, а Чесио безвольно поддавался, дрожал и позволял им послушно себя толкать. Он захлёбывался, хотел сказать, но не успел, не смог; да и в голове от ужаса всё скукожилось и превратилось в кашу. Потом руки отпустили его; последнее — взгляд, жалкий, виноватый, потерявший всякую надежду взгляд. Но взгляд невольно дал ему сил, и юноша послушно побежал, повинуясь не своему желанию, а желанию, видимо, Джованни. Чесио ни о чём не думал, ничто не замечал перед собой, а только бежал, задыхаясь от бега и тошнотворной крови, бежал и вспоминал этот взгляд, говорящий «Прости, но мы проиграли». Жизнь разломилась на два куска, которые подожгла ироничная судьба, а юноша нёсся меж этих двух огней по тонкой полосочке — но всё равно сгорит. Да и без разницы. Уже.       Юноша перестал бежать лишь тогда, когда оступился, упал в неглубокую яму и после не двинулся с места, зарывшись лицом в колких ветках и листьях. Разрыдался сухими слезами, перевернулся на спину и закричал что-то в рассветающее небо; проклял духа и всех существ, проклял себя и свою неполноценность, свою половинчатую любовь, свою половинчатую смерть — вон, ведь чуть-чуть не подох там, но всё равно с тех пор больше не живёт, а только ходит ореховым призраком по лесу! Чесио разодрал до крови символ конвольволо, надеясь глупо, что вдруг он совсем перестанет быть гианой, но где уж там: скорее пальцы свело от напряжения, чем удалось до конца разодрать. Тогда он перестал двигаться и замер, глядя на голубоватые верхушки деревьев и такое молочно-золотистое утро; холод лживо убаюкивал, и было равнодушно, что случится дальше, если уж всё самое главное он не смог спасти. Прикрывая глаза, Чесио лелеял надежду, что его разорвёт в клочья какой-нибудь ночной зверь, запоздавший к спячке, или пришибут те же люди, или сверху вдруг придавит до смерти сгнившее дереве или неожиданно эту яму затопит река. Что угодно — только не открыть глаза в следующий раз и не ощутить стыд и боль ещё сильнее.       Однако ж — увы. Сознание без всякого желания вернулось в это несчастное тело, а веки неохотно разлепились. Чесио так поверил своей последней мысли насчёт неминуемой смерти, что, очнувшись, даже удивился, что загробная жизнь вообще существует. Но отвратительный прелый запах листьев быстро вернул юношу в разум; болезненная усмешка тронула губы, а тугую тишину порвал безумный смех. Чесио сам вздрогнул, услыхав его; потом в его память насильно вставились фрагменты этой ночи, разъевшей душу ночи, разорвавшей его пополам, а куски развеявшей по ветру. Он вспомнил и пожалел, что очнулся; зарывшись с головой в листву, он полежал ещё немного, а потом всё же неохотно встал. Ноги вели в странном направлении; как же Чесио хотелось, чтобы куда-нибудь к ужасно опасным людям, где ему вновь снесёт голову, а потом его позорно сожгут. Но ноги вывели к дому, к деревне; было безразлично, что дальше будет с ним, но именно сейчас всё шло почему-то слишком хорошо. Юноша не думал ни о чём — и слава богу, потому что иначе бы его мысли растворили его в своей кислоте; хотя, может, это и было бы к лучшему…       Чесио плёлся, задевая рубашкой кусты и порвав её в нескольких местах; чужая и своя кровь въелась в волосы, в одежду, в кожу, и ему казалось, что его должно стошнить вновь, но всё обходилось. Время близилось к полудню, наступал хорошенький солнечный денёк, почти жаркий, почти летний, почти стирающий события прошлой ночи. Иногда, как будто не по своей воле, Чесио ощущал всхлипы в своей груди и воспалившуюся раненую душу; а мотылёк, кажется, совсем пропал, растворившись коричнево-красной пылью внутри своей развороченной клетки, но юноша знал: он там, с ним даже всё нормально, но он более никогда не загорится, не зажжётся, не расправит свои пламенные крылышки. Может быть, жалело это бедное насекомое, что выбрало такого непутёвого хозяина, но уже без выбора: у этого хозяина всё оказалось сплошь и рядом неполноценным — жизнь, например.       