Вороны. Загробным вечером.

      Я рассматриваю обнаженную спину Вергилия в неверном оконном свете. Ее бледное совершенство нарушает лишь свежий шрам под лопаткой. Прежде я думал, что у нефилимов не бывает шрамов. Я ошибался. Я вообще часто ошибаюсь.       Еще, конечно, есть совсем недавние следы моих ногтей, но это все скоро исчезнет, не оставив даже воспоминаний. Вот бы и шрам тоже исчез.       Он смотрит в окно сквозь полупрозрачную занавеску, а за окном падает очень медленный крупный снег.       Темнота за окном тем временем затопляет мир, достигает некоторой критической точки, после которой с судорожными вспышками включается уличный фонарь. Вороны синхронно поворачивают головы к источнику света, но брат остается неподвижным. Силуэт Вергилия вырисовывается с особенной, болезненной четкостью, он кажется серебряной статуей. Или мертвецом.       Эта мысль неожиданно пугает меня. Нужно убедиться.       Я с трудом приподнимаюсь на смятой постели, такой же обнаженный, как и брат. Внимание воронов тут же переключается на меня, мне становится холодно и неуютно под их мертвыми взглядами.       — О чем задумался, Верг? — спрашиваю я, мой охрипший голос звучит совсем жалко. Конечно, можно было бы узнать и без слов, но я хочу, чтобы он ответил вслух.       Вергилий медленно поворачивается ко мне. Я вижу его точеный профиль. В этот момент он так похож на меня, что мне становится не по себе.       — Я думаю про снег, — задумчиво отвечает брат. Свет обрисовывает его рельефные черты. — Спроси: идет ли в Лимбе снег?       — Идет ли в Лимбе снег? — эхом повторяю я, прикрываясь простыней.       Брат только усмехается и снова смотрит в окно. Вороны моментально теряют ко мне интерес.       Кожа горит там, где он целовал меня — такое ощущение, что от его губ остались ожоги, словно он тушил об мое тело сигареты. Почему-то от этих мыслей хочется, чтобы он поцеловал меня снова. И курить, кажется.       — Как Кэт? — неожиданно произносит Вергилий, пока я ощупью ищу на тумбочке сигареты. Он говорит с трудом, словно проглатывая в горле ком. Один из воронов снимается со шкафа и тяжело перелетает на подоконник рядом с бледной рукой нефилима.       — У нее все нормально, почти поправилась, — неестественно бодрым тоном произношу я, пытаясь закурить. Руки еще дрожат, поэтому попытки затягиваются. Мне не хочется сейчас о Кэт.       — Вы с ней? — снова звучит так, будто ему тяжело разговаривать. Он не заканчивает вопрос, но я понимаю. Странно, что его это интересует. Ворон с подоконника перелетает на спинку кровати, вперив в меня укоризненный взгляд. Я выдыхаю на него дым едва разгоревшейся сигареты, но птица остается абсолютно неподвижной.       — Нет. Я ей сочувствую, уважаю, но… Воспринимаю, скорее, как ребенка, чем как женщину.       Вергилий молчит, лишь пожав плечами на фоне мертвенно-бледного света. Пауза затягивается. Мне неожиданно остро хочется, чтобы он отошел от окна и вернулся в постель. Даже не для того, чтобы повторить — просто прикоснуться к нему, почувствовать, что он реален.       Но он не возвращается. Все вокруг вдруг становится мне ненавистно. Эта проклятая тесная комната, эта пафосная антикварная мебель — только мой привередливый братец мог выбрать подобное! Эта полутьма и эти чертовы птицы, страшные черные птицы… Подумать только — я победил величайшего из демонов, но боюсь каких-то жалких птиц. Они тревожат меня, выглядят каким-то недобрым предзнаменованием. Я чувствую себя больным и усталым.       — Насколько аморально то, что мы только что сделали? — с болью в голосе произносит брат. — В этом новом правильном мире?       Меня на миг охватывают воспоминания — как он буквально с порога впивается в мои губы, как мы рвем друг на друге одежду, сплетаясь в объятиях, как все тело заходится под его прикосновениями, как соединяемся, как взрывается мир перед глазами в оглушительной разрядке… Память ведет меня дальше — в самую первую ночь, когда мы стали близки, в первую же ночь после знакомства. За мной никогда не водилось подобных наклонностей, во всяком случае, дальше фантазий дело не заходило, но нас потянуло друг к другу со страшной силой. Ни я, ни Вергилий не могли противиться этому.       Наверное, аморально. Мужчина все-таки, да еще и родной брат… Но кто посмеет осудить нас? Тот, кто ни разу не видел в другом человеке своего отражения? Наше единение выходит за рамки категорий морали.       Черт, я уже разговариваю словами Вергилия! Брат определенно хорошо влияет на меня — я становлюсь умнее, кажется.       — Серое, Данте, — говорит он задумчиво и протягивает руку ближайшей птице. Та перебирается с комода, цепляясь за его тонкие пальцы. — Черного и белого не бывает. Черное и белое — это лишь игра твоего воображения.       