Чесио старался не вспоминать, но два образа засели в его превращённой в хаос голове: бедный младший братик с разодранной шеей и слова Джованни «Я любил тебя». Здорово, что в прошедшем времени, так ему и надо было. Теперь юноше думалось, что он понимал любовь ещё меньше, чем тогда; даже глянул на разодранную кожу, где был символ: вдруг Лесной дух щедро решил наградить его за проявленные успехи? Но нет, по-прежнему один несчастный, убогий штрих. «Лучше бы я вообще ничего не знал про любовь! Никогда! Ни за что! А ещё лучше — понимал бы в полной мере и сошёл бы с ума, погиб под волной страсти, ярости и чего-то ещё, от чего нас укрывают. Так было бы лучше. Я умер бы, счастливый. А теперь живу, и сам на деле будто давно умер, совсем давно…». Чесио не мог отогнать образ Джованни — бледное измученное лицо, блеклые глаза и так пробивающие насквозь слова. Юноша не знал, счастливы или нет люди в своей любви — ведь доверять Лесному духу было нельзя, но ему всегда представлялось, что даже в ярости они находили своё утешение. Однако Джованни говорил «Я любил тебя» так, словно вырезал из себя острым ножом собственное сердце. Может, это была другая любовь — не принятая, отвратительная даже самим людям?.. Чесио точно не знал, но ему почему-то стало казаться именно так; не заметил, а щёки вновь обожгли слёзы и заполнили солоноватой горечью рот. Остановился, чуть не упал, чуть не разревелся, как девчонка, но проглотил это, поморщившись. Пошёл дальше, дрожа, сжимаясь, ненавидя себя. Впрочем, для ненависти было слишком мало сил.       Он смутно догадывался, что плачевное положение можно чем-то спасти, если прямо сейчас сорваться с места и следовать строгому разумному плану. Но — где взять такой план? В мыслях беспорядочно витали пепельные огрызки сгоревших идей и закоптившихся жизней, а через поросшую ядовитым плющом душу веял мрачный лесной ветер, посланный самим духом, чтобы убить там все нездоровые ростки. Может быть, тогда и второй штрих он бы пририсовал? И краски бы нашлись? И болезненно слабая любовь бы забылась? И Джованни?.. А убийство — стало бы совсем обычным делом, благим делом?.. Чесио громко, заливисто смеялся, потом задохнулся, закашлялся и вновь задохнулся, только уже слезами. Лучше, конечно, было бы так. Но он сам опять стоял посреди двух рытвин, двух смертельных огней, двух топких болот, двух ужасных миров; эта граница издевалась над ним, уходила из-под ног, качала то в одну сторону, то в другую, вцеплялась колким в ноги и насмешливо давала почти умереть. И уже никак с неё не уйти. И положение ничем нельзя было спасти. Всё было навсегда утеряно — вдалбливал себе Чесио и, сглатывая отчаянный крик, чуть-чуть не верил в это — всё совершенно было утеряно: и Джованни, и их долгая… долгое… что же? Что? Вот, уже и слов-то не было, значит, оно и правда, чем бы то ни было, уже потерялось, растворилось, потонуло и рассеялось. Стало далёкой мёртвой звездой, стало ничейным отражением в воде, чьей-то глупенькой галлюцинацией. Всё, что принадлежало им, было продано за мелкую дешёвую монету на каком-то местном рынке: вот невозможное доверие, совсем свежее, ещё вчера завезли, и недорого, а вот такая приятная каждому забота, немного безумная, но сочная, хорошая, понравится любому, берите, пока так дёшево! А если по существу: уже никакие встречи, никакие скудные извинения не могли произойти, потому что… потому что первые — невозможны, а вторые — ужасны, омерзительны, куда хуже совершённого поступка.       Чесио не понимал, за что ему такие невыносимые удары — судьба, договорившись с Лесным духом, наточила свой самый широкий длинный меч специально для него и понемногу вонзала его ему в грудь, наслаждаясь медленным мучением. Что ж, у них вышло. Но юноша уже ничего не чувствовал, только изредка хрипел и мелко-мелко дрожал, вдруг вспоминая, как вот ещё совсем недавно Джованни укрывал его пледом, делал ему чай, лежал у него на коленях и говорил о таком приторном будущем, что сейчас оно только першило и вызывало дикий печальный смех. А вот Джованни гладил его по голове, обнимал так пронзительно, так крепко, шептал что-то, и, казалось, может, вот такая она — любовь?.. Но Чесио, едва дойдя до сути, получал пощёчину от судьбы: всё, полно, прошло твоё время и твоя жалкая любовь! И Чесио ненавидел себя, потому что либо мог знать, но не знал, либо знал, но не мог. Банальнейшая ирония.       