Он кажется таким опустошенным, словно неживым, выгоревшим изнутри. С того дня, когда мы убили Мундуса, с того дня, как я нанес ему ту рану…       В тот момент мне казалось, что я прав. Мне вообще часто так кажется. Я ранил собственного брата, я погрузил мир в хаос — честное слово, даже при короле демонов все было куда лучше. Люди убивают друг друга так, как демонам и не снилось, город лежит в руинах — молодец я, наворотил дел. И исправлять поздновато.       — Тебе нужно идти, — безразлично напоминает Вергилий. Он не удостаивает меня взглядом, но все вороны смотрят на меня. Как они меня раздражают.       Я пытаюсь согнать сидящую на спинке кровати птицу, та укоризненно каркает, и этот звук необратимо нарушает равновесие в комнате. Что-то меняется, воздух словно становится тяжелее. Вергилий морщится, будто от головной боли и вновь поворачивается к окну. Снег начинает идти сильнее, почти полностью скрывая свет. Мне страшно.       Я бросаю на пол потухший окурок и покидаю постель. Ноги подкашиваются, будто пил дня три, не трезвея, хотя мне удавалось обходиться без алкоголя почти год. С тех самых пор, как мы отомстили за своих родителей, выпивка перестала приносить облегчение.       На миг застываю, борясь с желанием обнять брата. Я чувствую его отсутствие почти физически, словно на его месте в моей груди зияет огромная дыра. Мне просто отчаянно нужно прикоснуться к нему.       Я делаю шаг. Пусть думает, что хочет. Вороны все разом поворачиваются ко мне. А потом, медленно, словно статуя на вращающемся постаменте, поворачивается и Вергилий. Глаза у него пустые и мертвые. Гнетущее чувство звенит внутри. Снег летит сплошной пеленой.       Я протягиваю к нему руку, он остается неподвижным. Сквозняк от окна холодит мне пальцы — или этот холод исходит от его кожи? Мне страшно. Все внутренности словно завязываются узлом.       Пожалуйста, Верг, пусть я буду не прав. Пусть все будет не так, как я подумал.       Он делает шаг мне навстречу, словно отражение из зеркала.       Мы сплетаемся в объятиях. Его руки такие холодные, его губы такие холодные… Как же он, должно быть, замерз — стоял здесь, у окна, совсем голый, совсем один.       Я стараюсь отдать каждую крупицу тепла, которая у меня есть, прижаться к нему всей кожей, покрыть поцелуями его безучастное лицо, зарываюсь пальцами в шелковистые волосы…       И с тоской понимаю, что мне его не согреть. Горе наполняет меня.       Верг, значит, я все-таки…? Это все-таки случилось, да?       Вороны кружат по комнате с хриплыми, страшными криками. Я продолжаю обнимать его, хотя уже чувствую, как его тело рассыпается в моих пальцах на колючие снежинки. Пожалуйста, Верг, не исчезай еще хотя бы секунду… Я так тебя люблю.       Но я здесь, и прощения не будет. Снег колючими брызгами летит мне в лицо, скользит по нагому телу, дерет горло… Я обнимаю за плечи самого себя, падаю на колени, не в силах удержаться на ногах, кричу в отчаянии — вороны вторят мне. Мне так больно. Каждый раз так больно.       Я знаю, что там, за окном, под снегом стоит Кейт, полупрозрачная в Лимбе. Я знаю, что какое-то время спустя выйду из дома, словно из тюрьмы, чтобы снова слушать ее молитвы, пока вороны будут смотреть на нас из окна. Я знаю, что, вопреки всему, что она скажет, я не покину Лимб. Всей моей демонской крови, всей моей власти сына Спарды хватает лишь на этот крошечный мирок. Я даже не хозяин в нем — мне не под силу прекратить снегопад, мне не прогнать воронов… Но только здесь я могу хоть на мгновение забыть о том, что убил собственного брата. После таких ран не выживают даже ангелы — глупо было надеяться.       Я был дураком. Дуракам нельзя давать великих целей. Мне казалось, что моей целью был мир во всем мире — мне часто так кажется.       На самом деле моей целью был Вергилий. Я должен был любить его — чего бы проще. И даже с этим не справился.       Этой потери не стоил никакой мир. Я — несчастный Каин, и для меня все кончено. Мамочка, неужели для этого ты спасла меня?       Лишь иногда, особенно в момент, когда я только возвращаюсь в квартиру и целую Вергилия, мне удается ненадолго поверить, что все обошлось. Что в моих объятиях действительно он, а не бледное отражение, порожденное моим усталым сознанием. Пусть какое-то время спустя я вновь обязательно вспомню, пусть мне снова придется пережить его смерть. Те минуты, когда он, кажется, снова со мной, стоят даже большего.       Я вернусь, Верг. Я ненадолго. Ты только дождись меня, не исчезай, ладно?       Вороны останутся тебя охранять.