Удивительно, что его ещё ждали: ворота дружественно распахнуты, во входном дворе сидела Кармэла, сгорбившись и уткнувшись взглядом в землю, а в руках сминала светлый платок. Охрана тут же аккуратно оповестила её о сыне, замаячившем меж деревьев; вскочив и уронив платок, мать побежала ему навстречу и прижала к себе прежде, чем он вошёл в деревню. Что-то быстро лепетала, утирала слёзы, спрашивала его, оглядывала лицо и вновь прижимала к себе. Чесио ничего не понимал, кивал не вовремя и говорил одно: «Я не ранен, нет». Но Кармэла, видимо, этого не могла понять и всё же решила, что он был ранен. Его тут же повели к лекарю, который, кроме ужасного внешнего вида, царапин и общей усталости, ничего серьёзного не нашёл. Затем мать сунула ему в руки чистейшее бельё, полотенце, кусок ароматного мыла и привела в умывальню, где уже в сумрачном пару стояли готовые тазы с горячей водой. Добавила, что приготовила вкуснейший завтрак и будет ждать его на кухне. Зачем-то плакала, смеялась, благодарила Лесного духа и не могла отпустить его руку. Впрочем, Чесио особо не вглядывался: всё происходило как будто в глубоком бессознательном сне; стало до смешного плевать на происходящее и хотелось одного лишь — прилечь и попытаться заснуть тем самым гибельным сном, который уже потихоньку обнимал его.       Чесио неспешно стягивал с себя твёрдую, застывшую от крови одежду, поливал себя водой и смотрел на утекающие розоватые струйки, мылил голову, плача, оттирал засохшую кровь с тела мочалкой и шептал, сам не отдавая себе в этом отчёта: «Но я ведь тоже… Джованни, я тоже». Прополоскал рот с мылом и, хоть стало ещё более тошно, сумел так забыть о солоновато-горьком вкусе смерти. Потом юноша вышел из умывальни, вывесил отстиранную одежду сушиться и ступил в кухню; ради такого знаменательного случая пришла даже Мирэлла и долго-долго обнимала его, нашёптывая что-то невнятное на ухо. Чесио едва впихнул в себя кашу и бутерброд, запил это чаем и, сославшись на недосып, скорее ушёл в свою комнату. С кухни стал доноситься тревожный говор матери с сестрой, обсуждавших его, но юноше было всё равно. «Пусть волнуются, — думал, открывая дверь, — ведь причина есть». В комнате стоял приятный сумрак, плотные шторы были задёрнуты ещё со вчерашнего дня, а кровать благоухала чистым свежим бельём, недавно заправленным Кармэлой. Чесио бросился на кровать с таким отчаянием, что можно было подумать, он так бросался в огненную пучину или в глубокую реку с камнем на шее и завязанными руками-ногами. И он сам этому уже вполне верил и даже удивился, почему не обжёгся и не вздрогнул от холода, а всего лишь расслабленно обмяк в мягких покрывалах. Перевернулся на спину и с безумной усмешкой заметил: у паука появилась новая жертва. Ну, а у судьбы-паучихи верной, всё никак не подыхающей жертвой был он. Могла бы, между прочим, и наградить за стойкость; хотя лучше уж нет, зная-то её награды…       Чесио не плавно провалился в сон, а буквально скатился по каменному склону, пересчитав все выступы, прямо в жерло забвения. И сознание отключилось после слишком громкого, неприятного щелчка; несмотря на это, сон показался нужным, почти жизненно необходимым. И длился он слишком долго — вероятно, из-за дичайшей усталости и изнеможения; будто прошло не пару минут, как обычно, а не меньше недели. Понятное дело — хороший обман сознания; снилось же нечто мутное и сероватое, как ноябрьское простуженное небо; Чесио чувствовал себя ни счастливым, ни печальным — просто никаким, загнанным во временную клетку меж двух миров, чтобы прийти в себя и суметь зажить заново. И тут действительно забылось почти всё; такое обманчивое и сладостное состояние. И юноше не сразу, но понемногу становилось лучше.